Данил Рябчиков: Утешение средневековой музыкой. Путеводитель для современного слушателя

© Д. В. Рябчиков, текст, фото, 2024

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Предисловие

Однажды современных первоклассников попросили нарисовать картинку по четверостишию Пушкина:

Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
в тулупе, в красном кушаке.

Начнем с того, что из всех слов самыми понятными оказались тулуп и кушак. Кибитка в представлении детишек оказалась летательным аппаратом. Почему? Ну написано же: «летит кибитка удалая». У некоторых она оказалась еще и похожей на кубик («КУБитка»). Летающая удалая ки(у)битка занимается весьма воинственным делом: она «взрывает». Что или, вернее, кого? Бразды пушистые. Это зверьки такие (пушистые же!), помесь бобра с дроздом. То, что по правилам тогда должно быть «браздов» детей не смутило, и на бедных пушистых браздов посыпались с кибитки гранаты и бомбы.

За геноцидом «браздов» наблюдает некая личность в тулупе, красном кушаке и с лопатой. Это ямщик. Носитель тулупа и кушака, по мнению детей, никакого отношения не имеет к кибитке и творимым ею безобразиям. Рожденный копать летать (на кибитке) не может!1

Такая история произошла с известными строками из романа «Евгений Онегин», созданного менее двух столетий назад. Для младших школьников контекст этих строчек утерян, и звучат они для них почти как стихи на другом языке. Что же происходит с музыкальными произведениями, записанными в X, XII и XIV веках? Их контекст еще более далек от нас, чем контекст произведений XIX века от современных первоклассников. Обречены ли мы на этот «геноцид браздов» при столкновении со средневековой музыкой или все же можем ее понять?

Часто о средневековых музыкальных произведениях пишут, что они текстомузыкальны. Но что это значит? Значит ли это, что музыка подчеркивает смыслы текста? Но разве не то же самое можно услышать, например, в романсах? Или речь идет о других взаимоотношениях текста и музыки? И если да, то можем ли мы их понять? И если да, то что нам даст это знание? Наконец, что же такого мы можем услышать в средневековой музыке, что может быть важным для нас сегодня?

Я задавал себе эти вопросы не раз, слушая средневековую музыку, составляя программы с ней, репетируя и исполняя ее. Музыкальные теоретики XII–XIII веков писали, что музыка может врачевать нравы, усмирять гнев, не давать впасть в уныние и радовать печальных. Боэций – один из самых уважаемых в Средние века мыслителей – считал, что искусство не излечивает, а продлевает страдания. В «Утешении философией»^[1] он называет поэтических муз распутными лицедейками:

– Кто позволил этим распутным лицедейкам приблизиться к больному, ведь они не только не облегчают его страдания целебными средствами, но, напротив, питают его сладкой отравой?2

Однако Гильом де Машо – один из самых известных композиторов Средневековья – в нескольких своих произведениях возражал Боэцию, считая, что музыка продлевает жизнь даже в страдании путем эстетизации и интернализации горя, его проживания и переживания. И если не вместо, то вместе с утешением философией возможно утешение музыкой.

Я уже несколько раз употребил местоимения первого лица. Помню, когда в студенчестве читал «Самопознание» Николая Бердяева, возмущался обилием в философской книге отсылок к себе и своему опыту. Тогда мне это казалось каким-то самолюбованием. Со временем я понял, что «я» – это один из самых удобных предметов анализа, всегда доступный.

Когда же мы переходим к разговору о произведениях искусства (не важно, какого – музыкального или литературного), собственный опыт становится еще более значимым. Вот как это сформулировал Владимир Губайловский, говоря о литературной критике (впрочем, его размышления применимы к любому искусству, не только к литературе):

Всякое суждение литературного критика либо субъективно, либо неточно. Или, другими словами: точное суждение всегда субъективно, а объективное – неточно.

Точное суждение о тексте возможно только в том случае, если ты этот текст любишь, если он проник в тебя, стал частью тебя самого. Но тогда ты неизбежно, фатально субъективен.

Стремясь к объективности оценки, мы последовательно устраняем себя из суждения – и тем самым неизбежно отдаляем себя от текста. Мы ухватываем только общий контур, и только этот контур мы можем интерпретировать в объективных общих терминах, терминах, понятных не только нам, но и другим читателям. Становясь объективнее, мы становимся приблизительнее3.

Общение с произведением искусства меняет нас, оно в каком-то смысле становится частью нас самих. О чем-то своем, внутреннем, сложно сказать, красиво ли оно. Красиво ли мое чувство? Для ответа на этот вопрос нужно в буквальном смысле выйти из себя, посмотреть на себя со стороны, перестать быть собой. Если музыкальное произведение не стало для меня событием, то произошла ли моя встреча с произведением искусства и могу ли я тогда вообще рассуждать об этом произведении как о произведении искусства?

Мне кажется, что поделиться любовью – это лучший способ о чем-то рассказать, и я попробую на страницах этой книги говорить только о тех средневековых композиторах и музыкальных жанрах, которых я люблю и встреча с которыми что-то во мне изменила. Конечно, это выбор в известном смысле произвольный. Например, здесь вы почти ничего не найдете об итальянской музыке XIV века: я недостаточно ее люблю, чтобы рассказывать о ней.

В книге пять частей. Первая посвящена григорианскому пению, его средневековой истории и особенностям. Вторая часть состоит из очерков о нескольких средневековых композиторах; о том, как устроена их музыка и чем она может быть интересна сегодня. Однако большинство дошедших до нас музыкальных произведений анонимны. Их автор нам неизвестен, и было бы странно ограничить книгу рассказом только об известных композиторах. Третья посвящена средневековым музыкальным жанрам: тому, как они организованы и как их можно слушать. Четвертая часть представляет описание современной истории исполнения средневековой музыки. Именно с записями и концертами (а не нотными текстами и теоретическими трактатами) сталкиваются чаще всего слушатели этой музыки, и, возможно, история записи и ансамблей средневековой музыки сможет помочь понять, почему эта музыка звучит именно так, а не иначе. Затем я посчитал, что только одного моего взгляда будет недостаточно, и попросил нескольких известных современных исполнителей ответить на вопросы, как они впервые столкнулись со средневековой музыкой, как они ее полюбили и что думают о ней сегодня, – с их ответами вы ознакомитесь в пятой части книги.

Часть I
Григорианское пение

Григорианское пение

Термин «григорианское пение» не самый удачный, особенно если применять его ко всем разновидностям литургических певческих традиций в католической церкви. На латыни последние назывались musica plana или cantus planus, но их аналоги («плавная музыка» и «плавный распев» соотвественно) на русском языке не прижились, в отличие, например, от английского (plainchant) или французского (plain-chant) языков. Понятие «григорианский хорал» применительно к этой музыке звучит еще хуже, потому что это пение одноголосно и может исполняться даже соло, в одиночку, а слово «хорал» наводит на другие мысли.

«Григорианский» (или «григорианское»), в названии тоже вводит в заблуждение, потому что эта певческая традиция не связана с папой римским Григорием I Великим (ок. 540–604; годы понтификата: 590–604) и появилась, вероятно, спустя более полутора веков после его смерти. Давайте попробуем разобраться, что представляет собой это пение и как оно зародилось.

Насколько мы можем судить, пение псалмов звучало на богослужениях первых христианских общин. Впрочем, в первые века христианства значение пения было не столь велико, и певчий на латыни обозначался словом lector (буквально: «чтец»). Вероятно, их задачей было только донесение слова, пусть и путем пропевания, а не обычного чтения. Только с VI века начинается распространение слова cantor (буквально: «певец») для обозначения церковных певчих. Кристофер Пейдж^[2] в книге Christian West and Its singers находит как минимум девять упоминаний в источниках VI века из самых разных уголков Западной Европы – от Неаполя до Тура. Подразумевает ли это, что важность тогда приобрели не только сами слова, но и то, как они распевались?

Вероятно, в конце VII века была создана Schola Cantorum. Слово schola на латыни того времени означало не школу или учебное заведение, а, скорее, место, где находились клирики, или просто группу клириков. Таким образом, Schola Cantorum – это собрание клириков-певчих, помогающих папе римскому во время богослужения. В основом оно пополнялось благодаря сиротским домам, а помимо участия в службах одной из важных задач Schola Cantorum стало обучение литургическому пению.

В созданном около 700 года Ordo Romanus I подробно описано, кто и как должен действовать во время папской пасхальной службы в базилике Санта-Мария-Маджоре. В Ordo Romanus I певцы не только называются канторами, а место их нахождения – Schola Cantorum, но и указываются разные типы песнопений мессы и то, как именно эти песнопения исполняются – соло, всем хором в унисон или иным образом.

Дальнейшее развитие литургического пения Западной Европы также было связано с римским престолом, а точнее, с удивительной поездкой римского первосвященника на север, на территорию современной Франции. Это путешествие было уникальным, потому что в течение первого тысячелетия от Рождества Христова папа римский пересек Альпы лишь однажды. Сложная политическая ситуация заставила Стефана III (годы понтификата: 752–757) искать союза с королем франков Пипином Коротким (714–768). Длительные переговоры привели к удовлетворительному решению для обеих сторон. 28 июля 754 года в базилике Сен-Дени папа Стефан III собственноручно короновал Пипина Короткого и провел таинство миропомазания для его сыновей, включая будущего Карла Великого и его младшего брата Карломана. В ответ Пипин Короткий в 756 году покорил Ломбардию и передал обширные земли в Италии Святому престолу, совершив так называемый «Пипинов дар».

Этот дар сыграл ключевую роль в формировании крупного теократического государства в Европе, подчиненного власти папы римского. Еще таким образом были установлены тесные связи между понтификами и франкскими правителями и их наследниками, впоследствии взошедшими на престолы в качестве императоров Священной Римской империи и королей Франции. Это событие оказало значительное влияние на будущий политический и культурный ход европейской истории.

Для истории музыки этот уникальный визит папы римского так далеко на север значим прежде всего тем, что он принес, по словам Валафрида Страбона (808–849), учителя императора Запада Карла Лысого и аббата знаменитого монастыря Райхенау, «лучшее знание о [литургическом. – Д. Р.] пении, которое сейчас любит практически вся Франкия»4.

В 760-е годы в Руан для обучения римскому литургическому пению был послан Симеон, secundus, то есть второе лицо папской Schola Cantorum. Необычный выбор Руана (а не Парижа и других крупных городов) был связан с тем, что епископом там был брат Пипина Короткого – Ремедий. До нас дошло письмо папы Павла I, преемника Стефана III на римской кафедре, королю Пипину, в котором папа сообщает о решении отозвать Симеона из Руана в Рим в связи со смертью руководителя Schola Cantorum Георгия.