– Уунийг хадгал! – повторил мертвец и силой вложил странный предмет в ее руку.

Аля была парализована ужасом.

Она не могла ни двинуться, ни произнести хоть слово.

А ледяная рука мертвеца схватила ее за руку и сжала ее пальцы в кулак…

Аля, как в детстве, когда ей было страшно, зажмурилась, надеясь, что таким образом отгородится от подступающего ужаса…

Потом не выдержала, открыла глаза…

Утопленник лежал на прежнем месте – глаза его были закрыты, руки вытянуты вдоль тела, сжаты в кулаки.

Все было точно так же, как прежде…

Выходит, ей померещилось, что утопленник ожил, сказал ей непонятные слова и вложил в руку странный и страшный предмет?

Аля покосилась на правую руку как на что-то чужеродное и опасное, не имеющее к ней отношения.

Кулак был сжат и никак не хотел разжиматься.

Тогда она левой рукой разогнула одеревеневшие пальцы – один за другим, один за другим…

На ладони лежал то ли желтоватый медвежий клык, то ли коготь какого-то огромного неведомого зверя. По нему, словно испуганные насекомые, бежали непонятные значки. А еще в его тупой конец был врезан небольшой тускло-багровый камень, словно капля застывшей крови…

Первой мыслью Али было – отдать, вернуть утопленнику этот странный, пугающий предмет. Она потянулась к его руке – но обе руки были сжаты в кулак.

Мертвец не желал, чтобы она вернула ему таинственную находку.

Она вспомнила непонятные слова, которые он произнес, и каким-то шестым, или седьмым, или десятым чувством поняла, что он просил ее сберечь, сохранить эту вещь.

Аля спрятала клык в карман куртки.

А потом к ней пришла другая мысль.

Ведь он только что открывал глаза, шевелился, даже говорил!

Значит, он жив!

Аля вспомнила, что она – медик, пусть не врач, но фельдшер, и ее главный долг – спасать человеческие жизни…

Она вспомнила правила первой помощи утопленникам – и начала поспешно делать искусственное дыхание…

Три, пять, десять минут…

Тело на земле никак не реагировало на все ее попытки. С таким же успехом можно было делать искусственное дыхание обломку скалы или поваленному дереву.

Пора было признать, что он мертв, но Аля никак не могла с этим смириться…

И вдруг какой-то посторонний звук отвлек ее от мучительных и безуспешных попыток.

Рядом, в кустах, затрещали ветки под чьими-то шагами…

Она вздрогнула и оглянулась.

Костер почти угас, еле теплились последние угольки, и круг темноты сужался, стягивал вокруг нее свою петлю.

А там, за краем этого круга, в темных кустах, двигалось и дышало что-то большое и страшное…

Аля метнулась к догорающему костру, схватила несколько сучьев, оставленных поблизости этим трусом Васькой-трактористом, бросила их в огонь поверх догорающих углей.

Сучья быстро занялись.

Аля выхватила из костра одну пылающую ветку, подняла над головой и при свете этого факела вгляделась в темные заросли…

И успела разглядеть – или ей это только показалось – страшное, полузвериное-получеловеческое лицо… или скорее морду в черно-рыжих клочьях свалявшейся шерсти, с двумя маленькими, горящими тоскливой злобой глазками и третьим глазом – большим и красным, как кровавый рубин, как капля окаменевшей крови, пылающим посреди корявого морщинистого лба…

Аля вскрикнула от ужаса и выронила свой факел.

Потом она подобрала его, снова подняла над головой, вгляделась в темноту – но уже ничего не увидела и внушила себе, что ей просто померещилось чудовище в кустах.

Она снова вернулась к бесполезным попыткам оживить утопленника, пытаясь этими простыми действиями отгородиться от таящегося во тьме ужаса.

А в темных кустах все еще раздавались какие-то странные и страшные звуки…

Наконец послышался понятный и обнадеживающий звук – приближающееся гудение мотора, а затем – шаги и голоса.

На поляну первым вышел старый деревенский доктор Роман Филиппович и вместо приветствия проговорил:

– Алевтина, ты что это делаешь?

– Искусственное дыхание, – честно призналась девушка.

– Дыхание? – Доктор, кряхтя, наклонился над неподвижным телом, отодвинул Алевтину локтем, бегло прикоснулся к утопленнику опытными пальцами и повернулся к девушке: – Какое дыхание? Да он мертвый, как камень!

– Но он… он только что открывал глаза… что-то говорил… шевелился…

– Только что? – недоверчиво переспросил доктор.

– Ну, может, минут двадцать назад…

– Какие двадцать! Судя по состоянию мышц и кожных покровов, он мертв уже больше трех-четырех часов!

– Но я видела…

Аля хотела добавить про странный предмет, который отдал ей утопленник, но отчего-то не решилась.

– Переутомляешься ты, Алевтина, – строго и одновременно сочувственно проговорил доктор. – Спать больше нужно! Такие галлюцинации – это нехороший симптом!

– Но я… – Аля попыталась возразить, но доктор ее не слушал. Он повернулся к участковому и проговорил уверенно:

– Смерть наступила примерно четыре часа назад. Причина смерти – утопление… официальные бумаги завтра оформлю, у себя в медпункте. Личность установили?

– Нет пока, – с сожалением ответил Шишкин. – Вроде не наш… незнакомый…

– Точно не наш, – поддержал доктор. – Я в окрестных деревнях не то что каждого человека – каждую собаку знаю. Даже, может быть, каждую козу, а то и каждую курицу. Сколько уж лет тут работаю. Так вот этого не встречал.

– Сейчас осмотрим, может, есть что при нем… до сих пор я не трогал, думал, его и правда оживить можно.

– Какое там! – доктор махнул рукой. – Это ей со страху показалось, девчонка молодая, неопытная, покойников-то небось впервые видишь? – повернулся он к Але.

Она промолчала, да никто и не ждал от нее ответа.

Участковый обшарил одежду покойника и в одном из карманов нашел размокший паспорт.

– Ух ты! – обрадовался он, осторожно разлепляя мокрые страницы. – Что-то проясняется…

Кое-как разлепив страницы, с трудом прочитал расплывшиеся, неразборчивые буквы:

– Канюков Федор Степанович… одна тысяча девятьсот шестьдесят второго года рождения…

Участковый подвез Алю к дому Ипатьевны, так ему велел доктор, и по дороге все косился на нее, хотел что-то спросить, но она молчала.

Дрожащими руками Аля отворила калитку и прошла по тропинке к дому. Свет не горел, значит, Ипатьевна еще спит. Хотя не похоже, она встает с петухами. Буран, увидев Алю, гавкнул обиженно, брякнул цепью. Хороший пес, бабка его редко на цепь сажает, он свою службу знает, только вот третьего дня удрал со двора и пропадал где-то полдня. Ну ясное дело, весна… Ипатьевна долго его отчитывала, а он прощения просил, лапами морду прикрывал.

Старуха с ним как с человеком разговаривает, иногда Аля думает, что пес ее речь понимает.

Она поднялась на крыльцо и взялась за ручку двери, которая тотчас открылась. Стало быть, старуха уже встала. И точно, из сарая послышался голос Ипатьевны.

Ну ясно, с козой разговаривает. Она вообще любит поговорить, а поскольку живет одна, то и ведет беседы то с курами, то с козой Машкой. Раньше корову держала, но теперь тяжело ей, возраст солидный. Хотя в деревне никто не знает, сколько Ипатьевне точно лет, она и сама говорит, что не помнит.

Ипатьевна вышла из сарая, подняла голову, увидела Алю и посмотрела как-то странно.

– Что там случилось, чего тебя Шишкин выдернул? – спросила.

Аля вдруг ощутила ужасную усталость, даже языком трудно было пошевелить.

– Ну ладно, иди уж! – Старуха поняла, не стала приставать с расспросами. – Молочка вот парного выпей да и отдыхай. Тепло в доме, я печку топила…

От молока Аля отказалась – не любила козье, жирное очень. Она вошла в большую комнату, Ипатьевна называла ее залой. Там и правда было тепло, значит, и в ее каморке рядом нагрелось.

Аля сняла комнатку у Ипатьевны восемь месяцев назад, когда приехала сюда по распределению после окончания фельдшерского училища. Можно было жить при медпункте, но предыдущая фельдшерица ей отсоветовала. Она проработала тут положенные три года, в процессе вышла замуж за лейтенанта из ближайшей военчасти и дохаживала уже последние недели перед родами.

– Сама посуди, – говорила она, сложив руки на огромном животе (двойня будет, с гордостью сообщила она), – ты девица молодая, одинокая. Тут, в деревне, парней мало, но есть все же. И вот как напьются – так и начинают под окнами на мотоциклах гонять и орать, чтобы ты погулять вышла. Камешки в окна кидать, в общем, ломиться в дверь не станут, но спать не дадут. Тебе это надо?

– Не надо, – испугалась Аля.

– Вот и я о том же. Сама намаялась в свое время. Тут главное – не отзываться. Если окно откроешь, начнешь орать, чтобы они валили куда подальше, ничего не получится, они это посчитают за разговор и еще больше разгуляются. Так что мой тебе совет: не ночуй здесь ни одной ночи. А лучше сними комнатку в деревне у бабки какой-нибудь, она дорого не возьмет.

Так Аля оказалась у Ипатьевны. Бабка была очень старая, но бодрая, жила одна, и дом стоял на отшибе, но никогда не случалось никакого хулиганства.

Был у нее Буран – здоровенная лохматая псина неизвестной породы, и еще Ипатьевну в деревне не то чтобы побаивались, но уважали. Она Але про свою жизнь никогда не рассказывала, но та и так знала, что старуха много в чем разбирается.

Приходили к ней люди, преимущественно женщины, рассказывали шепотом про свое, наболевшее, некоторым Ипатьевна помогала, иных выпроваживала – дескать, ничего у тебя нет, сама свои проблемы можешь решить, если захочешь. Аля в эти вопросы не вникала, у нее своих забот с больными хватало.

Иногда, правда, она с Ипатьевной советовалась, та лечить ее больных не пыталась, но скажет что-то, вроде бы и не к месту, а потом оказывается, что пригодятся слова ее.

Сейчас Аля сняла с себя пропахшую тиной сырую одежду и легла. Простыни пахли приятно, старуха после стирки полоскала их в отваре какой-то душистой травы.

Аля вытянулась на узкой кровати и закрыла глаза. Но сон не шел, потому что перед глазами тут же встал низкий берег реки и утопленник, весь в водорослях. Глаза были открыты и смотрели в небо, где занимался уже серый несмелый рассвет.

Чтобы не видеть этой картины, она открыла глаза и уставилась в стенку. У старухи в доме не было икон, и фотографий никаких на стенах не висело. И вот, глядя на пустую стену, оклеенную старыми обоями в цветочек, Аля стала вспоминать свою жизнь.

Странно, раньше она никогда так не делала, поскольку и вспоминать-то было особо нечего. Ей девятнадцать лет, и нет у нее никого. Мать ее умерла при родах, была она не замужем, и про отца ребенка никто ничего не знал. Мама приехала к своей матери уже беременной, бабка долго не хотела ее пускать, потом все-таки пустила в дом.

Аля родилась в сельской больничке здоровой, а мать спасти не сумели.

Бабка усовестилась и все-таки продержала Алю у себя до трех лет, а потом все же сдала в детдом. Сама она вскоре умерла. Девушка ее не помнит совсем.

Все это рассказала Але заведующая, когда выдавала ей документы. Многие детдомовцы, сказала она, хотят узнать, кто их сюда отдал, есть ли родные. Так вот имей в виду: у тебя никого нет, некого искать, не на кого надеяться. Сама в жизни пробивайся, ни на кого не рассчитывай. Голова тебе хорошая досталась, сама ты неленивая, так что все наладится, только силы нужно приложить.

Так что жизнь тебя ожидает трудная, а у кого она легкая? Кому в детстве все поднесено на тарелочке – тому потом несчастья посыплются. Так не бывает, чтобы у человека вся жизнь была безоблачна.

Аля тогда удивилась даже, никогда заведующая с ней так душевно не говорила. Строгая была женщина, детей шпыняла почем зря, все время заставляла что-то делать. Все зло, говорила, от безделья. Может, и права она была, но в детстве ведь и поиграть хочется, и просто так, без дела, поболтаться…