Ричард Руссо: Дураки все

Говарду Фрэнку Мошеру

Richard Russo

Everybody's Fool

Перевод с английского Юлии Полещук

Everybody’s Fool by Richard Russo

Copyright © 2016 by Richard Russo

All rights reserved

Книга издана с любезного согласия автора при содействии литературного агентства Permissions & Rights Ltd.

© Юлия Полещук, перевод, 2025

© Андрей Бондаренко, оформление, 2025

© “Фантом Пресс”, издание, 2025

Треугольник

Кладбище Хиллдейл в Норт-Бате ровно посередине делилось на две части, Хилл и Дейл, между ними тянулась широкая щебеночная дорога, в пору колониальную по ней ездили на повозках. Первые дюжие обитатели городка не то чтобы вовсе не задумывались о смерти, однако явно не осознавали, сколько человек умрет и сколько земли понадобится на последние пристанища для тех, кого сгубят суровые зимы, стычки с туземцами и недуги. А может, они, наоборот, недооценивали жизнь и собственную плодовитость? Итог, как ни странно, оказался таким же. Клочок земли на окраине, отведенный под кладбище, вскоре заполнили, потом переполнили, потом набили до отказа; в конце концов покойники вырвались за его пределы, хлынули через ныне заасфальтированную двухполосную дорогу на равнинные пустоши и добрались до самого нового шоссе, ведущего к федеральной автомагистрали. Оставалось только гадать, куда они устремятся потом.

Старая часть кладбища, то есть Хилл, хоть в 1970-е и пострадала от графиоза, а в недавние годы от плесени, подточившей корни деревьев, – те слабели и сохли, отчего земля нежданно-негаданно проседала, – всё ж не утратила очарования: ее вековая растительность и поныне дарила посетителям тень и прохладу легкого ветерка. Пологие холмы и извилистые гравийные дорожки дышали уютом и простотой, так что даже казалось, будто те, кто обрел покой под здешними живописными пригорками – а некоторых умерших предали земле еще до Войны за независимость^[1], – очутились здесь не вынужденно, а добровольно. Словно они даже не столько скончались, сколько мирно дремлют под покосившимися надгробиями, похожими на видавшие виды удобные шляпы, лихо заломленные набекрень. И кто их осудит, что они, хлопнув по кнопке будильника, предпочли поваляться еще с четверть века, – ведь мир, где им выпало бы проснуться, изобиловал тяготами похлеще, чем тот, который они оставили.

Новая часть кладбища, то есть Дейл, была плоская, как столешница из формайки, и глаз радовала не больше. Ее покрывала сеть мощеных аллей, земля на недавних могилах растрескалась, затвердела, а газоны, особенно те, что примыкали к шоссе, смахивали на одеяла из болезненно-желтых и фекально-бурых лоскутьев. Соседние земли, те самые, где некогда собирались разбить луна-парк “Последнее прибежище”, были грязные, топкие. В последнее время их тлетворные грунтовые воды после затяжных дождей пробивали себе путь под дорогой, размывали почву и утаскивали в низину гробы свежеусопших. После разгула стихии нельзя было поручиться, что на участке кладбища, который вы навещаете, покоится тот же гроб, что и неделей ранее. Многим такое положение дел казалось нелогичным. С подобным обилием вод Дейлу бы зеленеть, однако все тамошние насаждения сохли, чахли, словно из сострадания к его постоянным, пусть и неугомонным, обитателям. Не иначе как воды отравлены, судачили горожане. Сколько они себя помнили, на соседних с кладбищем землях тайком закапывали отходы, поэтому тот участок и продали за бесценок несостоявшимся застройщикам луна-парка. В недавнюю затянувшуюся засуху из-под земли выглянули десятки дырявых железных бочек с нарисованными черепом и костями. Одни бочки были старые, ржавые, бог знает, что из них вытекало; другие, поновее, имели пометку “хром”, и это бросало тень подозрения на соседний город Мохок, где когда-то работало несколько кожевенных фабрик, но подозрения эти встречали категорическими и по большей части вескими возражениями. Любому, кто хочет знать, как на кожевенных фабриках обстоят дела с красителями и канцерогенными химикатами, достаточно посетить городскую свалку и реку, протекающую через город, или онкологическое отделение местной больницы. Но ведь откуда-то же взялись эти бочки с ядовитой жижей? Вероятнее всего, с юга штата. Ясно давно: от Нью-Йорка добра не жди. Дерьмо – как жидкое, так и твердое, как в прямом, так и в переносном смысле – течет вверх, отрицая законы физики, зачастую даже в Катскиллы, а порой и до Адирондака.

Очаровательных и изысканных могильных памятников в Дейле не ставили. Там намеренно ограничивались надгробными плитами, которые не могли повалить малолетние варвары. Известная всему Бату учительница восьмых классов Берил Пиплз, время от времени в язвительных письмах в “Еженедельник Норт-Бата” делившаяся скептическими соображениями о человеческой природе, предупреждала, чем это чревато. Из-за плоских надгробий, писала мисс Берил, и без препятствий в виде деревьев или кустов посетители будут использовать кладбище как гигантскую парковку супермаркета и подъезжать на машине прямо к надобной им могиле. В свое время от предостережения отмахнулись, сочтя его возмутительной, безнравственной клеветой на граждан, но старуха оказалась права. Недели не проходило, чтобы кто-нибудь не позвонил в полицейский участок и не сообщил о следах покрышек на бабушкином надгробии, в том самом месте, где, по мнению навестившего могилку, находилось ее прекрасное лицо. “А вам бы понравилось, если по вашей башке проехали бы на пикапе?” – гневно допытывался звонивший.

Начальник полиции Дуглас Реймер, с опозданием прибывший на кладбище проводить в последний путь судью Бартона Флэтта, неизменно терялся, не зная, как отвечать на подобные претензии: ему казалось, они столь нелепы, что и на вопросы-то не тянут. Неужели от него действительно требуют подтвердить, что проехать по могиле чьего-то предка – поступок, бесспорно, бестактный, даже бесцеремонный – вовсе не то же самое, что проехать по голове живого человека (ведь это уже, разумеется, уголовное преступление)? Допустим, он представит себе и то и другое, – какая от этого польза? Люди словно ожидали от него, что он разберется не только с правонарушителями, но и с мирозданием в целом, да ведь первых так много, что не сосчитать, они такие разные, что не объяснить, а второе настолько загадочно, что не постичь умом. С каких это пор начальник полиции обязан заниматься и тем и другим? Разве загадки природы и поведение человека должны объяснять не психиатры, философы и священники – ведь им за это и платят? Реймер обычно понятия не имел, почему сам поступает именно так, а не иначе, где уж ему судить о мотивах чужих поступков!

В чем бы ни заключались его обязанности, чаще всего – в том числе и сегодня – Реймера воротило от них с души. Патрульным он воображал, что уж в начальниках-то участка займется настоящей полицейской работой или, по крайней мере, на славу послужит обществу, но теперь, оттрубив на этом посту два срока, понимал, что этому не бывать. Разумеется, в Норт-Бате большинство преступлений раскрыть бывало несложно. В больницу поступает женщина, которую явно избили, но она утверждает, будто споткнулась о детскую игрушку и упала. Заявишься к ее мужу, протянешь руку пожать, глядь – а его пятерня, которую он неохотно подает тебе в ответ, больше похожа на безобразный фрукт: багровая, вся распухшая, из-под лопнувшей кожи сочится сукровица. Но даже такие удручающе примитивные расследования покажутся увлекательными по сравнению с тем, чем занимался Реймер в должности начальника полиции. Когда он не присутствовал на похоронах людей, которые ему даже не нравились, и не выступал перед коллективами “сознательных граждан” – а тем явно хотелось не столько услышать его предложения, сколько проверить, долго ль он вытерпит хамство, – Реймер играл роль заурядного клерка, пусть и высокопоставленного, функционера, который заполняет бланки, отчитывается перед городской управой и проверяет бюджет. Порою он день-деньской просиживал в кабинете. Он толстел. Да и жалованье, если честно, оставляло желать лучшего. Нет, конечно, он получал больше, чем когда был патрульным, но не настолько, чтобы эта сумма уняла его вечное раздражение. Пожалуй, он смирился бы с тем, что работенка у него дрянная, если бы выполнял ее хорошо, но, по правде сказать, и копом он был дрянным. Реймер понятия не имел, что бы делал без Кэрис – кстати, о раздражителях – и вечных ее понуканий. Потому что она права, он действительно становится все забывчивее, рассеяннее и задумчивее. С тех пор как Бекка…

Нет, не станет он о ней думать. Не станет. Сосредоточится на здесь и сейчас.

А здесь и сейчас было жарко, словно в Уганде. К тому времени, как он пересек кладбищенскую парковку и преодолел ярдов сто до того места, где над разверстой могилой судьи Флэтта столпился десяток скорбящих, Реймер уже обливался потом. Небывалое пекло для мая. Выходные перед Днем поминовения^[2], неофициальным началом лета, как правило, глубоко разочаровывали всех, кто обитал здесь, в предгорьях Адирондаков, – с местными жителями зима и без того обходилась сурово, и лета они ждали с таким нетерпением, что оно просто обязано было скорее настать. Даже если температура в конце мая падала до сорока с небольшим^[3] и приходилось расчехлять зимние куртки, они все равно устраивали барбекю на заднем дворе. Они все равно играли в софтбол, даже если неделю хлестали ледяные дожди и поле превратилось в кашу. А если выглядывало солнце, пусть бледное и чахлое, они все равно ехали на водохранилище кататься на водных лыжах. Но в этом году пылкие молитвы горожан все же были услышаны, однако, как обычно бывает (по крайней мере, по опыту Реймера), с насмешливой мстительностью. Последние три дня было градусов девяносто пять^[4], и конца этому не видно.

Реймер куда охотнее маялся бы с краю сегодняшней церемонии, но сглупил: встретился взглядом с мэром и не успел отвернуться, а тот жестом поманил его к себе, туда, где стояло высшее руководство, и Реймер скрепя сердце повиновался. Что он только ни делал вчера, лишь бы увильнуть от этих похорон, даже предложил Гасу прислать вместо себя Кэрис (она все чаще искала повод смыться из участка). Я не просто не питал к Бартону Флэтту особой симпатии, пояснил он Гасу, но и числил его одним из многих проклятий своей жизни, однако мэр и слышать не пожелал. Судья был важной персоной, и Гас ожидает, что Реймер непременно придет на похороны и, несмотря на жару, облачится по такому случаю в парадную синюю форму.

И вот Реймер стоит под солнцем, жгучим не по сезону, отдавая дань уважения человеку, который без малого двадцать лет его презирал. Впрочем, не его одного. Судья Флэтт по умолчанию презирал всех до единого и не скрывал, что считает людей лихоимцами (это слово Реймеру пришлось посмотреть в словаре) и невегласами (это тоже). И если к преступникам он питал неприязнь, то юристов и полицейских недолюбливал того больше, поскольку, по его мнению, им следовало быть умнее. Впервые Реймера вызвали в кабинет судьи после того, как он нечаянно выстрелил из своего табельного пистолета; судья – казалось, целую вечность – сверлил Реймера фирменным мрачным взглядом, а потом обратился к Олли Норту, тогдашнему шефу полиции: “Ты знаешь, какого я мнения о мудаках с оружием. Если уж дал оружие одному, то раздай и всем, иначе неспортивно”. За долгие годы Реймеру не раз подворачивалась возможность вырасти в глазах судьи Флэтта, но нынешний начальник полиции умудрился лишь еще больше уронить и без того невысокое судейское мнение о себе.