Он уходил на школьную спортплощадку и играл. Сам с собой. До остервенения. Забрасывал мячи в лысое, без сетки, кольцо. Колотил об асфальт. В темноте. Вслепую. Играл.

– Ты понимаешь, что если вылетишь из института, тебя сразу загребут в армию?!

Он послушно ходил на лекции. Ничего не понимал. Сидел, как болванчик.

Над ним смеялись – из-за роста. Звали «кишкой», «шпалой», да ну, всех баскетболистов дразнят одинаково…

В глубине стола хранились их с Ленкой фотографии – он их не выбросил. Идиот.

Ему надоели мамины упреки. Ему надоели сериалы. Он понимал, что сессию не сдаст.

У него не было ни одного друга.

Он был лишний.

А мама в тот день приготовила ему бутерброд с маслом и сыром. Заварила чай в маленьком термосе. И положила яблоко.

Он не знал об этом. Он не открывал сумку. Он только теперь об этом знал.

Если бы он открыл сумку – это яблоко удержало бы его.

* * *

– Мэл…

– Да?

Антон понял, что не сможет сказать приготовленную фразу. Глаза у Мэла были темно-зеленые, вязкие, а кроссовки белые, как яичная скорлупа.

– Я сожалею, – выговорил Антон. – Я раскаиваюсь.

– В том, что плохо играл?

– Нет… В том, что я…

И замолчал.

– Ну и? – Мэл чуть заметно подмигнул.

– Я мерзавец! – почти выкрикнул Антон. – Я предатель…

– И что? – Мэл усмехнулся.

Антон молчал.

– Не имеет значения, – сказал Мэл. – Я тебе не судья. Теперь у тебя одна задача и одна мысль в голове: как бы забросить мяч в корзину. Это единственное утешение, которое я могу тебе предложить… И будь доволен: другим и такое утешение недоступно.

* * *

Смысл его слов дошел до Антона много позже.

Игровое поле было местом, заменяющим жизнь, а душевая – аналогом смерти. Символом отчаяния.

Во время игры он думал только о мяче. Только о том, как избавиться от защитника-опекуна и «предложить» себя разыгрывающему. Как точнее сделать передачу. Как обвести. Как отобрать. Как забросить.

Будничная гибель, подстерегающая его в момент результативного броска, перестала пугать. Только огнемет по-прежнему вызывал ужас, но огнеметами и Людовик, и Мэл пользовались в исключительных случаях. На глазах Антона однажды сожгли Сашу и однажды – Вову. Сам он подобной участи до сих пор избегал.

Зато в душевой он всегда помнил, что случилось. В душевой он всегда думал о маме и о красном яблоке на дне спортивной сумки. Стоял лицом к мокрому кафелю, слушал, как переговариваются ребята в соседних кабинках, видел зеленый двор под ногами – и мамино лицо, когда она узнала.

Ленка почти не вспоминалась.

Она, наверное, уже родила. А может быть, прошел только один день… А может быть, сто лет. И там нет уже никого, кто его знал. И, значит, мама уже свободна от…

А может быть, это навечно.

– Слушай, Сашка…

– Чего?

– А что эти козлы, в армии… что они с тобой делали?

– Отстань, – Саша сразу отдалился, насупился и поскучнел.

– Ты понимаешь, – сказал Антон, глотая горячую воду. – Меня ведь никто… Я из тех, кто «из-за жвачки повесился». Только я не вешался. Я…

– Мало ли, – сказал Саша. – Вон Славка-младший тоже. У него папаша был бизнесмен. Славка в Англии, в колледже… так ему надоело. Выбрал, понимаешь, свободу. И ты выбрал свободу. Ну и я тут, вместе с вами. Через этих козлов.

– А у тебя мама осталась?

Саша посмотрел вверх, не жмурясь под струями воды, как будто глаза его были стеклянные:

– Хоть бы справедливость была… А так – никакой справедливости. Людовик меня поменяет, если только что… Я ему говорил – вы же все про меня знаете. Я ж не с жиру, а от отчаяния… А он говорит – ну и что.

* * *

– Что с тобой, Тоша?

Антон молчал.

Вот уже вторую игру он откровенно саботировал. Ронял мяч. Промахивался из выгоднейших положений. Равнодушно следил за игрой, ходил по площадке пешком, будто сторонний наблюдатель.

– Что с тобой, ты перехотел играть? Надоело? Готов расстаться с ребятами – и со мной?

– Да, – сказал Антон.

– Что?!

– Я готов пойти на общих основаниях, – выговорил Антон, глядя Мэлу поверх головы. – Это было бы справедливо.

Мэл помолчал. Взял Антона за плечо; его прикосновение было, как ласка гигантского богомола:

– Ты что-то знаешь о справедливости? Поделись со мной. Я вот не знаю.

* * *

– Это Данилка, – сказал Людовик. – Отлично играет в нападении. Прошу любить и жаловать… Антон, можно тебя попросить размяться с Данилом один на один?

Парень был двухметровый и очень молодой. Лет шестнадцати, не больше. Насупленный. Напряженный, но не испуганный. В хорошей футболке от известной фирмы.

– Давай, – Мэл бросил Антону мяч. И пока мяч летел – Антон успел понять, что Сашу больше не увидит.

«Что ты знаешь о справедливости?»

Почему – Саша?!

Он, Антон, добровольно отказался от поблажки. А Саша – тот всегда боялся пойти на общих основаниях…

«Людовик меня поменяет, если только что…»

И вот он, Антон, играет с каким-то Данилкой.

…Этот подросток был решителен и самоуверен. И он был на полголовы выше Антона; игра шла по кругу: Данил прижимал Антона к линии, мяч выходил в аут. И снова: Данил прижимал Антона к линии…

– Хорошо, – сказал Людовик. – Мэл, Антон, обождите меня недолго.

И ушел за забор – вместе с Данилом.

– Менять будет, – сказал Мэл.

– Что? – не понял Антон.

– Этот не годится.

– А чем ему не угодил Саша?!

Мэл пожал плечами:

– Ведь это он себе выбирает игроков, а не я и не ты… Правда?

И в ту же секунду появился Людовик с другим парнем – это был ровесник Антона, затравленный, мосластый, в поношенной флотской тельняшке.

* * *

Когда счет в новой игре сделался две тысячи сто восемь – две тысячи девяносто в пользу команды Мэла, Людовик отложил армейский автомат. Антон еще не видел огнемета – но знал, что он непременно появится; он знал это – но все равно рванулся к кольцу. Зная, что заколотит.

Мяч был оранжевый, а огонь – белый. Если смотреть изнутри. Белый с тонкими черными веточками, похожими на кровеносные сосуды. И Антон бежал и горел – долго, несколько длинных секунд.

В огне сворачивались листья каштана. И листы чьих-то писем – детский почерк; и оплывали, будто льдинки, цветные и черно-белые фотографии…

Они с Ленкой на море. С «сувенирным» видом за плечами. Ленка улыбается и обнимает Антона за шею.

Ленка в тонком халатике на мокрое тело.

Ленка…

«Мама! Забери ты меня из этого лагеря. Тут скучно, в девять вечера спать, и все время дождь. И вожатый противный. Я жду тебя в воскресение…»

Когда Антон смог открыть глаза, в воздухе все еще пахло паленым. И ноги в кроссовках стояли кругом – в серых и синих кроссовках; потом блеснула будто яичная скорлупа, и белые, как пароход в далеком море, большие тяжелые кроссовки выплыли откуда-то и остановились у Антона перед глазами.

– Вставай, – сказал Мэл.

Копоть была всюду. И – запах.

– Теперь ты имеешь представление о месте, куда так просился, – сказал Мэл Антону на ухо. – Поэтому соберись и играй дальше.

* * *

Вода стекала в забранную решеткой дыру посреди душевой. Ребята говорили вполголоса и косились на Антона с опаской. Новенький – его звали Кирилл – сидел на корточках, обхватив руками стриженую голову.

Вода была черной. Копоть никак не желала отмываться.

* * *

– Мэл…

– Да?

– Я ведь не могу ничего исправить… Ничего вернуть. Ведь не могу?

Мэл хмыкнул:

– Ты хочешь, чтобы я тебя утешал?

– Нет, – сказал Антон. – Я просто спросил. Я подумал… Ведь трудно забросить мяч под огнеметом, правда?

– Трудно, – согласился Мэл.

Антон отвел глаза. Посмотрел на свои руки. Ладони были серые как пепел.

– А что, если кто-то сделает? Это? Забросит в огне?

Мэл некоторое время его разглядывал, а потом вдруг расхохотался:

– Ты хочешь торговаться, что ли? Нет – я тебя правильно понял? Ты хочешь заключить договор?

У него были ровные острые зубы. Большая слива на футболке переливалась всеми оттенками синего.

* * *

Счет был пять тысяч сто тридцать шесть на пять тысяч двести в пользу команды Мэла. Новичок Кирилл был очень хорош в игре, но слаб психологически. Всякий раз, когда в спину ему ударяла автоматная очередь, он умирал всерьез и надолго; его приходилось едва ли не силой поднимать с подмерзшего снега и пощечинами приводить в чувство. И долгие минуты после этого Кирилл мыкался по площадке, будто слепой котенок; команда Людовика теряла очки, и Антон знал, что скоро придет очередь огнемета.

Пришла.

Антон выпрыгнул с линии штрафной – и увидел Вову, который рвался к кольцу и был совершенно открыт. И Антон паснул, и Вова обязательно заколотил бы, если бы тонкая огненная струя, прицельно выпущенная Людовиком, не превратила его в пляшущий факел.

Мяч ушел в аут.

Новичок Кирилл сел на снег.

Антон подошел к черной кукле, которая еще секунду назад была Вовой, и которая через секунду снова станет Вовой, грязным и отвратительно пахнущим.

– Моя очередь, – сказал Антон угрюмо. – Вытащишь на себя меньшего Славика и паснешь мне… Понял?

И Вова кивнул.

* * *

…Внизу был зеленый двор. Большие каштаны. Машины у соседнего подъезда. Провода.

Скрежетал жестяной козырек.

Приглашающе покачивались кроны. Мягкими струями изгибались облака, звали полетать…

Опрометью, как нашкодивший кот, он кинулся прочь от края крыши. Спотыкаясь, путаясь в какой-то проволоке, налетая на антенны, снося все на своем пути – прочь, на лестницу, в полумрак.

Шестнадцатый этаж. Пятнадцатый. Четырнадцатый…

Кто-то отшатнулся с дороги:

– Ты чо, сдурел?

(Огонь мешал и думать, и видеть. Мяч был белый. Все было снежно-белое. Пальцы уже лопнули, обуглились, но глаза еще видели белый-белый свет этого последнего огня.

Пламя было плотное, будто желе. Белое с черными прожилками.

Антон успел увидеть, как над кольцом со сгоревшей сеткой…

К тому моменту его уже не было, он сам уже почти сгорел…

Опускается большой, неправильной формы мяч, будто голова снежной бабы…

Катится по краю кольца – и валится внутрь…)

Он выбежал на этот незнакомый двор, под это незнакомое солнце, под взгляды незнакомых старушек. Тех старушек, которым так и не пришлось стать свидетелями его полета…

(Огонь…)

Его провожали прокручиваниями пальцев у виска; он бежал по тротуару, задевая прохожих, кинулся к телефону-автомату, но не смог набрать номер и бросился бежать дальше…

(Зеленый двор под ногами. Скрип жестяного козырька…)

Вот дом.

Вот этаж.

Вот дверь.

Сейчас откроют.

– Мама!..

* * *

Стены душевой были облицованы белой кафельной плиткой. Кое-где вместо выпавших кафельных квадратов темнели пустые бетонные четырехугольники. На потолке набрякали тяжелые капли, а из душа хлестала широким веером горячая, очень горячая вода.

Волосы

* * *

Газетенка, где Егор работал одновременно редактором, корректором и верстальщиком, долго болела, задерживала тираж, зажимала зарплату, морочила голову – и наконец развалилась, задолжав Егору денег за три рабочих месяца. Таким образом накануне свадьбы (а о свадьбе они с Олей решили давно и окончательно) он оказался безденежным, безработным и печальным.

Разумеется, он тут же взялся искать новую работу. Все знакомые уверяли, что с его-то разнообразными умениями устроиться будет проще простого – однако хорошие места были уже заняты, а плохие (крохотная зарплатка плюс двести сорок дурацких обязанностей) Егора не устраивали.

Свадьба откладывалась. Что это за свадьба – студентка и безработный? Олины родители роптали.