Впереди – метрах в тридцати – негромкий шум прибоя. Искрящиеся волны охватывают темноту – будто солнечная корона вокруг черного, в затмении, диска. Я слышу, как неподалеку разворачивается катер, вижу, как зажигается прожектор, и как белый палец его тычет в небольшую скалу, выступающую из моря метра на два. И как прямо у подножия этой скалы плавают, покачиваясь на волнах, мои лыжи.

Мне не нужно ничего разыгрывать. Я не прячусь в тени скалы, не жду, пока охотница приблизится к месту аварии с топором и полиэтиленовым пакетом. Я просто машу рукой; к чести Лидии, она не бросает меня в море, а, поколебавшись, поднимает вместе с лыжами на борт.

* * *

Георг огорчен, но не деморализован. Напротив – он зол:

– Что ей нужно? Чего ей нужно от жизни, господин Судья? Зачем ей деньги?

– Это не просто деньги, – говорю я. – Это ее независимость. Ей хотелось бы спродюсировать фильм – но не просто фильм, а самый дорогой в истории. И сыграть в нем главную роль.

– Это она сама вам сказала?

Я пожимаю плечами:

– За столько лет я привык угадывать несказанное… Хотите совет, Георг? Вы, как букмекер, напрасно принимаете ставку на благополучие испытуемого. Денег не бывает слишком много. Пусть ваши сценаристы попробуют поставить на что-нибудь другое…

– На что? – недоуменно спрашивает мой молодой работодатель.

* * *

День десятый.

Мы прибываем в маленькую горную деревушку. Гостиницы здесь нет; съемочная группа становится лагерем на лугу за околицей – три палатки и трейлер. Меня поселяют в доме священника; в моем распоряжении крохотная мансарда и окошко, под которым вечно топчутся голуби.

Согласно легенде, я путешествую и отдыхаю. Мне предлагают проводников на выбор; я выбираю Луи, добродушного веснушчатого парня двух метров ростом. В первый же вечер развлекает меня тем, что поднимает на плечи подростков-жеребят – по двое.

Разговаривать с Луи – одно удовольствие. Любую мысль, пришедшую ему в голову, он тут же произносит вслух. Разумеется, он прекрасно знает, кто я, и много раз повторяет, что в его селе не то что убийства – мелкой кражи никогда не случалось.

– Можно мешок золотых забыть на дороге, – говорит Луи, размахивая соломенной шляпой перед моим лицом. – И ни один не пропадет, хоть через месяц сочтите. Люди у нас не то что в городе – у нас люди че-естные! Друг друга с младенчества знают, у кого красть, у соседа красть?! И в родстве многие… У брата своего красть, я вас спрашиваю? Нас отец драл, бывало, за то что яблоко с чужой яблони без спросу поднимешь… А вы говорите!

Я ничего не говорю. Я молчу и улыбаюсь; Луи ведет меня показывать горы – пока что издали.

Выходим за поселок. Под ногами трава выжжена, справа и слева в небе парят белые, будто акварельные вершины. Чуть дальше свешивается между двумя темными скалами светлый язык ледника. Где-то рядом поет цикада.

– Погоди, – говорю я Луи. – Давай помолчим.

И сажусь на траву.

Неподалеку в расщелине шумит вода. Покачиваются желтые стебли. Цвет неба непередаваем. Я ложусь и закидываю руки за голову; надо мной черным росчерком парит стервятник.

Я забываю о Лидии. По крайней мере, на час.

* * *

День двенадцатый.

Луи учит меня пользоваться горным снаряжением.

Георг в наушнике высокопарно рассуждает о патриархальной крестьянской нравственности. Я догадываюсь, что утром он говорил по телефону с невестой, она вселила в него веру в победу и научила новым словам.

Я расспрашиваю Луи о его семье; у него пятеро братьев и две сестры. Сестер пора выдавать замуж. Отец уже справлялся в соседнем поселке. Младшему брату восемь. Он ходит в школу, но учиться не хочет; Луи смешно изображает, как его младший брат уговаривает отца отдать его в пастухи.

Потом Луи замолкает, некоторое время собирается с решимостью и наконец просит меня показать что-нибудь такое. Я не сразу понимаю, что он имеет в виду, тогда он поясняет.

Я предлагаю ему прыгнуть мне на спину.

Он прыгает; я уклоняюсь, он валится на кучу соломы. Долго сидит, выпучив глаза, потрясенно спрашивает, как это.

Я показываю ему фокус с камушком. Он в восторге; я показываю ему фокус с прутиком. Он куплен, он мой до скончания веков.

Просит научить чему-нибудь. Я соглашаюсь (объясни я ему, что эта моя особенность передается не от учителя к ученику, а только по наследству вместе с определенным набором генов, он не поверил бы и решил, что я хочу от него отделаться). Целый час мы проводим, упражняясь; у парня неплохая реакция. Наконец, умаявшись, он валится на солому; я присаживаюсь рядом.

Пахнет свежо и пряно. Травы, сено, чуть-чуть навоз; за оградой ходят на длинных привязях разномастные козы.

– Можно спросить? – шепчет Луи, и глаза его заранее напуганы.

– Конечно, – приглашаю я.

Он раскрывает рот и закрывает его беззвучно, как рыба. Наконец решается:

– А вы знали, что тот парень невиновен?

– Какой парень? – спрашиваю я.

Он слегка отодвигается:

– Тот, что вы его приговорили «к стенке». За то что он зарубил топором своего хозяина-мясника. А это был вовсе не он. Это была жена мясника, с которой тот по-скотски обходился…

Я молчу.

– Наверное, вы не знали, – говорит Луи жалобно. – Наверное, это была просто судебная ошибка…

– Да, – говорю я после длинной паузы. – Это была судебная ошибка.

* * *

День четырнадцатый.

Мы ползаем по ближним к деревне скалам, у меня ободраны колени и локти, но в целом это занятие мне нравится. Георг торопит события: его ждет невеста, ему надоело жить в трейлере, ему хочется ток-шоу в прайм-тайм.

– Луи, ты знаешь, что такое прайм-тайм?

– Нет. А что?

Сценаристы в раздумье: с одной стороны, восхождение должно быть опасным и зрелищным. С другой, отходить далеко от базы нам с Луи нельзя: горы фонят, заслоняют сигнал, качественных съемок (или вообще хоть каких-нибудь) не получится.

Наконец, выбирают гору подходящую во всех отношениях. Георг требует, чтобы мы с Луи шли на восхождение прямо-таки завтра. Луи колеблется – уровень моей подготовки все еще вызывает у него сомнения; впрочем, он верит в себя как в инструктора, ему хочется поскорее произвести на меня впечатление, и в конце концов он соглашается.

Накануне вечером я завожу с ним очень важный для меня разговор.

– Луи, – говорю я, – ты знаешь, какая награда обещана за мою голову в полиэтиленовом пакете?

Он несмело улыбается. Называет сумму.

– Хорошо, – говорю я. – А как ты думаешь, что можно купить на эти деньги?

– Дом, – отвечает он, не моргнув глазом.

Я перевожу дыхание. Собственно, на этом можно заканчивать; если завтра Луи подтвердит слова Георга насчет патриархальной нравственности – наградой ему будет попадание «в телевизор». А я буду знать, что ради спасения моей жизни парень отказался от дома, который ему, как старшему сыну в большой семье, ого-го как нужен…

– Господин Судья, – раздраженно бормочет Георг в наушнике. – Ну зачем это было нужно? Зачем?

Я знаю, зачем. Если Луи окажется тем, кого Георг ищет – я хочу быть уверенным, что причиной его поступка не было недомыслие.

– Не дом, – отвечаю я, опустив веки. – Целую страну можно купить. Этих денег хватит, чтобы вся твоя семья жила в столице, в небоскребе, и раскатывала на длинных серебристых машинах – каждый на своей. А сестер твоих можно было бы выдать замуж за королевичей или кинозвезд. А братья могли бы выучиться на юристов, или на пилотов, или на генералов – кому как нравится… Ты все еще не хочешь меня убить?

Он молчит.

Георг в наушнике ругается словами, которых я прежде не слышал от него.

* * *

День пятнадцатый. Мы выступаем.

План прост: взобраться по склону категории «эр», то есть средней степени сложности. Я иду впереди. Луи за мной. Я слышу его дыхание. Мы связаны одной веревкой.

На голом склоне, среди острых камней и горячей земли, колышется по ветру обожженная солнцем метелочка травы. Над ней вьется блеклая бабочка.

Я ощущаю себя муравьем, карабкающимся вверх; белые вершины вокруг парят, не касаясь собственных подошв. Полуденный воздух дрожит. Я тщательно закрепляю страховку.

Пот заливает глаза; на середине склона я впервые думаю, а не стар ли я для подобных упражнений. И почему мне не сидится дома. Я мог бы отправиться к пруду, и там, на влажной траве, есть пирожки с яблоками, принесенные в корзинке. А крошки бросать лебедям.

Георг в наушнике бормочет что-то ободряющее. Мы с Луи устраиваемся передохнуть на узком «козырьке», где места хватает только на то, чтобы сидеть бок о бок спиной к скале; мы зрители в колоссальном зале. Белые купола, и глубокое небо, и облака, кое-где зацепившиеся за горные зубцы, и зеленая долина внизу, и белые ленточки водопадов, и желтые ленточки дорог – я сижу, хватая воздух ртом, и Георг в наушнике вопит от восторга, потому что камера, закрепленная на моей каске, позволяет все это видеть и ему тоже.

Такое – или похожее – впечатление на меня производила раньше только музыка. Я мысленно лечу; я думаю о смысле жизни. Мне хочется бросить затею, в которую я уже втравил патриархально-порядочного юношу, попросить извинения у Георга и вернуться домой. В конце концов, жить мне осталось немного, и следует подумать о том, чтобы провести остаток жизни максимально спокойным и свободным образом…

Луи командует подъем. Поднимаясь, я оступаюсь и скатываюсь с «козырька»; в наушнике на много голосов вопят режиссеры, сценаристы и Георг.

Теперь я болтаюсь надо всем этим великолепием, метрах в пяти под «козырьком», на страховочном тросе. Ремни впиваются в живот и в грудь. Я не вижу ничего, кроме неба, нескольких травинок и лица Луи, склонившегося надо мной с «козырька».

В первые секунды это совершенно нормальное лицо молодого инструктора, обеспокоенного судьбой товарища. Руки Луи сами собой производят все необходимые манипуляции; сейчас он будет меня поднимать.

– Укрупнение! Камера, наезд! – вопит в наушнике азартный Георг.

Я теряю Луи из виду. Пробую изменить положение, найти опору для ног; пока не удается. Луи снова склоняется надо мной; он бледен, несмотря на жару.

Я потихоньку подтягиваюсь на руках. Жду; Луи ничего не предпринимает. На лбу у него блестит новый обильный пот.

– Помоги мне, – прошу я. Не столько для Луи, сколько для микрофона.

Лицо Луи искажается, как от боли.

– Крупно! – кричит Георг.

Луи поднимает руку, и я вижу, что в руке у него топор.

– Стой! – ору я.

Он замахивается и рубит мою веревку, рубит, рубит…

* * *

– Это на вашей совести, Судья, – говорит Георг. Всего за несколько часов он осунулся и похудел.

Я пожимаю плечами. Моя совесть – прямо тяжеловоз какой-то, чего только на ней не лежит.

– Зачем вы наговорили ему про машины, небоскребы, королевичей? Он просто сошел с ума… Он, невинный чистый парень, рехнулся…

– Мы ведь пытаемся играть честно, – мягко напоминаю я. – И, если вы вспомните тот наш разговор – тот самый, после которого я согласился на ваше предложение…

Георг в раздражении машет рукой.

Режиссеры в унынии. Сценаристы в растерянности – кроме того единственного, который с самого начала не хотел ехать в предгорья. Георг звонит невесте и долго слушает ее голос в трубке, не говоря ни слова. Наверное, они и в самом деле любят друг друга, думаю я.

О самом Луи никто не вспоминает. Я не видел его с того самого момента, когда специальная спасательная бригада сняла нас обоих со скалы – меня с того крохотного живучего кустика, за который мне удалось уцепиться в падении, а Луи – с «козырька», где он рыдал и рвал на себе волосы. Я говорю Георгу, что Луи надо сказать правду, чтобы он меньше мучился. Георг смотрит на меня, как на идиота.

Лагерь за околицей споро сворачивается – дольше оставаться здесь нет смысла. Прошла уже половина отпущенного на проект срока, и всем понемногу становится ясно, что шансы на успех вовсе не были так велики.