Время близилось к полудню, когда палеонтолог встретил меня у дверей дома, и теперь мы направлялись на его «Ниссане» в сторону Сьерра-Норте, находящегося в провинции Мадрид.

– Я собираюсь сделать тебе сюрприз, – сказал он.

Машину вел Арсуага, чтобы я мог делать записи в маленьком красном блокноте, купленном много лет назад в книжном магазине в Буэнос-Айресе; я хранил его в надежде написать блестящее стихотворение, которому не суждено было появиться на свет, так что сейчас я уже оставил всякие попытки.

Некоторое время мы ехали в тишине, слушая по радио программу, где обсуждали очередную знаменитость.

– Мы – те еще сплетники, – заметил Арсуага. – Сплетни часто ассоциируются со слухами и потому считаются чем-то недостойным, хотя это разные вещи. Слухи служат для контроля над властными структурами. Когда лидер делает нечто, противоречащее общепринятому мнению, он становится жертвой сплетен. Как ты думаешь, чем закончилась эволюция иерархических систем, основанных на силе?

– Понятия не имею, – ответил я.

– Их уничтожил обычный камень. Мы – единственный вид, метко бросающий предметы. Древние люди развили в себе эту способность, в отличие от тех же шимпанзе. Меткость сыграла важную роль в эволюции человека: она способствовала развитию нервной системы и мускулатуры. Причина, по которой шимпанзе не научились обтесывать камень, носит отнюдь не когнитивный характер: все дело в отсутствии у них необходимого уровня координации.

Палеонтолог повернул голову и посмотрел на меня, словно желая убедиться, что я слежу за ходом его мыслей. Я слегка кивнул в сторону дороги, как бы напоминая, что он находится за рулем. Взглянув на его профиль, я отметил, что это профиль птицы с выдающимся вперед носом. Когда-то давно, кажется, по радио, я слышал его слова о том, что выступающий нос – это характерная черта человеческого лица, поскольку у остальных приматов носы плоские. С тех пор я всегда смотрю на этот отросток с некоторой долей подозрения, в том числе и на свой собственный. Если приглядеться, то это любопытное дополнение: незваный гость посреди лица. Нос Арсуаги, как я уже упомянул, придавал ему птичий вид, а зубы, слегка неровные, лишь усиливали это впечатление. Дополняли образ волосы, белые и взъерошенные, – как хохолки у некоторых тропических птиц.

Палеонтолог вздохнул и ностальгически улыбнулся:

– Историки недооценивают важность такого навыка, как метание. Камень, брошенный в голову гиены, способен ее убить. Собаки убегают, когда мы наклоняемся, чтобы подобрать камень, потому что, попади он им в пасть, они лишатся зубов. Метание камней – штука очень серьезная, против этого никакая физическая сила не спасет.

– Как в притче о Давиде и Голиафе, – вспомнилось мне.

– Вот именно, – продолжал он. – Благодаря камню на смену силе пришла политика. Слухи для нас – те же камни, они разрушают репутацию человека и лишают его возможности стать руководителем.

– А сплетни?

– Сплетни – это форма принуждения, не позволяющая выходить за определенные рамки. Это очень угнетает, особенно в небольших сообществах. Смотри, какая ретама. А вот ладанник уже отцвел.

Через долину Лозойя, по которой бежит одноименная река, мы въехали в Сьерра-де-Гвадаррама, что на северо-западе автономного сообщества Мадрид.

– Сьерра-де-Гвадаррама, – сказал палеонтолог, меняя тему разговора, – не самая высокая и не самая красивая гора, но самая значимая с культурной точки зрения. Ее воспевали все поэты и мыслители периода регенерационизма^[5]. Надо отметить, что регенерационисты не были писателями из кофеен, они были связаны с природой. Они – лучшее, что есть в испанской культуре двадцатого века. После Гражданской войны отношение к сельской местности и спорту сильно испортилось, поэтому интеллектуалы после войны не ехали в сельскую местность. Посмотри направо: это Пеньялара.

Я мимоходом бросил взгляд на часы: уже наступило время обеда, но палеонтолог, похоже, даже не думал о том, чтобы направиться в ресторан. Если я не поем вовремя, от падения уровня сахара или дефицита углеводов – не знаю, одним словом, чего-то в моей эндокринной системе – у меня портится настроение, поэтому лекцию своего приятеля я слушал с большим трудом.

Однако, оставив позади небольшую деревушку, тоже носящую название Лозойя, мы буквально попали в рай.

Моему взору открылся пейзаж, будто не принадлежащий этому миру.

Еще одно доказательство того, что мы умерли?

Солнце в зените опьяняло своим светом, будоража чувства, порождая ощущение дополненной реальности, словно ты грезил наяву. Я открыл окно машины и с каждым вдохом наполнялся светом; я стал потеть светом, свет проникал в мои поры, достигал моих костей, пронизывал мой костный мозг, выходил через спину и продолжал свой путь к центру земли, где, вероятно, превращался в темный сгусток энергии, лучащийся изнутри. Вокруг не было никого: ни автолюбителей, ни мотоциклистов, ни велосипедистов, и только тень, напоминавшая по форме птицу, прорывалась время от времени сквозь безмолвную материю, из которой состоит воздух.

– Это Тайная долина? – спросил я.

– Да, – ответил палеонтолог. – Долина неандертальцев. А «тайной» она называется, потому что располагается в крайне изолированной местности.

В прошлый раз он рассказывал об этой долине и обещал однажды показать мне ее, что для меня означало посещение бабушки и дедушки, ведь я неандерталец. Я знал об этом еще со школьных времен, и потому дети вида Homo sapiens^[6] – а они были теми еще сволочами – странно на меня поглядывали. Мне приходилось прилагать титанические усилия, чтобы скрыть свою «неандертальскость», и вся моя жизнь проходила в наблюдениях за сверстниками и попытках подражать их поведению; в общем, времени на учебу у меня практически не оставалось. Я откладывал все на потом, тем самым превращаясь в еще большего неандертальца. На первый взгляд моя семья ничем не отличалась от всех прочих, а потому я сразу заключил, что меня усыновили, что я дурацкий приемыш; но считал я так до тех пор, пока не наткнулся на телепередачу о неандертальцах и не узнал себя в главном герое, с которым мы походили друг на друга как две капли воды. Мои родители ничего не заметили, и, как полагал мой отец (самый настоящий Homo sapiens), человеку уже удалось вырваться из этого состояния.

– Почему? – спросил я.

– Потому что неандертальцы, – сказал он, – не были склонны к символическому восприятию мира.

Я не осмелился спросить, в чем заключалось это самое символическое восприятие мира, но, заглянув в энциклопедию, выяснил, что такое символ. Например, флаги. На мой взгляд, так себе символы, но, в надежде сойти за человека разумного, я притворился, что они меня заинтересовали. Нас окружали всевозможные символы. Жемчужное ожерелье моей матери от ювелирного бренда Majorica^[7], например, тоже было символом (положения в обществе). Более того, я узнал, что неандертальцы и Homo sapiens обменивались всевозможными материалами, включая генетический. Вначале Homo sapiens давали неандертальцам стеклянные ожерелья в обмен на еду, потому что первые славились страстью к гастрономии, а вторые – ко всяким блестящим побрякушкам. Неандертальцы, не обладая символическим мышлением, думал я, вряд ли понимали значение этих вещиц, но были опьянены их сверканием. Дело в том, что после столь длительного обмена материальными благами, а также в процессе притирки друг к другу, неандертальцы и Homo sapiens стали делить ложе. Homo sapiens, будучи умнее, просто таким образом развлекались, а наивными неандертальцами руководила любовь. С этого и начался обмен генетической информацией.

У меня, как у неандертальца, была очень трудная юность, ведь я любил девушек не за их деньги (отсутствие склонности к символизму не позволяло мне оценить всю прелесть этих бумажек), а за их ослепительную красоту. Но им нравились юноши, разбирающиеся в символах, то есть понимающие ценность автомобиля «Рено». Иными словами, возможности обменяться с кем-то генетическим материалом у меня не было. Девушки соглашались поужинать, но убегали, как только речь заходила об интимной близости.

Приходилось тяжко, да и до сих пор так, по правде сказать. Я продолжаю притворяться, что понимаю Homo sapiens, что я такой же, как они, но на самом деле я ужасно мучаюсь, поскольку человек разумный довел свои интеллектуальные способности до таких пределов, имитировать которые крайне трудно.

Наконец палеонтолог привез меня домой. Полагаю, это и был тот сюрприз, о котором он говорил мне в дороге.

От открывавшегося вида захватывало дух. Это было похоже на архетипическую долину, гиперреальную долину.

Это было похоже на ДОЛИНУ.

– Можешь поверить, что все это и вправду существует? – пробормотал он, заглушая мотор.

Мы молча вышли из машины. Палеонтолог взял с собой зонт и теперь, раскрыв его, чтобы защититься от солнца, начал взбираться по пологому склону в поисках удобного места для обзора.

– Смотри, – сказал он, указывая на какое-то растение, – это медвежье ухо. Его использовали для ловли рыбы: бросали в естественный бассейн реки, подобный тому, который образовался здесь внизу, и рыба всплывала полумертвой. Посмотри на шиповник. И на маки. Маки. Мак – мой любимый цветок. Этот красный цвет просто не описать словами. И не пропусти хариллу.

Называя растения, он нежно поглаживал их кончиками пальцев левой руки, а в правой все еще держал зонтик. Что до меня, то, если раньше все это было мне чуждо и незнакомо, теперь, помимо медвежьего уха, шиповника и маков, я узнал о существовании львиного зева, лугового клевера, воловика итальянского и льна дикорастущего, из чего заключил, что слово является своеобразным органом зрения – зрения, в данном случае, расширенного, потому что, куда бы ни устремился взор, я везде видел яркое торжество жизни. Обыкновенная пчела, ныряющая в цветок, казалась самым настоящим представлением.

– Мы, европейцы, ничего не понимаем, – услышал я слова Арсуаги, обращенные скорее к самому себе, чем ко мне.

Человек с зонтом по-птичьи взобрался на зеленый откос, выступающий над поверхностью земли словно макушка плохо зарытого черепа. Я подумал о каменном море.

– Чистый известняк, – прочитал он мои мысли. – Вот почему здесь так много пещер. Из-за известняка.

– На какой высоте мы находимся?

– Тысяча сто метров. Это тектоническая долина, здесь отсутствуют флювиальные формы рельефа.

– И что это значит?

– В тектонической долине река, образующаяся вследствие орогенеза и тектонических движений, адаптируется к местному рельефу. Центральная Кордильера – это возвышенность, откуда берут свое начало реки, впадающие в Тахо и Дуэро. Иными словами, это поперечные долины. Реки прокладывают свои русла, а затем спускаются к центру двух плато – так формируется речная сеть. Мы говорим, что эта долина невидима, потому что ее нельзя увидеть ни из одной точки горной системы. А тот перевал – это Малангосто, где проходил Архипресвитер Итский, приходской священник муниципалитета Сотосальбос. Именно там он встретил горянку, мохнатую как медведь, с которой ему пришлось разделить ложе, дабы она пропустила его. Это была плата за проход. Здесь водились медведи.

Мы движемся по каменному морю, по макушкам черепов, под лучами солнца, от которых Арсуагу защищает его зонт. На месте каждой поляны некогда существовало доисторическое поселение.

– Здесь, – сказал он, – всегда существовали самые разные формы жизни, так как есть вода и разнообразная растительность. Обрати внимание: рядом с рекой растут ясени, дубы, дальше – сосновый лес, а чуть выше – заросли альпийского кустарника. И наконец, на самом верху – альпийский луг. Подъем на горный перевал напоминает путешествие к Полюсу. Данный ареал носит название аркто-альпийской дизъюнкции.

Мы прибываем на место доисторических поселений, укрытых огромными простынями из пластика, напоминающими саваны.