Александра вошла вслед за ним и внимательно осмотрелась. Все выглядело мирно и обыденно. Исполинский буфет между окнами, неизбежный круглый стол посреди комнаты, лампа с матерчатым абажуром над ним. Шелк абажура, некогда оранжевый, побурел от пыли. На столе, на желтой застиранной скатерти – несколько книг в мягких обложках, на которых целовались пары неземной красоты. Рядом – разложенные карты, очки, две пустые чашки с присохшими ко дну чаинками. Продавленное кресло, накрытое пледом, старинное трюмо до потолка с зеленоватым пятнистым зеркалом. Двуспальная, аккуратно застеленная кровать. И картины, картины покойного супруга по всем стенам. Как-то раз, внеся месячную плату и выпивая неизбежную чашку чая, Александра от скуки принялась их считать. Дойдя до сорока, она оставила эту затею. Наследие художника Снегирева было священно для его вдовы. Юлия Петровна обметала багеты от пыли, в солнечные дни задергивала занавески, чтобы полотна не выгорели, и расспрашивала Александру, не нуждаются ли те или иные шедевры в реставрации.

И только две картины, висевшие крайне неудачно, в углу, на уровне коленей, явно были здесь не в чести. Как-то раз Александра, заинтересовавшись, наклонилась к ним, но тут же была остановлена возгласом хозяйки: «Не обращайте внимания, это не его!» Художница и сама заметила, что оба небольших этюда были исполнены совершенно в другой манере, чем зализанные картины Снегирева. На одном полотне был изображен вид из окна – куст лиловой сирени. На другом опять же вид из окна – девочка в белом платье, на фоне куста сирени, только белого. На первом этюде небо закрывали грозовые облака, второй этюд был полон солнца.

Тогда Александра, остановленная ревнивым окриком хозяйки, не успела оценить, как автор решил сложный живописный вопрос «белого на белом». Теперь, в отсутствии Юлии Петровны, у нее появилась такая возможность. Она бросила взгляд в темный угол, где томились этюды.

Оба полотна исчезли.

В комнату вошел и Валера, переминавшийся до той поры в коридоре. Обведя взглядом стены, увешанные картинами так тесно, что в промежутках почти не видно было малиновых обоев, он только и смог произнести:

– Ух ты!

– Стас, – обратилась к приятелю Александра, указывая на два гвоздика, торчащих из стены. – Смотри. Ты помнишь эти картины?

Скульптор уставился на пустой участок стены.

– Вообще не помню, – признался он. – Что-то там было, да. Саша, ты знаешь меня, я не любитель живописи. А пойдемте-ка отсюда, ребята. Нехорошо, ну правда!

За полночь они совещались на кухне у Александры. Прежде чем отправить друзей обратно на кладбище, художница пригласила их к себе на чашку кофе. Впрочем, Валера робко попросил чаю. Пока Александра стояла у плиты, Стас держал речь:

– Юлия взрослый человек, она имеет право уехать, выключить телефон, никому ничего не сказать…

– Ничего не напоминает? – повернулась к нему Александра.

– Думаешь, это месть? – изумился скульптор. – Мне?

А, ну да, схема-то похожая.

Александра процедила кофе и поставила кружку перед Стасом. Для Валеры нашелся чай в пакетике, и он покорно уставился в чашку, не встревая в разговор.

– Схема похожая, а вы с ней совсем не похожи, – вздохнула Александра, – вот что меня пугает. Ты – перекати-поле, она домашний человек. Ты можешь в Москве нырнуть, в Питере вынырнуть, а она дальше Солянки не решается заходить. И вот так исчезнуть… Нет и нет! Что-то произошло.

Вспомнив предсказание Леонида, художница добавила:

– Или произойдет.

– Может, Юлию на скорой увезли, когда тебя дома не было, – предположил Стас. – Может, она в больнице, ей не до тебя, да и кто ты ей, чтобы звонить, извещать? Вот и все объяснение. Что ты панику-то поднимаешь?

– Зато ты очень спокойно относишься к такому варианту, – в сердцах бросила Александра. Ей хотелось как следует отчитать Стаса, но сдерживало присутствие постороннего лица. Валера с отсутствующим видом потягивал чай, но, без всяких сомнений, к разговору прислушивался.

Стас сложил ладони в молитвенном жесте:

– Что, ну что я должен делать, по-твоему? Беспокоиться? Я беспокоюсь, а толку-то? Обзванивать больницы и морги?

При упоминании моргов Валера поднял глаза и тут же опустил их. Стекла очков слепо блеснули в свете лампочки.

– У нее были… – Александра осеклась, поймав себя на том, что говорит о квартирной хозяйке в прошедшем времени. – У нее есть родственники?

– Понятия не имею. – Отодвинув кружку, скульптор поднялся из-за стола. – Об этом мы никогда не говорили. И вообще, Саша, сейчас ты делаешь ошибку. Расспрашивать надо не меня, а Марью, они близко сошлись, прямо подружились. А когда Юлия мне что-то рассказывала, я даже не слушал.

– И очень плохо, – вздохнула Александра. – Что ж, остается ждать и надеяться, что все обойдется. Не к гадалке же обращаться, чтобы ее найти…

– Все гадалки – мошенницы, – немедленно заявил Стас, явно вспомнив Надю-сербиянку. – Ладно, Саша, мы к себе на кладбище, время позднее, дорога дальняя. Не сердись.

Валера встал, поставив на стол ополовиненную чашку жидкого чая. Александре вновь показалось, что он колеблется, не решаясь протянуть ей руку на прощание. Художница демонстративно скрестила руки на груди и повернулась к Стасу, который натягивал куртку.

– Забери свои цветы. – Она кивнула на букет в ведре. – И знаешь что? Отдай мне ключи. Я буду туда заходить, проверять.

– К чертовой матери цветы! И что там проверять? – Стас с явным облегчением протянул ей два ключа на кольце, как будто эта почти невесомая ноша чрезвычайно тяготила его. – Все было как всегда.

– А у меня осталось ощущение, – заметила Александра, словно про себя, принимая ключи, – что там было не все как всегда. Что-то было не так, но я не могу понять, что именно. Глазом зацепила, а разумом не поняла.

– Две картины пропали, – напомнил Стас.

– Нет, – отрывисто ответила Александра. Она отперла дверь, и мужчины вышли на лестничную площадку. – Не картины. Дело не в картинах.

* * *

Следующий день обещал быть сложным – Александре предстояло посетить трех возможных клиентов на разных концах Москвы. Из троих она знала только одного и заранее содрогалась, планируя встречу.

Этот именитый коллекционер довольно часто что-то покупал и продавал. С ним приходилось иметь дело ради заработка, но Александра долго потом отплевывалась, вспоминая лисье морщинистое лицо, сладкий фальшивый голос и всяческие каверзы, которыми тот украшал свои сделки. «Вязкий скряга, скользкий, хитрый, – жаловалась она иногда Марине Алешиной. – Только и думает, как бы тебя обдурить, причем из-за чего убивается? Из-за ерунды, из-за копейки. Богатый человек, в живописи разбирается отлично, можно сказать, сам эксперт. Два образования, три европейских языка… Общаться невозможно, тошнит!»

Был еще момент, на который Александра подруге не жаловалась. Показывая свои богатства, Николай Сергеевич постоянно норовил взять ее за талию. Это носило бы характер доброй стариковской ласки, поскольку коллекционеру было под восемьдесят, но поползновения были слишком навязчивы. Александра уворачивалась от этих объятий как могла, не имея возможности резко одернуть старого ловеласа – ведь от него зависел заработок. Одной из самых тяжелых сторон ее профессии была именно необходимость общаться с малоприятными людьми, сохраняя самообладание и посылая любезные улыбки. Художница подозревала, что Николай Сергеевич устраивает все это специально, чтобы выбить ее из колеи и заставить совершить оплошность в его пользу. Александра прекрасно понимала, что этого человека интересуют только деньги. Он был проницателен, дерзок и совершенно не брезглив. Покупал заведомо краденое по дешевке и умудрялся куда-то сбывать втридорога. Александра от таких сделок сторонилась, так же как от объятий коллекционера, и все же пару раз ей случилось продавать краденые картины. Полотна ушли быстро и на редкость удачно, она неплохо заработала, но омерзительный осадок остался навсегда.

…И сейчас, стоя перед дверью квартиры, где обитал Николай Сергеевич Кожемякин, готовясь нажать кнопку звонка, она поморщилась, словно ей предстояло влезть в смердящую помойку. Вспомнились горькие слова Стаса, произнесенные накануне: «Я просто ползал в грязи в поисках пропитания. Как и ты, Саша, будь честна!»

Дверь отворилась, прежде чем она позвонила. Коллекционер, извещенный о ее прибытии по домофону, был начеку, и не успела Александра переступить порог, как он полез с объятиями:

– Сашенька, дорогая, как я рад вас видеть! Совсем меня забыли!

– Ну что вы, Николай Сергеевич, – внутренне содрогаясь, ответила она и вежливо высвободилась из цепкого кольца его тощих жилистых рук. – Я часто вас вспоминаю!

«И это чистая правда», – сказала она себе, проходя вслед за хозяином в глубь квартиры, в комнату, где тот хранил свои сокровища.

…Среди многообразных типов коллекционеров можно выделить две крайности.

Одни, целиком уйдя в создание своего собрания, начинают пренебрегать бытовыми удобствами и качеством жизни. Александре случалось встречать людей, спящих чуть ли не на полу, одетых в лохмотья, с неоплаченными счетами за воду и свет. Художница подозревала, что некоторые из них попросту недоедают, не из-за нехватки средств, а потому что забывают поесть. С внешним миром такие коллекционеры почти не контактируют, разве чтобы сделать очередное приобретение. Их собрания варьируются от убогих до блестящих, они редко прибегают к помощи экспертов, ориентируясь лишь на свое чутье, иногда поразительное. Их можно заметить на помойках, где они перебирают выброшенные вещи. Это настоящие фанатики, рабы и рыцари своей мечты и страсти. Окружающие считают их сумасшедшими. Некоторые из них и впрямь таковы.

Коллекционеры противоположного типа предпочитают окружать себя красивыми вещами и комфортом. Вся мебель в их жилищах, как правило, антикварная, иной раз музейного уровня. Они имеют обширные знакомства и высоких покровителей. Отслеживают вещи на аукционах, как правило, пользуясь услугами посредников, следят за новостями из мирка собирателей старины – кто умер, чье наследство продается. Покупают дешево, чтобы продать дорого, не брезгуют краденым. Коллекция сама по себе их не волнует. Это холодные философы, уяснившие себе, что любая ценность не более чем условность. Страстям в их жизни места нет. Любой человек, вступающий с ними в сделку, останется в убытке почти наверняка.

Николай Сергеевич Кожемякин принадлежал ко второму типу. И сейчас, войдя в большую комнату, обставленную старинной мрачной мебелью из резного грушевого дерева, усевшись на предложенный ей неудобный стул, больше похожий на трон, Александра держалась натянуто. На обильные вопросы о здоровье и настроении художница отвечала так сдержанно, что Николай Сергеевич забеспокоился.

– Сашенька, милая, я ничем вас не обидел? – заворковал он, топчась рядом с ее стулом. – Вы не держите в себе, скажите прямо!

– Ну что вы, что вы, – сказала художница, через силу улыбаясь. В этот миг она заново переживала недавнюю кошмарную историю, когда обнаружилось, что продаваемая по поручению Кожемякина картина – краденая. Дело удалось замять лишь благодаря вмешательству самого коллекционера, который на удивление ловко гасил такие скандалы.

– И хорошо, – мгновенно успокоился Николай Сергеевич. – Чайку, кофейку?

– Спасибо, только что пила, ничего не надо. – Александра оглядела стены, сплошь увешанные картинами, от угла до угла и от пола до потолка.

Плотная развеска была очень похожа на ту, которую можно было наблюдать у Юлии Петровны, с одним существенным отличием – здесь были только ценные полотна. Картины покойного художника Снегирева коллекционера Кожемякина не заинтересовали бы даже в качестве курьеза. При полном отсутствии морали Николай Сергеевич обладал безукоризненным вкусом и дьявольским чутьем.

– Не смотрите, дорогая, ничего нового не увидите. – Покружив вокруг стола, Николай Сергеевич присел на стул рядом с Александрой. – У меня сегодня, собственно, не продажа, а секретный разговорчик.

Внутренне содрогнувшись, художница любезно ответила: