– А с чего это ты стал такой церемонный? – шутливо спросила мать. – Ведь раньше вы друг друга братьями называли. Зови-ка его лучше, как прежде: брат Синь.

– Что вы, что вы, госпожа… разве это прилично? Детьми ведь были, не понимали ничего…

И Жуньту опять приказал Шуйшэну подойти к нам и поздороваться – но тот, заробев, словно прилип к отцовской спине.

– Так это Шуйшэн, – спросила мать, – твой пятый? Не удивительно, что дичится: здесь все незнакомые. Пусть-ка лучше пойдут погуляют с Хунъэром.

Хунъэр позвал Шуйшэна, и тот, вздохнув облегченно и радостно, побежал вслед за ним. Мать предложила Жуньту присесть, он помедлил в нерешительности, наконец сел, прислонил свой чубук к столу и сказал, вручая мне сверток:

– Зимой и не найдешь ничего. Вот тут немного бобов сушеных, сам сушил, прошу вас, господин…

Я спросил, как ему живется. Он покачал головой.

– Тяжело. Вот и шестой мой начал помогать, а все голодно… и беспокойно… всюду деньги давай, и берут, кто сколько захочет… а урожаи плохие. Соберешь, понесешь продавать – а тут налог за налогом, себе же в убыток получается; а не понесешь – так сгниет…

Он качал головой, а лицо его, изрезанное бесчисленными морщинами, оставалось неподвижным, как у статуи. Видно, он привык носить свое горе в себе и не умел его выразить. Он помолчал, взял чубук и так же молча закурил.

Мать стала его расспрашивать, и он сказал, что у него много дел по хозяйству и что завтра ему надо вернуться домой. Он еще не обедал, и мать отправила его на кухню, чтобы он чего-нибудь себе разогрел.

Жуньту вышел, а мы с матерью принялись горевать об его судьбе: куча детей, нищета, тяжкие поборы, солдаты, бандиты, начальство, помещики – от всех этих напастей он стал похож на истукана. Мать предложила отдать ему все вещи, без которых можно обойтись при переезде, – пусть сам отберет, что ему нужно.

После обеда он кое-что отобрал: два больших стола, четверо стульев, безмен и курильницу с подсвечниками. Еще он попросил отдать ему всю золу (топили мы рисовой соломой, а зола от нее идет для удобрения песчаных почв). Мы договорились, что в день нашего отъезда он отвезет все это к себе на джонке.

Вечером мы с ним еще поговорили, но все о пустяках; на другой день рано утром он ушел вместе с Шуйшэном.

Еще через девять дней настал срок нашего отъезда. Жуньту пришел с утра, но Шуйшэна с ним не было; вместо него он привел пятилетнюю дочь – присмотреть за джонкой. Весь день прошел в беготне, и поговорить нам больше так и не удалось. К тому же было много гостей: кто пришел проводить, кто – за вещами, кто – и за тем и за другим. Когда, уже под вечер, мы усаживались в джонку, в старом нашем доме не осталось ни мелких, ни крупных, ни целых, ни ломаных вещей – все подмели как метлой.

Джонка плыла вперед; зеленые горы по берегам становились в сумерках густо-черными и одна за другой отступали за корму.

Мы с Хунъэром смотрели в окно на расплывавшиеся в темноте пейзажи. Вдруг он спросил:

– Дядя! А мы когда вернемся?

– Вернемся? Вот тебе раз, уехать не успел, а уж о возвращении думаешь.

– Шуйшэн звал меня к себе играть…

И Хунъэр задумался, широко раскрыв большие черные глаза.

Нам с матерью тоже было не по себе. Мы вспоминали о Жуньту, и мать рассказала, что с той поры, как мы начали укладываться, тетка Ян, эта Творожная Красотка, стала каждый день наведываться к нам. На днях она извлекла из кучи золы с десяток чашек и блюдечек и, поразмыслив, с уверенностью заявила, что их припрятал Жуньту, чтобы потом увезти к себе вместе с золой. Тетка Ян считала, что оказала нам большую услугу, и, прихватив с собой «собачью досаду»^[61], унеслась как на крыльях, – диву можно было даться, как это она ухитряется так резво бегать – при этаких маленьких ножках, да еще на таких высоченных подошвах.

Мы уплывали все дальше и дальше от родного дома, постепенно остались позади и картины родной природы, но мне не жаль было расставаться с ними. Я чувствовал только, будто незримая высокая стена окружила меня со всех сторон, наглухо отгородив от мира, – и от этого стало тоскливо. А образ маленького героя арбузных полей с его серебряным обручем на шее, прежде такой отчетливый, вдруг расплылся и потускнел, и это причиняло мне боль.

Мать и Хунъэр уснули.

Я лежал, прислушиваясь к журчанию воды под днищем джонки, чувствовал, как судно движется вперед, и думал: да, меня с Жуньту жизнь в конце концов разлучила, но дети наши будут вместе – разве Хунъэр не думает уже о Шуйшэне? И я надеялся, что уж они-то, в отличие от нас, не разойдутся в разные стороны… Не хотелось бы только, чтоб ради этого оба они бесприютно мыкались по свету – как я, или отупели с горя – как Жуньту, или ожесточились – как другие. У них должна быть новая жизнь, какой не довелось прожить нам.

Я задумался о будущем – и вдруг мне стало жутко. Когда Жуньту попросил у меня курильницу и подсвечники, я усмехнулся про себя и подумал, что он все еще поклоняется идолам – никак отвыкнуть не может… А разве то, что я называю надеждой, – не идол, которого я сотворил своими же руками? Только Жуньту молит своих кумиров о близком и доступном, я же своего – о чем-то далеком и туманном.

Засыпая, я видел перед собой изумрудно-зеленый берег и золотую луну на темно-синем небе. И я думал: надежда – это не то, что уже есть, но и не то, чего не бывает. Она – как дорога: сейчас ее нет, а люди пройдут – и протопчут.

Январь 1921 г.

Предисловие автора к русскому переводу «Подлинной истории А-Кью»

Я очень благодарен Б. А. Васильеву, знатоку китайской литературы, за перевод моей небольшой повести и очень рад тому, что она предстанет перед русским читателем.

Сумел ли я отобразить душу современного китайца? Несмотря на мои попытки, это мне в конце концов не очень удалось. Не знаю, что скажут другие, но мне кажется, будто каждый из нас окружен высокой стеной, будто стены отделяют нас друг от друга и мешают нам общаться. Когда-то наши древние умники, так называемые мудрецы, установив отличие высших от низших, разделили все население на десять сословий. И хотя старым разделением теперь не пользуются, но дух его все живет, да притом еще доведен до крайней остроты – различия появились даже в теле каждого человека, так что руки стали презирать ноги, как нечто низменное.

Природа породила человека чрезвычайно искусно – ни один не может почувствовать физических мук другого. Но наши мудрецы и их последователи поспешили еще увеличить пробел, оставленный природой, чтобы ни один не смог понять и душевных мук другого.

Кроме того, наши древние изобрели очень сложную письменность, высекая знаки, точно глыбу за глыбой. Я, впрочем, не особенно обижался на них, у них не было злого умысла. Однако многие были лишены возможности говорить, не смели даже думать, вследствие высоких стен, возведенных из древних поучений. То, что теперь доступно нашему слуху, – это всего лишь взгляды и «истины» последователей немногих мудрецов, созданные ими для самих себя. Простой народ, хилый и увядший, словно пробивающаяся из-под огромного камня трава, четыре тысячи лет жил в молчании…

Обрисовать глубоко молчаливую душу китайского народа – дело трудное. Мы в конце концов все же очень древний народ и еще не дошли до реформы. Вот почему все у нас друг с другом разобщены, и даже собственные руки не понимают собственных ног. Но как ни стремлюсь я добраться до этой души, я постоянно натыкаюсь на какую-то отчужденность.

Окруженный высокой стеной народ когда-нибудь должен очнуться, вырваться из-за этой стены и заговорить. А пока этого не случилось, я могу писать о жизни китайцев, основываясь лишь на собственных отдельных наблюдениях.

Мою повесть, едва вышедшую в свет, сначала подверг осуждению некий молодой критик. Затем одни объявили ее порочной, другие – шутовской, третьи – сатирой, а некто даже нашел в ней холодное издевательство. Тут я и сам стал в страхе подозревать, что вместо сердца у меня лед. Но все же я подумал, что каждый писатель видит человеческую жизнь по-своему, да и каждый читатель воспринимает произведение по-своему. Для меня будет иметь огромное значение, если русские читатели, не зараженные нашей «традиционной мыслью», увидят в моей повести нечто иное.

Май 1925 г.

Подлинная история А-Кью

I Введение

Вот уже не один год я собираюсь написать подлинную историю А-кью, но все колеблюсь, и уж одно это доказывает, что я не из числа тех, кто «оставляет поучение в слове»^[62]. Всегда так бывает: кисти бессмертных пишут о бессмертных; люди становятся бессмертными благодаря бессмертным произведениям, произведения становятся бессмертными благодаря бессмертным людям, и теперь уже совершенно непонятно, что от чего зависит. И все же дернул меня черт взяться писать биографию А-кью.

Но едва я взялся за кисть, чтобы написать это недолговечное сочинение, как передо мной сразу же возникли непреодолимые трудности.

Первая – как назвать сочинение. Еще Конфуций сказал: «Если название неправильно, то и слова не повинуются»^[63]. На это следует обратить особое внимание. Названий для подобных биографических трудов очень много: биография, официальная биография, автобиография, частная биография, неофициальная биография, дополнительная биография, семейная биография, краткая биография^[64]… Жаль только, что все они не подходят для моего сочинения. Биография? Но мое сочинение недостойно того, чтобы его ставить в один ряд с биографиями великих людей, и оно не войдет в «династийную» историю. Автобиография? Но ведь я не А-кью. Неофициальная биография, официальная биография – тоже не годится. Ведь неофициальная биография обычно пишется о святом, а А-кью вовсе не святой. Просто «Официальная биография»? Но А-кью никогда не удостаивался правительственной награды в виде указа президента республики, предписывающего департаменту геральдии^[65] составить его генеалогию. Хотя я утверждаю, что в исторических анналах Англии нет «биографий игроков», но знаменитый писатель Диккенс все же написал «Частную биографию игрока»^[66]. Однако то, что дозволено прославленному писателю, совершенно непозволительно такому, как я. Затем идет семейная биография. Но я не знаю, есть ли у меня с А-кью общие предки, а его потомки никогда не просили меня написать его биографию. Может быть, озаглавить мое сочинение «Краткая биография»? Так ведь у А-кью не было другой, «Полной биографии». Скорее всего это, пожалуй, будет «Генеалогия». Но само содержание, грубый стиль и язык, как у «грузчиков и уличных торговцев соей»^[67], не позволяют мне назвать так мое сочинение. Писатели, не принадлежащие ни к трем религиозным школам, ни к девяти философским течениям^[68], обычно пишут: «Довольно праздных слов, перейдем к подлинной истории!» И вот я решил озаглавить мое сочинение двумя словами: «Подлинная история». Если же кто-нибудь спутает его с теми названиями, которые в древности присваивались сочинениям других жанров (например, «Подлинная история каллиграфического искусства»^[69]), то здесь уж ничего не поделаешь.