– Тебе не идет.

У меня глаза вылезают из орбит.

– Прошу прощения?

– Слишком вычурно.

Ему повезло, что фата осталась в шкафу, потому что иначе я бы обмотала ей его шею и придушила.

– На будущее – если ты видишь женщину в свадебном платье, то единственный приемлемый комментарий, который можно высказать, – это что она выглядит прекрасно.

– Ты прекрасна, – следует немедленный ответ. – Но не из-за платья.

Сказав так, Кейдж крепко сжимает губы. У меня возникает ощущение, что он жалеет о своих словах.

Потом он подходит к комоду, бросает на него коробку и вылетает из дома, оставив меня в полном шоке, с открытым ртом и колотящимся сердцем. Когда входная дверь захлопывается, я все еще стою на месте, пытаясь понять, что сейчас произошло.

Через несколько минут начинает раздаваться странный шум. Это ритмичный звук, похожий на приглушенные удары – бах, бах, бах, – как будто кто-то выбивает старый ковер. Я подхожу к окну, выглядываю, пытаясь отыскать источник звука… и тут замечаю его.

Моя улица немного поднимается под углом, и каждый дом располагается на несколько футов выше предыдущего. Такой перепад позволяет заглянуть в соседский двор, так что со своего места я могу увидеть, что происходит за забором другого дома. Еще отсюда прекрасно видно окно гостиной Кейджа. Салливаны держали занавески задернутыми, но сейчас они раздвинуты.

Посреди комнаты с массивной металлической рамы свисает груша для битья: с такими занимаются профессиональные спортсмены. Она кажется единственным предметом обстановки в гостиной. И эту грушу голыми руками жестоко избивает Кейдж.

Он без рубашки. Я застываю на месте, наблюдая, как он снова и снова бьет по груше, как отскакивает и пританцовывает, как играют мускулы у него на торсе… Как с каждым ударом двигаются и искажаются его татуировки.

Он весь ими покрыт – грудь, спина и обе руки до кистей. Свободен от чернил только его пресс, и я благодарна за это, потому что могу рассмотреть его рельефный, мускулистый живот.

То, что Кейдж фанатично тренируется, – очевидно. Его тело в потрясающей форме. А еще очевидно, что он почему-то очень злится и вымещает свою ярость на несчастном спортивном снаряде.

Если только ничего не случилось за те шестьдесят секунд, что прошли с нашего короткого разговора, его ярость должна быть как-то связана со мной.

Кейдж последний раз пинает грушу, потом делает шаг назад и отчаянно рычит. Он стоит перед ней со вздымающейся грудью, его кулаки сжимаются и разжимаются, а потом он внезапно оборачивается и смотрит в окно. Наши взгляды встречаются.

Я никогда не видела такого взгляда. В его глазах столько тьмы, что это пугает.

Я резко вдыхаю и невольно отступаю назад. Прижимаю руки к груди. Так мы и стоим – глядя друг на друга и не двигаясь, – пока он не разрушает чары, шагнув к окну и задернув шторы.

Когда через двадцать минут приходит Слоан, я все еще пригвождена к тому же месту и смотрю на дом Кейджа, со стороны которого доносятся звуки приглушенных ударов его карающего кулака.

5
Нат

– Говорила же, он вдовец. Это единственное логичное объяснение.

Платье уже отправилось в комиссионку, и теперь мы со Слоан обедаем – сидим над салатами и раз за разом прокручиваем мою встречу с Кейджем, чтобы понять ее тайный смысл.

– То есть думаешь, он увидел меня в платье и…

– Психанул, – заканчивает за меня она и кивает. – Оно напомнило ему об умершей жене. Черт, это, наверное, случилось недавно. – Набив рот салатом, она какое-то время его пережевывает. – Видимо, поэтому Кейдж переехал к нам в город. Место, где он жил раньше, слишком напоминало о ней. Боже, интересно, как она умерла?

– Скорее всего, авария. Он молодой… Как думаешь – лет тридцать с небольшим?

– Максимум тридцать пять. Возможно, они были совсем недолго женаты. – Слоан сочувственно вздыхает. – Бедный парень. Не похоже, что он хорошо с этим справляется.

Я чувствую легкий укол совести из-за того, как говорила с ним этим утром. Я жутко растерялась, когда вместо Слоан увидела Кейджа, и едва не сгорела со стыда из-за того, что он поймал меня в свадебном платье, поэтому в результате, боюсь, повела себя малость по-сучьи.

– Так что было в коробке, которую он принес?

– Художественные принадлежности. Масляные краски и кисти. Забавно, что я не помню, как их заказывала.

Слоан смотрит на меня со смесью сочувствия и надежды.

– Значит, ты работаешь над новой картиной?

Прячась от ее пронизывающего взгляда, я утыкаюсь носом в салат.

– Не буду слишком распространяться, не хочу сглазить.

Скорее я не хочу выдумывать очередную ложь. Но если честно скажу ей, что по-прежнему не рисую и при этом заказала себе краски, даже не запомнив этого, она поведет меня к психотерапевту прямо отсюда.

Может, Диана Майерс права и я живу в пузыре? В большом пушистом пузыре отрицания, который отделяет меня от остального мира. Я медленно, но верно теряю связь с реальностью.

Но Слоан говорит:

– Детка, я так рада! Это большой прогресс!

Подняв глаза, я вижу ее сияющее лицо и чувствую себя сволочью. Как вернусь домой, надо будет плюхнуть немного краски на пустой холст, чтобы меня совсем не заела совесть.

– А еще ты прекрасно держалась в комиссионном магазине. Ни слезинки! Я тобой горжусь.

– Значит, я могу взять еще бокал вина?

– Ты большая девочка. Ты можешь делать все, что хочешь.

– Хорошо, потому что сегодня все еще День О Котором Нельзя Упоминать, и я собираюсь впасть в алкогольную кому часам к четырем.

В это время и в этот день пять лет назад я должна была идти к алтарю.

Слава богу, сегодня суббота, а то пришлось бы долго объяснять, почему я с жутким перегаром навернулась посреди урока.

Слоан уже хочет выдать какой-то неодобрительный комментарий, когда ее отвлекает сигнал телефона. Сообщение.

Она вытаскивает телефон из сумки, смотрит на экран и улыбается.

– Да, ты большой мальчик.

А потом она смотрит на меня, и ее лицо вытягивается. Она качает головой и начинает печатать ответ.

– Я попрошу перенести.

– Кого попросишь? Что перенести?

– Это Ставрос. Мы должны были пойти сегодня на свидание. Я забыла.

– Ставрос? Ты встречаешься с греческим судовладельцем?

Она перестает печатать и закатывает глаза.

– Ну нет же, это симпатяга, о котором я тебе рассказывала.

Видя мой непонимающий взгляд, она продолжает:

– Тот, который явился ко мне на йогу в серых обтягивающих спортивных штанах и без нижнего белья, так что все могли созерцать очертания его великолепного члена.

Я выгибаю бровь, уверенная, что такое бы точно запомнила.

– Ну же! Я тебе сто раз про него рассказывала. У него дом прямо на озере. Триста футов частного пляжа. Компьютерщик. Никаких ассоциаций?

Ассоциаций – ноль, но я все равно киваю.

– Ага. Ставрос. Серые штаны. Помню.

Она вздыхает.

– Совсем не помнишь…

Мы долго смотрим друг на друга через стол, пока я не говорю:

– Насколько рано начинает развиваться преждевременный Альцгеймер?

– Не так рано. Тебе и тридцати нет.

– Может, это опухоль головного мозга?

– Это не опухоль головного мозга. Ты просто… – Она жмурится от напряжения, пытаясь не задеть мои чувства. – Выпала.

Так что наша сплетница Диана была права. Я постанываю, упираюсь локтями в стол и роняю голову в ладони.

– Извини меня!

– Незачем извиняться. Ты перенесла мощную травму. И до сих пор ее переживаешь. У скорби нет срока давности.

Если бы только нашли его тело. Я смогла бы двигаться дальше.

Мне так стыдно от этой мысли, что лицо полыхает. Но неприглядная правда в том, что двигаться дальше некуда.

Самое худшее в случае людей, которые пропали без вести и не были найдены, – это что оставшиеся не могут их оплакать. Они застревают в вечных сумерках неизвестности: не могут закрыть эту дверь, не могут по-настоящему скорбеть и существуют в некоем застывшем лимбе. Как многолетники зимой – оцепенело дремлют в промерзшей земле.

Тебя не оставляют вопросы без ответов. Кошмарные предположения впиваются зубами в твою душу по ночам.

Он умер? Если да, то как это случилось? Он страдал? Как долго?

Он вступил в секту? Был похищен? Начал новую жизнь где-то далеко?

Может, он бродит один по лесу и питается кореньями? Или ударился головой и забыл, кто он? Вернется ли он когда-нибудь?

Список бесконечен. Это односторонняя нелинейная анкета, которую предлагают тебе каждое утро, и она предназначена лишь для тебя. А ответы найти нельзя, потому что для таких, как я, ответов не существует. Только жизнь в анабиозе. Только медленное и неумолимое окаменение сердца.

Но черт меня подери, если я позволю лучшей подруге окаменеть вместе со мной.

Я вскидываю подбородок и твердо говорю:

– Ты пойдешь на свидание с этими серыми штанами.

– Нат…

– Не вижу причин, по которым мы обе должны быть несчастны. Конец разговора.

Какое-то время она прищурившись смотрит на меня, а потом вздыхает и качает головой.

– Мне это не нравится.

– Очень жаль. А теперь пиши своему мальчику-зайчику, что свидание в силе, и доедай обед.

Я эффектно приканчиваю свой салат, как будто у меня аппетит жвачного животного, потому что Слоан как бабушка: ей становится спокойнее, когда я ем.

Наблюдая за моим представлением, она сухо произносит:

– Я знаю, что ты делаешь.

С набитым салатом ртом я отвечаю:

– Не понимаю, о чем ты.

Запрокинув голову, она медленно устало выдыхает. А потом удаляет то, что успела написать в телефоне, и начинает заново. Отправляет сообщение и кидает телефон обратно в сумку.

– Довольна?

– Да. И завтра с утра жду подробного отчета.

С видом главы гестапо она спрашивает:

– Чем ты займешься сегодня вечером, если не будешь со мной?

Мне в голову быстро приходит мысль:

– Побалую себя ужином в «Майклс».

«Майклс» – это небольшое элитное казино с невадской стороны озера, куда богатенькие туристы ходят спускать свои деньги. Стейкхаус находится над казино, так что можно смотреть, как внизу играют в крэпс или блек-джек, и одновременно уплетать неоправданно дорогое филе-миньон. На самом деле на свою зарплату я не могу позволить себе такое заведение, но как только слова вылетают у меня изо рта, я уже предвкушаю удовольствие.

Если Слоан доставляет радость смотреть, как я ем, то мне – как другие люди принимают неверные решения.

– Одна? – спрашивает она. – Люди, которые едят в одиночестве, – психопаты.

– Спасибочки. Какие-нибудь еще блестящие слова ободрения с твоей стороны?

Она неодобрительно поджимает губы, но ничего не говорит, а значит, меня отпускают на волю.

Теперь нужно только решить, что надеть.

Когда я в шесть часов захожу в «Майклс», где-то внутри меня уже разливается приятное возбуждение.

Я взяла такси, чтобы не пришлось садиться за руль, ведь мой план на сегодня – заказать самую дорогую бутылку шампанского в меню (к черту, куплю по кредитке) и как следует нажраться.

Освободив дом от свадебного платья, я почувствовала легкость. Как будто скинула тяжелый груз, за который слишком долго цеплялась. Порывшись в закоулках шкафа, я нашла еще одно платье, которое ни разу не надевала, только без такой жуткой смысловой нагрузки. Красное, шелковое и облегающее, оно выгодно подчеркивает мою фигуру, не слишком при этом усердствуя.

К нему я подобрала золотые босоножки на каблуках и с ремешками, надела несколько тонких золотых браслетов и соорудила небрежную прическу, которая, надеюсь, сойдет за бохо-шик. Немного «Сладкого яда» на губах завершает образ. Кто знает? Может, помада останется на ком-то, кого я встречу в баре.