[Переписали ноты]

Ей кажется, будто в ней переписали ноты —
как будто у старого шлягера вышел кавер.

И как-то совсем по-иному звучит суббота, весенне запевшая
в городе сквозняками.
Скрипичный ключ улиц (чтоб в них заплутал приезжий)
на снежной январской странице иначе вписан.
И ей даже нравится: слух ничего не режет. И кажется:
не за горами успех релиза.
Бывает же, из-под остывшего ледяного пространства, из клетки
грудной, где жило молчание – проклюнулось что-то живое
и стало новым. И, обретя очертания, зазвучало.
Как будто в ней переписали зачем-то ноты. И старый мотив
поритмичней стал и полегче.

А так-то суббота такая, как все субботы.
Но только вот ноты, слегка изменившись, лечат.

[В горе и в радости]

В горе и в радости не ведают, что творят.
Потому-то в них каждый – настоящ и неповторим.
Говорят, другие – тихий омут, потёмки, ад.
Не поймёшь, пока не решишься заговорить.

Я соз —
везди —
есть – с тем, кто принял меня всего.
Ты соз —
везди —
есть – со мной, кто тебя не судит

в горе и в радости:

Я люблю тебя.
Ошибаешься – ничего.

Люди:

в горе и в радости,
в горе и в ра —
достигая пика, мы не ведаем, что творим.

Говорят, другие – конец одиночеству, смысл, рай.
Никогда не известно, пока не решишься заговорить.

[Побеждает жизнь]

Можно кинуться в омут, веру, запой, любовь,
так мы все укрощаем свой первобытный страх.

В каждом отблеске осени виден какой-то бог,
каждый грешник осенний сгорает в её кострах.
Но об этом – потом. Все пройдут свои миражи.
Все уверуют и разуверятся, и поймут,
что всегда, от начала времён, побеждает жизнь,
потому что умеет рассеять любую тьму.
Глядя в этот костёр, что до неба теперь остёр,
где любое пылает, поскольку пылает всё,

вспомни жизнь, что однажды бог над тобой простёр —
только память о жизни одна тебя и спасёт.

[Переболь-1]

То ли нежность, то ли нежить, то ли бог
подползли тихонько мне под левый бок.

С ними я ли говорю или с собой,
чтобы чувствовать взаимную любовь?
Ноль без палочки на кухонных часах,
слышен тихий стук в груди – ты сам, ты сам.
Только хочется ко лбу прижаться лбом:
перемножить осторожно переболь.
Я лечу других во сне, когда лечу
за штурвалом, из шести привычных чувств
подтыкая всем заботливо под бок
от боязни турбулентной переболь.
Как найти себя и разделить с другим?
Самолёт рисует долгие круги,
чтобы все, кто в этот рейс на этот борт,
в чьи-то руки вышли после, как в любовь.
То ли нежность, то ли нежить, то ли бог
у меня под левым боком, ноет бок.

Что бы ни случилось, помни: я с тобой.
Перемножим, переможем переболь.

[Что ещё?]

Что пенять на зеркало? Зеркало видит всё.
Всё показывает – только умей всмотреться.

Я взглянула в тебя и подумала: мне везёт.
Ты взглянул в меня и внутри себя вспомнил сердце.
В повседневном такие встречи наперечёт:
отражаешь и отражаешься – равный в равном.

Я люблю тебя.

… а нужно ли что ещё?

Ничего, и правда.

[Из пластилина]

Я лепила из пластилина, получалось красиво.
Впрочем, мне хотелось немного больше – и я стала лепить
из слов. Мне хотелось слепить такое из сомнений и одиночеств,
чтобы каждый себя узнал в нём, а узнав – ощутил любовь.

Я лепила с утра до ночи, от себя щипав по кусочку: если хочешь
слепить другого, то сначала себя сумей. Получалась порой
красиво, а порою – совсем не очень:
                        невозможное,
                                          боль,
                                                  потери,
                                                            одиночество,
                                                                        даже смерть.

Если лепишь живое сердце, то они от тебя не скрыты, и пока
это всё не кругло, будет пальцы собой колоть. Только так я
и догадалась, что любить себя нужно слитно —
просто слепливать два комочка,
не деля на добро и зло.

[Через стол]

Через стол, обозримый оком,
через мутную влагу стёкол,
через время – неровен час —
через всё, что сближает нас —
я целую, как пью: до дна.
Дотемна.

Ночь в небесном стекле крепчает,
через все рассто —
я —
не —
чая —
но целовала бы лишь тебя,
расстояния не любя.

Ведь другие не расстоянны —
в расстоянии есть изъяны:
либо хочется сократить,
либо – тишь.

Так что для расстояний хватит
наших искренних не_объятий,
нашей воли их так уметь,
как не_смерть.

Через стол, обозримый оком,
мне легко дотянуться – вот как:
словно ты и не далеко.
Это – только с тобой легко.

[Видит жизнь]

Ляна смотрит на смерть, но не видит смерть:
через огромные светлые витражи
прямо напротив – взглянуть и окаменеть! —
она видит только жизнь.

Эти глаза напротив – теперь стекло,
слегка мутновато, как старые образа.
Молитва – это не чтобы тебя спасло,
а чтобы четвёртую осень смотреть в глаза.
И чтобы к стеклу, как к морщинкам её на лбу,
губами прижаться: дыхание между букв.
Четвёртую осень её осеняет: «будь»
в ответ на произнесённое вслух «бабуль».
Ляна смотрит на смерть, только видит день:
солнце над осенью, иже на небеси.
Эти глаза напротив всё время здесь,
ей этот взгляд под сердцем всю жизнь носить.
Осень мигает – слеза на свету дрожит,
небо в глазах напротив, витражный блик.

Ляна смотрит на смерть. Только видит жизнь.
Бабушкин свет.
Её памятный светлый лик.

[Откуда мне знать]

Откуда мне знать, как правильно? Научи. Всё, что умею —
влюбляясь, смотреть насквозь.
Чувствовать запах
и умо —
          по —
                 мра —
                         чисто прощаться, не требуя ничего,
когда не сбылось.
Знать на вес эту тяжесть слов,
знать, какое убьёт, а какое подарит жизнь.
Откуда мне знать, как правильно, а не в лоб
любить тебя?
Если ты знаешь, то расскажи.
Как прикасаться так, чтобы не сломать, если тебя
ломает
            мое
                   сама —
                            сшествие к твоим потаённым краям души?
Как быть с тобой – расскажи.
Такой весь в броне, отстранённый, родной, смешной,
научи, как быть мной и тебя не разрушить мной.

[У нас почти зима]

Любимая, у нас почти зима, хотя во мне ещё отчётлив март и
несколько отчётливей – сентябрь. Мне снится: мы увиделись
хотя бы на пять минут. Над городом туман. Теперь, когда я здесь,
ты далеко. Зима подходит, словно к горлу ком, как снежный
ком, к весне сойдёт лавиной. Мне хочется любви необъяснимо,
в простом: к тебе притронуться рукой. Мне снится, как декабрь
не устал, ты оставляешь солнечный Кейптаун и движешься
вглубь джунглевого Конго. А после прилетаешь ненадолго
согреть визитом здешние места. У нас почти зима. Почти весной
сон перестанет быть всего лишь сном, а время круг замкнёт
привычной встречей. И, думая об этом, как-то легче скучать,
пока тебя здесь нет со мной.

[Часть живого]

Вот октябрь заострил на листьях тень.
Стало слышно в оголенной пустоте,
как умеет жизнь шуршать, когда расслышал.
Я листок, я был отпущен чем-то свыше,
я отрывок – оторвался и летел.

Мне легко виском ложиться на траву:
я живой, поскольку слышу, как живу.
Я живой, поскольку обладаю звуком.
И когда себя расслышу, то пойму, как
и других на свете различать на звук.

Я листок, отрывок из черновика,
я древесный хруст сухого черенка,
прислонённые к траве висок и ухо.
Я звучу и значит, всё во мне не глухо
к тем, кто – тоже часть живого языка.

[Вавилонское]

Собрались, словно на второе
вавилонское столпотворение.
Хочется быть героем,
спасителем,
лидером мнений.
В крайнем случае – просто ходить по двое.

Вышло стать пеной слов,
волнами,
войсками воя.
Выронить за борт, кирпич уронить на тех, кто.
Смотрит и поражается Архитектор:
не тому я учил живое,
не из такого лепил их теста.

Тексту

становится сразу ничтожно тесно,
его
сразу
ничтожно
мало,
когда ужас строителей заливает фундаменты и каналы,
когда сердце и руки строителя не на месте.

Вопреки созиданию,
текст превращается в шаткое здание.

Кладка выходит халтурой,
речь выливается в тайный заговор,
Архитектор, от стройки хмурый,
устаёт
повторять
монотонное
«заново».

А потом, задолбавшись им объяснять азы,
он берет этот чертов кирпич,
как они до того, просто роняет один кирпич,
и
весь их нелепый
пустой
испуганно-злой язык
превращается
в никому
не понятный
птичий.

[Когда мне боль и горечь разрешат]

Когда мне боль и горечь разрешат ощупывать себя: душа, душа,
живое тело, от слезы́ дорожка – когда я вновь приду
в себя от дрожи, согрею руки, намотаю шарф, распробую опять
на вкус слова – и вспомню, что пока ещё жива. Когда слова
вновь прекратит трясти, в моей тщедушной маленькой горсти,
в разжавшейся от судорог ладони зажжется свет, и в свете боль
утонет. И я смогу ещё не раз светить.
Прости меня за прожитую боль.
Прости за всё, что здесь стряслось с тобой.
Оно со мной стряслось, к несчастью, тоже.

Но я, себя ощупав осторожно,
сумею отыскать в себе любовь.

Чтоб ожил каждый, кто пока что может.

[Чудо]

Чудо: я вырос в новое. Только – кто я? Что было наполнено
в прошлом, теперь пустое. Что было наполнено прошлым, сейчас
исчезло. Чудо: я вырос в другое. Но где мне место?
Кто я?
Росток?
Начало?
Свобода?
Призрак?
Какой у меня теперь вектор? В чём – главный признак?
Я бесконечен в росте или конечен?
Атлантовы плечи ли?
Маленький человечек?
Чудо: я вырос. Из крохотности надежды, семечки смысла и узкой
своей одежды. Из капли сомнений, щепотки тревожных мыслей.
И вот я здесь есть.
Но пустой, первозданно чистый.
Дай мне терпенья понять, из чего теперь я. Где у меня левый
берег и правый берег. На что берегам, как на рёбра, здесь
опереться. Мудрости дай разобраться, ч т о я за сердце.

Пока я велик и настолько же мал, как будто
я вырос в новое.
То есть случилось чудо.

[Птицы летят на юг]

Птицы летят на юг, я из них состою,
я никогда не состарюсь, пока могу, как они, летать.
Как я себя люблю, пока я себя леплю
способной не стариться, но зато – вырастать.

Из прежних больших обид, из детских, уже чужих,
остывших к теплу вещей, людей или городов.
Как я себя люблю за то, что умею жить,
за то, что взлетаю, сделав глубокий вдох.