«Тощий дрозд» – корабль серии «Дзета», дальний грузовой звездолет, построенный по вновь популярной классической схеме – с четкими уровнями палуб, узкими полукруглыми коридорами, с лестницами и лифтами, рубкой в носовой части, с тесными каютами и кают-компанией в форме шара, по такой схеме строились корабли на заре освоения Солнечной системы. Внешне звездолет напоминал дирижабль или, если точнее, мяч для рэгби, несколько неуклюжая форма, не очень совпадающая с названием. Пассажирская палуба располагалась сверху, под нею палуба с навигационными системами – компьютеры навигации занимают половину корпуса, насколько я понял, продвигаясь в глубь модели, «Тощий дрозд» оснащен четырьмя вычислительными комплексами, каждый из которых полностью автономен, в том числе энергетически. Центральная палуба – системный двигатель, гиперприводы, гравитационные компенсаторы, реакторы, вырабатывающие энергию для моторов, опрокидывающих пространство. Нижняя палуба – грузовая. Трюм. Я разобрал корабль и обнаружил, что кто-то поместил в трюм игрушечную заводную лягушку. Маленькую, размером с вишню.

Я стал думать, кто посадил в трюм эту лягушку – ребенок или взрослый? Потом я стал думать, зачем он это сделал. Вспомнил так и не явившегося грузового инженера, подумал – не он ли послал этот знак? Потом завел лягушку, и она с хрустом запрыгала по столу, но на третьем прыжке запуталась в лапах и опрокинулась на спину. Я хотел ей помочь, но вдруг корабль дрогнул, по корпусу пробежала легкая вибрация, снизу послышался гул, словно под палубами разом задвигались целеустремленные детали, лягушка перевернулась на живот и запрыгала дальше.

Гудение моторов и вибрации – всего лишь имитация. Машины «Тощего дрозда» бесшумны, в них нет двигающихся частей, а компенсаторы инерции гасят минимальные вибрации и звуки. Но глухая тишина в пространстве пугает экипаж и пассажиров, поэтому коридоры наших звездолетов заполнены искусственным шумом, а если приложить руку к стене, то почувствуешь, как она дрожит. Это создает ощущение надежности и преодоления пространства, движение – всегда звук, со времен первых парусов.

Я доразбирал модель и стал собирать ее обратно, это оказалось нелегко, пришлось повозиться.

Забыл лягушку. Забыл поместить ее на грузовую палубу. Подумал, не подарить ли ее Марии, но решил, что это, пожалуй, странно, поймал лягушку, убрал в карман. Оказалось, что завод в ней не иссяк, лягушка месила лапками, неприятно, вернул ее на стол. Разбирать корабль до трюма не хотелось, поэтому я поместил лягушку в кают-компанию.

Корабль снова задрожал.

За час в кают-компании никто не появился, мне надоело скучать одному, и я вернулся к себе и быстро уснул. А проснулся ближе к вечеру. Деревянная утка под потолком покачивалась и гуляла носом.

Я не знал, чем заняться, стал ждать Марию и раздумывать – не заглянуть ли самому к ней? Но не собрался. А перед ужином, как и обещал доктор, у меня действительно заболела голова, сильно, и в столовую я, напившись электролита, не пошел.

Ночью «Тощий дрозд» гудел сильнее, вычислительные комплексы просчитывали финиш второго вектора, утка под потолком водила клювом, когда я засыпал, мне снилась семнадцатая станция, трапперы и Хромой.

Второй вектор стартовал в девять утра по бортовому времени.

Я проснулся в семь и отправился к Марии, все-таки хотел ее повидать перед вектором. Мария не открыла, и до старта я слонялся по кораблю. Коридоры, семь километров, кают-компания в виде шара, палубы, навигационная оказалась недоступна, остальные оставались безлюдны, я не встретил даже доктора Уэзерса, возможно, кому-то стало плохо, навигатору или инженеру бортовых систем.

В восемь двадцать я вернулся в свою каюту и устроился в стазис-капусле.

Сову во время смерти я опять не увидел, но в этот раз, как мне показалось, видел золотые искры.

Второй вектор ничем не отличался от первого, умер, воскрес, открыл глаза, утка покачивала крыльями и указывала носом в сторону Земли, я выпил электролит, соленый и холодный. Сепаратор приготовил для теста стихи про бродяг, которые никак не вернутся домой, то путают дороги, то возвращаются, а дом чужой, возвращаются, а дома вовсе нет. Стихи не в рифму, и в них было много повторений, мне показалось, что стихи состояли почти из одних повторений, и лишь иногда добавлялись новые слова. Хорошие стихи, я их запомнил даже без рифмы.

После вектора я принял душ и полчаса гулял по коридорам, никого не встретил. В кают-компании обнаружил разобранную модель корабля, зеленой заводной лягушки в ней не было, то ли кто-то ее похитил, то ли она сама ускакала.

Я хотел увидеть Марию, но заглянуть к ней отчего-то не решился. В столовой съел запеканку из творога и изюма.

После третьего вектора болела голова, от затылка в зубы. Не помог ни электролит, ни массаж висков, доктор Уэзерс предложил пиявки, я согласился, и доктор тут же приставил мне полдюжины. Пиявки помогли, правда, аппетит пропал. Доктор сказал, что это нормально, рано или поздно аппетит восстановится, а если нет, то можно попробовать локальное замораживание.

После пиявок я хотел отправиться к Марии, но она явилась сама, предложила сходить в кают-компанию – вдруг там кто присутствует, должен же там присутствовать кто-то, с кем можно поговорить, или сыграть, или просто познакомиться.

Отправились в кают-компанию. По пути Мария шепотом жаловалась на свою смерть, она прошла неудачно, мучительно.

В этот раз кают-компания не пустовала – на диване, обложившись подушками, сидел человек в шортах и в футболке с изображением зеленого попугая, человек читал книгу.

– Не думала, что он здесь, – продолжила шептать Мария. – Он же на Иокасте…

– Кто?

– Уистлер! – Мария указала на диван. – Это ведь он? Я плохо сейчас… плохо вижу…

Это был Уистлер.

– Кажется, да, – сказал я.

Действительно Уистлер. Я знал, что столпу и надежде синхронной физики около тридцати, но выглядел он, пожалуй, на двадцать с небольшим. Наверное, из-за худобы и роста – Уистлер был явно ниже меня и в полтора раза тощее и выглядел…

Как синхронный физик. Именно так их изображали в юмористических альманахах, а сейчас я вдруг подумал, что карикатуры рисовали непосредственно с Уистлера – типичный синхронист, остроносый, лохматый, не хватало сандалий и завитых усов. Или косичек. На лбу царапина. Наверное, Уистлер состоит в Большом Жюри…

Я в Большом Жюри с Уистлером, кто бы мог подумать…

Определенно не зря согласился.

Уистлер оторвался от книги, заметил нас и помахал подушкой.

– Эй! – позвал он. – Эй, человеки, идите сюда!

Мы приблизились. Читал он «Кипящую соль», читал и карандашиком на полях отчеркивал.

– Наконец-то! – Уистлер улыбнулся. – А я уж думал, я тут один нормальный…

Уистлер вскочил, столкнул с дивана подушки, освободил место.

– Три дня никого человеческого не видел, вокруг одни вивисекторы… – он пожал нам руки. – Садитесь, я сейчас все расскажу!

Мы с Марией устроились на диване.

– Я терпеть не могу головоломки, – объявил Уистлер. – Это я на всякий случай, упреждающе.

Мария взглянула на него с удивлением.

– Принято считать, что все синхронные физики обожают головоломки, – пояснил Уистлер. – Головоломки, ребусы, шарады, все, что связано с загадками и фокусами, это не так.

– Стереотипы, – вздохнул я.

– Не совсем стереотипы, – возразил Уистлер. – Я весьма любил головоломки, особенно в детстве… но потом я решил тысячи головоломок и… немного устал.

– А я как раз хотела предложить…

Мария достала из кармана три проволочных узла.

– Совершенно случайно взяла, – пояснила Мария. – На Регене много физиков, вот, думала пригодится… Пыталась сама развязать – бесполезно, тут нужен настоящий синхронист.

Уистлер усмехнулся.

В кают-компанию заглянул доктор Уэзерс, увидел нас, пересчитал, исчез.

– Нет, только не сейчас! – притворно ужаснулся Уистлер. – Теперь я не успокоюсь, пока не разгадаю, Мария, ты сокрушила мой день!

Уистлер приставил к виску палец и сделал вид, что застрелился.

Мария смутилась.

– Кстати, вы знаете, как возникли подобные вещицы? – Уистлер взял самый сложный на вид узел. – У всякой головоломки есть давно забытое практическое предназначение. Иногда презабавное. Вот эта головоломка, «пастушья петля», возникла в Северной Италии предположительно в двенадцатом веке. Пастухи, уходя с отарами в горы, всегда брали с собой хитроумно завязанный узел.

– Для чего? – спросила Мария.

Я заглянул в «Кипящую соль», слышал об этой книге, но это оказался не роман. Или особенный такой роман из формул и схем и знаков вопроса.

– О, это чудесное мракобесие, я сейчас объясню! Мы, синхронные физики, обожаем всё всем объяснять, так что готовьтесь… Так вот, дело в том, что по народным поверьям севера Италии вампиры, как и прочая нечисть, не переносят узлов…

Наверное, услышав про вампиров, я не смог сдержать удивления, Уистлер принялся объяснять:

– Вампиры – это такие мифические существа, они питаются кровью… ну не важно. Когда вампиры видят узел, то не могут пройти мимо, пока не развяжут, компульсивное поведение, это непреодолимо. И этим пользовались находчивые крестьяне – если они чувствовали, что за ними крадется вурдалак, они бросали на землю такой узел и спокойно уходили. На сезонных ярмарках продавали и готовые узлы, изготовленные умельцами. На этих же ярмарках проводились состязания по развязыванию, имелись целые школы.

Уистлер разглядывал головоломку.

– Ум утончался в преньях о вампире… – романтично произнесла Мария. – Поэтичные были времена.

Библиотекарям лишь бы о вурдалаках.

– Это весело… на первый взгляд, – заметил Уистлер. – Средневековым крестьянам было не до шуток, особенно в гористых уголках Италии. Дикие места, до сих пор дикие…

«Кипящая соль» служила, похоже, и записной книжкой, в которую Уистлер заносил внезапные мысли.

– Ты же не веришь в существование вурдалаков? – осторожно спросила Мария.

– Мир меняется. – Уистлер почесал головоломкой подбородок. – В шестнадцатом веке началось очередное вымирание видов, продолжавшееся до двадцать второго. Сумчатые волки, стеллерова корова, дронты, электрические рыбы, птицы, летучие мыши, вымерло огромное количество существ, вурдалаки вполне могли быть среди них. Никакой мистики – один из исчезающих подвидов хомо, окончательно вытесненный более удачливым конкурентом.

– Да здравствует эволюция! – объявила Мария. – Не хотелось бы встретиться с вампиром.

– Эволюция – капризная особа… – задумчиво произнес Уистлер. – Кстати, некоторые считают, что эволюция – исключительно планетарный феномен… Но сам я так не думаю, я не сомневаюсь, что и пространство формирует нас, перекраивает под себя. Кстати, физиологи утверждают, что смерть имеет накопительный эффект.

– Что значит накопительный… эффект? – спросил я. – Смерть накапливается?

Уистлер не ответил.

– Обнадежил, однако, – сказала Мария. – Накопительный эффект… Возгонка количества в качество, анабасис Леты…

Слишком частая смерть становится слишком настоящей.

– Говорят, что есть экипажи, у которых набраны тысячи смертей, – сообщила Мария. – Представляете? Тысячи!

Я попытался представить, тут же закружилась голова.

– Ничего удивительного, – сказал Уистлер. – В первые годы экспансии за этим не очень следили, эйфория, энтузиазм, люди закрывали по несколько тысяч эвтаназий… а потом… Одним словом, побочные эффекты заметили не сразу…

Сейчас расскажет про память.

– Некоторые приобретали весьма странные качества. – Уистлер сделал смешное и странное лицо.

– Да-да, начинали говорить на чужих языках, – подхватила Мария. – У меня с подружкой такое приключилось. Она медик, ей частенько приходилось летать… ходить то есть. Воскресла – а в голове целый словарь…

– Ей повезло, – заметил Уистлер. – У многих проявления… серьезнее. Размывание личности, not exconscious transmission, пространственные психозы… Весьма причудливые, кстати… Вот…

Уистлер растерянно выложил на столик части проволочного узла.