Сам он на тот вопрос не ответил бы!

Как будто впервые за десять-двадцать лет вздохнул он полной грудью, а до того и не дышал вовсе. И так сладок этот вздох получился, что даже сознание поплыло, дрогнуло… может, и упал бы мужчина, да Устю надо было поддержать.

Девушка едва в снег у его ног не сползла.

Бледная вся, лицо ровно мраморное, под глазами в миг единый круги черные появились, а рука вся окровавлена. И на снег алая кровь капает. Нет на ее руке ран, а течет кровушка из-под ногтей, заливает белый снег, расцветает алыми цветами.

Может, и натворил бы царь глупостей, закричал бы, помощь позвал, да не успел просто, Устя кое-как глаза открыла.

– Кровь… ни к кому попасть не должна! Сейчас… опамятуюсь…

Борис и рукой махнул.

Как был, поддерживая девушку, опустился на колени, зачерпнул снега в горсть, лицо ей протер, Устя губы приоткрыла, он в рот ей снега вложил…

Минут через пятнадцать девушка и оживела.

– Благодарю, Боря.

Давненько его так не называли.

* * *

Кому гуляния веселые, кому наставления родительские.

Боярышня Анфиса Дмитриевна Утятьева в горнице сидела, на отца глядела. Слушать не хотелось.

На улицу хотелось, к подругам веселым хотелось, на женихов погадать в неделю святочную, когда еще и не заняться таким-то…

А приходится сидеть, батюшку родимого слушать.

– Отбор будет, Анфиса. Царь-батюшка брата своего оженить желает.

Невольно заинтересовалась боярышня. Когда царевич женится, умные девушки завсегда интересоваться будут. Не царь он, конечно, а все ж… нет у Бориса пока других наследников, нет детей…

– Когда дурой не окажешься, царевной стать сможешь. А там – кто знает?

Дурой Анфиса быть не хотела, а вот царевной – так очень даже не отказалась бы.

– Батюшка, а что не так? Думаешь, выберут меня?

– Трем сотням девушек приглашения пришлют. Я с боярином Раенским говорил, с Платоном Митрофановичем, потому ты на отбор попадешь обязательно.

Анфиса плечами пожала так, что едва сарафан на груди не порвался, длинную золотую косу наперед перебросила. А коса шикарная, считай, до колен достает, и сама Анфиса до того хороша – ровно яблочко наливное. И глаза большие, карие, и коса длинная, и фигура – что посмотреть, что потрогать приятственно…

– А потом, батюшка?

– А потом, Анфисушка, надобно тебе царевича в себя влюбить будет.

– Как скажешь, батюшка.

– Да не как скажу, дурища… – махнул боярин рукой. И не говорить бы о таком дочери-то, да выбора нет, не скажешь, так потом хуже получится. О некоторых вещах бабы знать должны, то их, бабьи склоки будут.

Так-то мужчине и неприлично о таком говорить, да уж больно многое на карте стоит.

С Раенским давно они планировали этот брак, и Фиску боярин стерег пуще ока. Как объединились бы два рода, Раенских да Утятьевых, им бы даже Мышкины супротивниками не были. Смогли б они и на царя влиять.

Ан… не так пошло кое-что, не ко времени влюбился Фёдор, ему б сначала жениться, а потом влюбляться, сколь захочется, да теперь поздно уж ругаться.

Фиска молчала.

Дура-то она дурой, а все же по-своему, по-бабьи, и сообразит чего?

– Что не так, батюшка? Али я чем плоха?

– Не ты плоха́, другая хороша оказалась. Царевич вроде как влюбился до изумления. Есть такие на Ладоге, Заболоцкие, не слыхивала?

Анфиса лобик наморщила.

– Вроде как было что… три дочери у них, старшая, кажись, замужем за Дуняшиным братом… нет, не помню точно, не встречалась…

– Оно и понятно, мы супротив Заболоцких, что лебедь против воробья. А все ж увидел царевич где-то Устинью Заболоцкую, да и решил, что влюблен.

– Даже так, батюшка?

– Ты-то гораздо красивее. Видел я ту Устинью мимоходом… тьфу, так себе.

Платон Раенский показал, все в той же церкви, с хоров. Посмотрели бояре, да и плечами пожали: было б на кого смотреть… мелочь невзрачная. Его-то Анфиса куда как… краше, со всех сторон, и детей ро2дит здоровеньких! У них-то в поколении меньше пяти-восьми детей не бывает, поди! А та немочь бледная хоть бы раз затяжелеть смогла…

– Ну когда так, батюшка, то и беды особой не будет. Неуж не понравлюсь я царевичу?

– Все в твоих руках, Фиса. Сама понимаешь, тут ваши, бабьи, дела.

– Понимаю, батюшка.

– А раз понимаешь – то иди. Сшей там себе чего али вышей… знаешь, поди, чем заняться.

Фиса знала.

Сейчас пойдет, с подругами погуляет, про Устинью Заболоцкую сплетни послушает, потом подумает еще…

Власть она не меньше отца любила, да и замуж хотелось ей не абы за кого, а за достойного красоты ее да ума. За царя б, да женат он! Ну… тогда хоть за царевича!

И кто-то на дороге ее встал?

Какая-то Заболоцкая?

В клочья ее Анфиса порвет за счастье свое и клочья кровавые по закоулочкам размечет.

Не видела она царевича ни разу? И он ее?

А это уж вовсе мелочи неинтересные!

Устинья, говорите? Заболоцкая?

Говорите, говорите. А я послушаю.

* * *

– Что это было? Объяснить сможешь?

– Смогу. – Устинья морщилась, снегом руку терла. Рука так выглядела, что Борис ее словам готов был сразу поверить, доказательств не требуя. Пальцы белые, ровно обмороженные, на ладони красный след остался, под ногтями кровь запеклась. И больно ей, вот, морщится, а терпит.

А кровь со снега сама собрала, на платок, завернула кое-как, в карман сунула, не заботясь, что одежду попортит.

– Потом уничтожу. Аркан это был, государь. Неладное что-то в палатах твоих творится.

– Борей зови, как и звала, чего уж теперь-то, – махнул рукой Борис. – Какой аркан? Откуда?

– Аркан – колдовство черное, для управления человеком созданное. – Устя и не думала таить. – По нему жизненная сила идет, от человека к колдуну. Через него и управлять человеком можно, правда, не каждый раз, а только если очень надобно. Не просто так я о том знаю, на брате моем такой же был.

– Так… Илья. Заболоцкий.

– Недавно то случилось, го… Боря. Мало кто знает, но в прабабках у нас волхва была. Настоящая. Еще при государе Соколе.

– Ага.

– Я не волхва, и сестры мои, и брат, и отец… а кровь все одно осталась, вот и просыпается иногда. Видим что-то неладное, чуем больше обычных людей. Брат давненько жаловался, то голова у него болит, то сердце тянет, а ведь молод он… уговорила я его в рощу Живы-матушки съездить. Там и определила волхва, что аркан на нем, и сняла его. Илюшка даже до рощи доехать не мог, плохо ему было, корежило всего, корчило, ровно в припадке.

– А ты…

– Я смотрела. А сегодня… когда на тебя посмотрела, то и поняла, что тоже… только другой он у тебя был, не как у Илюшки. У него Добряна легко все сделала, как и не трудилась вовсе, а у тебя я его рвала, как проволоку раскаленную. Больно… а может, я неумелая такая, она-то волхва старая, опытная, а я и не волхва даже, сила есть, ума не надо.

– Вот оно что. А кровь так и должна из руки течь?

– Это на крови делается. Капли хватит… и наложить – кровь надобна, и снять – тоже. Мне по-другому нельзя, не умею я, не обучена.

– То есть… меня что – привораживали? Или что?

– Не знаю. – Устя действительно не знала, как приворот выглядит. Про аркан знала, это и ответила. – Силу тянули, жизнь самое тянули, может, и слушаться в чем-то заставляли – не знаю я про то, не волхва я. Кровь просыпается – то другое, кровь знаний да умений не добавляет.

И с этим Борису спорить сложно было.

– Роща, говоришь? Волхва?

– Д-да… не делай ей зла! Пожалуйста!

Устя с таким ужасом смотрела, что Борис даже хмыкнул, по голове ее погладил, как маленькую.

– Да ты что, Устёна, какое зло? Мне бы съездить да поговорить с волхвой, вдруг что еще осталось или последствия какие?

Борис и не засомневался в словах ее: чуял – правду говорит. До последнего слова правду, только страшненькую, ту, в которую верить не хочется.

А только как начнешь одним медом питаться, тут и конец тебе.

И с делами так. Не всегда хорошо получается, но ежели только хорошие новости слушать, то плохие себя заставят выслушать. Или головы лишишься по глупости своей, в розовом тумане плавая.

Устя на него смотрела, прищурилась только странно…

– Нет, ничего не осталось.

И на секунду отвернулась, слезинку смахнула.

Устёна.

В черной своей жизни она так думала – услышать бы, да и помирать можно. А сейчас услышала – и дальше жить хочется. А вдруг еще раз назовет по имени?

– Точно?

– Уверена, государь. А хотя…

Устя задумалась, и серьезно.

– Устёна? – напомнил о себе Борис минут через пять.

– Я вот о чем размышляю, – призналась девушка. – Когда еще во дворце дрянь эта… а как увидят, что ошейник порван?

Бориса аж заколотило.

Только что дышал он полной грудью – и словно наново его стиснуло, сдавило… страшно! Опять себя утратить? Умереть лучше!

– А и в рощу… доедешь ли? Пустят ли? Илюшка на подъезде чуть в обморок не упал, повезло – рядом уж был. А с тобой как что случится?

Борис долго и не раздумывал.

– А поедешь со мной? Устёна?

– А… когда?

– Вот сейчас и поедем.

Устя кивнула. Потом спохватилась, за голову взялась…

– Родители. Фёдор. Ой, мамочки!

Борис разве что фыркнул весело.

– Думаю, и родители твои заняты, и Фёдор сейчас где-то в углу страдает, и поделом ему.

– Почему? Ой… – сообразила Устя.

– Именно. Ты ж не думаешь, что просто так, без пригляда здесь очутилась?

– Фёдор то устроил?

– Или он, или люди его – могут.

Устя только зубами скрипнула.

Ох, что б она сделала, и с Фёдором, и с людьми этими… нехорошими.

– И верно, не в радость тебе Федька, а ему того и не видно, дураку.

Устя только руками развела.

– Не кручинься, Устёна, найдешь еще радость свою, а пока – идем. Тут ехать недолго, да и конь у меня отдохнул – влет домчимся.

Устя отказываться и не подумала.

Честь девичья?

Что отец скажет?

А волновало ее это год назад? Или в ту черную ночь волновало, когда она в темнице монастырской сидела, с жизнью прощалась? И не плакала, не горевала о жизни своей законченной, потому что за гранью могла Бореньку встретить. Увидеть его хотя бы, уж о том, чтобы коснуться, – и не мечтала даже. А сейчас – рядом он.

И рука ее в его ладони лежит, уютно, спокойно так, уверенно, и поедут они вместе, на одном коне…

Отказываться?

Да она в той, черной, жизни все бы отдала за минуты эти. И корону, и Фёдора, и все, что было у нее… и о каких-то глупостях говорить?

Уж придумает она, что делать, чтобы ей ущерба не было. А сейчас действовать надобно!

* * *

Фёдор в шатре сидел, напивался угрюмо.

Да, именно в шатре.

Для торгов деревянные прилавки сбили, а как выпить чего или посидеть – шатры узорные поставили. Купцы на такие дела горазды.

Опять же, шатер расставить несложно, да и свернуть не тяжко. Поставил внутри жаровню, лавки-столы на скорую руку сколотил, на землю доски бросил, вот и ладно. Непривередливы на гуляньях люди, лишь бы выпивка покрепче была.

Тут его Михайла и нашел. Заглянул вина с пряностями купить для Аксиньи, сбитня ей, видишь, не захотелось, слишком простонародно, а она вся утонченная такая, аж искрится! Дура, ломака, кривляка веснушчатая! Тут и царевича заметил.

– Царевич?

Фёдор на него посмотрел зло:

– Чего тебе?

– Как… тут ты? А Устинья Алексеевна где ж?

Михайлу понять можно было. По доброй воле он в затее Истермана поучаствовал, сам за подворьем Заболоцких последил и Руди знать дал, когда и как поедут они за город…

К чему?