– Какая Аська, дебил? При чем здесь Аська? Ты что, не понимаешь, твоя миссия на земле – любить только музыку! Только музыку, в которую кутается Бог, когда устает подметать весь этот человеческий мусор. Плоть и кровь – это смрад, это вонь, это гниение, это похоть, это зависть и ханжество! Аськи, шмаськи, юльки, шпульки – сиюминутный мираж, который потрясет перед тобою сиськами пару юных лет, а каждое утро остальной жизни будет накидывать халат на увядающий лобок и провисшие ягодицы, упрекая тебя в равнодушии и отчуждении. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– У вас был несчастный брак, Филипп Андреич, да? – Ошалевший Славочка сорвал с шеи бархатную подушку и вытирал ею потный лоб.

– При чем здесь мой гребаный брак? Да, он был неудачным. Дурным, конфузным, отвратительным. Поначалу она казалась мне эльфом. Я дрожал над ней, воспевал в каждом движении смычка. Каждое мое фортиссимо было прилюдным семяизвержением, и залы ревели, будто сами участвовали в акте нашей любви. Но со временем я к ней остыл, как остывают ко всему несвежему, потерявшему срок годности. Да, можно, давясь, зажав нос, заставить себя доесть, дожевать. Но зачем эта тухлая отрыжка наутро, несварение, отхождение газов?

– Вы ее бросили? – Славочка содрогался всем телом, оживляя в воображении физиологические сравнения Филизуга.

– Если бы, – Филипп Андреевич отошел к роялю, сел на стул и изящно закурил. – Она не простила моего охлаждения. Изменила мне с бывшим сокурсником (выдох седой струйки в воздух), неудавшимся скрипачом, но блестящим менеджером, надо отдать ему должное. Короче, с директором филармонии. Он подогнал ей недурного адвоката, она оставила меня без копейки. Практически вся московская движимость и недвижимость отошла к ней, а я – сирый и убогий – вынужден был скрываться от сплетен и позора в первом попавшемся Мухосранске. И вот я здесь! – Филизуг эффектно развел руками, как бы открывая занавес.

– Мне очень жаль… – пролепетал Славочка, – точнее, я счастлив. В общем, если бы не эта ваша Аделаида, я бы никогда не повстречал такого талантливого педагога.

– С чего ты взял, что она Аделаида? – поднял бровь Филизуг.

– Ну такую женщину, как вы описали, не могли назвать просто Аськой, как козу в деревне.

Филипп Андреевич раскатисто рассмеялся, утирая проступившие слезы.

– Говнюк, ты все же гений, не зря я решил вложить в тебя душу. – Он ослабил шейный платок и расстегнул пару пуговиц на рубашке. – Ее зовут Аделина!

– Да ладно? – прищурил глаз Славочка. – Вы надо мной издеваетесь…

– Ей-богу! Аделина Нимская! Может, слышал?

– Я не читаю светскую хронику, – потупился ученик.

– И не надо, мой дорогой. И не надо. – Филизуг встал и начал расхаживать широкими шагами по классу. – В общем, так. Настало время истинного признания. Еще несколько месяцев назад я приладил в своей съемной квартире веревку на крюк для люстры и подобрал подходящий по высоте табурет. Я искренне хотел удавиться. Но на следующий день в этой засиженной мухами шараге появился ты. И своими корявыми ручонками вознес к небу такую музыку, что я понял: Бог не покарал меня. Он направил старого ловеласа к человеку, который порвет этот мир своим талантом.

– У меня уже не кривые ручки, – обиделся Славочка, рассматривая еле видимые бугорки на суставах.

– Ты не слышишь меня, дебил, – оборвал его Филизуг. – Ты – уникум, понял? А я – проводник между тобой и Богом. Мы вместе сделаем такую программу, мальчик, от которой залы будут задыхаться, рыдать и молиться. Мы поедем в Москву, ты поступишь в Гнесинку, ты будешь блистать, а я буду твоей тенью, я буду твоим смычком, сынок… И когда-нибудь в мемуарах ты вспомнишь своего учителя… И да. Никаких Асек, Аделаид и Аделин. Отныне мы выше этого. Отныне мы – только МУЗЫКА… И зови меня просто Филом. Понял?

– Да, Фил… Только музыка…

* * *

Когда погас свет, Дарья Сергеевна, как всегда мерзнущая под окном, выдохнула: занятие закончилось. Она подошла к двери училища, вернулась к окну, потом снова к двери. «Ладно, хоть не по девкам шляется», – подумала Дарья Сергеевна. Через минуту дверь открылась сильным пинком, на улицу вышел Славочка.

– Мама, зачем ты тут?

– Сыночек, я как раз из магазина, – Дарья Сергеевна засуетилась.

– Какой магазин в десять вечера, мама! Почему ты ходишь за мной по пятам, мама? – Славочка сорвался на фальцет, швырнул на снег футляр со скрипкой, упал в сугроб и зарыдал. Мать кинулась, неуклюже приседая на опухших ногах (венозный застой прогрессировал), подняла инструмент, потянула сына за пальто.

– Пойдем, родненький, ты устал, дома супчик с фрикадельками. Все хорошо, Филипп Андреич не зря с тобой так долго занимается, он чувствует твой дар, он хочет, чтоб ты был известным…

– Мама, а ты знаешь, какой ценой придется заплатить за эту известность? – Славочка выл, лежа в сугробе, его пальто стояло колом и сотрясалось от рыданий. – Нужно отказаться от любви, от жизни, от Аськи…

– Ах ты божечки! Эка цена! – причитала Дарья Сергеевна. – Любовь-то я тебе дам, будешь плыть, берегов не увидишь. А Аська, коза-то еще драная, ваще тебе не сдалась! Умница, Филипп Андреич-то! Дело говорит. Пойдем, пойдем… суп остынет… великих ждет великое… Об Аське он печется, дуралей мой некормленый…

Славочка встал, вытер обледенелыми варежками слезы, расправил плечи и услышал слабую мелодию из кабинета, где они только что занимались с учителем. Филизуг играл Брамса. Концерт для скрипки с оркестром. Тонко, холодно, бесплотно, бестелесно. Как играют Богу, уставшему под вечер мести человеческий мусор. Славочка улыбнулся и набрал полную грудь морозного воздуха. Ушастой девочки за пианино, в которую он тыкал смычком, загорелой девушки с запахом персика, которую хотелось зацеловать до смерти, чувственной, наглой, земной Аськи со смешным козьим именем в его жизни больше не было.

Глава 5
Гардемарины с чехонью

Май перевалил за середину, надвигался школьный выпускной бал. Ася сидела вместе с Алкой, одноклассницей и подругой, в скверике перед давно потухшим фонтаном и ела жирную соленую чехонь, купленную у бабок на остановке девятнадцатого трамвая. На лавочке была расстелена «Волжская коммуна». В конце сквера у палаток разворачивалась драка.

– Опять рэкетиры к Кощею нагрянули, – констатировала Алка, отрывая зубами рыбий плавник.

– Чё у тебя с ним? – прожевывая прилипшую к зубам рыбу, спросила Ася.

– Да ничё. Козел он. И вообще, ты знаешь, кому принадлежит мое сердце.

Алкино сердце, как, собственно, и Асино, колотилось при виде одного из актеров в фильме «Гардемарины, вперед!» ^[4], они любили его горячо и совместно, обсуждая каждую новость, которая выходила в газетах или передаче «Кинопанорама». Раз в месяц обе наведывались в районную библиотеку, брали в читальном зале пачку журналов «Экран» и садились за задний стол небольшой комнаты. Сначала листали свежий номер, прислонившись головами друг к другу, потом Алка доставала маленькую шоколадку «Россия» и начинала рьяно шуршать оберткой из вощеной бумаги и фольги. В это время Ася выдирала из журнала нужные листы с вожделенными фотографиями гардемарина для себя и Алки, а вечером они рассматривали трофеи, ревели и мечтали. Одно из этих фото, там, где актер, накачанный и бритый, с мечом в руке и геенной огненной на заднем плане, Ася вставила поверх портрета ахалтекинской лошади. Этот портрет в рамке под дешевой пленкой подарила ей на день рождения дорогая тетя. Ася любила тетю, любила лошадей, но Жигунова любила больше. Поэтому, выцарапав гвоздем пленку, она затолкала под нее кумира и повесила над столом.

Алка оказалась не столь изобретательной. Она клеила Жигунова прямо на обои, за что каждый раз получала скрученным полотенцем от матери Рины Ильиничны, которая растила ее одна начиная с первого внутриутробного месяца. Веня – биологический отец Алки, – узнав о беременности Рины, объявил ей, что нужно предохраняться, а не светлячков в небе считать. После чего хлопнул дверью и ушел «навсегда от тебя, дуры брюхатой». Рина перевесилась через перила балкона на десятом этаже и долго смотрела, как он бежал от подъезда к трамвайной остановке на другой стороне улицы. Хотела сигануть вниз. А потом вдруг собрала во рту всю слюну и смачно плюнула. Ровно в тот момент, когда плевок глухо шлепнулся о землю, Веня споткнулся и насмерть был раздавлен милицейской машиной. С тех пор с Риной, быстро ставшей в народе Риной Ильиничной, никто и никогда больше не спорил. Алку растили всем двором. Соседи баловали ее, совали пироги, конфетки, а Рина Ильинична, напротив, запрещала все: жрать сладости, встречаться с мальчиками, гулять с девочками, носить короткие юбки (жопу-то куда свою открыла!), пудриться, приходить после восьми вечера. Алка попирала все запреты. Обладая кустодиевскими формами, темноволосая, крутобровая, с белой, как у Снежной королевы, кожей, она с седьмого класса крутила романы, красилась наотмашь, знала всех владельцев ларьков в округе и нередко влипала в истории, от которых у Аси шевелились уши. При этом всегда была весела, независтлива и бескорыстна. Ася доверяла ей свои секреты.

– Знаешь, кого я видела? Клюквина! – сообщила Алка, догрызая рыбий хвост.

– Кто это?

– Ну который с тобой в музыкалке был. – Алка не училась в музыкальной школе, но знала от Аси все новости.

– Клюева?

– Ну да. Он на городском конкурсе выступал. Маман туда пригласили как профсоюзного работника, и она меня потащила. Он там на скрипочке своей пилил. С ним еще хрен какой-то модный возился. Ваще красивый, козел.

– Кто? Модный хрен?

– Не, Клюков твой.

– Он такой же мой, как и твой. Вообще странный он, знаешь. – Ася задумчиво обсасывала остатки мяса на рыбном скелете. – С одной стороны, пресный, как вот эта чехонь до засолки, ни запаха от него нет, ни цвета. С другой стороны, как начинает играть, вот прям дышать нечем, вот, знаешь, родила бы ему пятерых сыновей и всю жизнь пылинки бы с фрака сдувала. А потом придет в тонику, задерет свой подбородок надменный, и думаешь: как такое вообще в голову могло затесаться? Жлоб жлобом.

– Куда придет?

– Да неважно. Давай, заводи нашу.

Алка вдохнула, пафосно подняла в руке рыбий хвост и, дирижируя им, загудела на одной низкой ноте:

Тумба-тумба-тумба-тумба…

Ася закатила глаза и вступила первым сопрано:

Пли плиси тумба Ква, ква, ква А дерла мерла шерла Тумба-тумба-тумба-тумба Полевая, строевая, тум-ба-а-а!

Они громко захохотали, но осеклись, когда в центре драки, куда были вовлечены уже около пяти-шести мужиков, раздался выстрел. Алка резко встала.

– Сейчас Кощея порешат, пошли… – И рванула к сваре. Ася дернулась за ней.

В середине месива лежал Кощей с разбитым лицом, вокруг мялись плотные лысые братки.

– Вы чё, его убили? – завопила Алка.

– Да не, пуганули только, а ты кто, толстуха?

– Невеста его. Много должен?

– А ты чё, хочешь за него отработать? – Браток схватил Алку за руку.

– Оставь ее! – заорала Ася.

– А тебе чего, ушастая?

– Бутылочку воды продайте. После рыбы пить хочется. – Ася дебильно улыбнулась.

– После рыбы пивко надо пить. – Обстановка постепенно разряжалась, Кощей завозился, начал вставать на четвереньки. – Поехали, девки, с нами, все будет – и водичка, и водочка.

– Да не, в другой раз. – Ася резко толкнула Алку, и одномоментно они дали деру в сторону жилых домов, благо знали в своем районе каждую тропинку и укрытие.

– Смотри, как бегут, – рыгнул один из свары. – Одна такая цок-цок-цок – стройняга, а другая тыц-тыц-тыц – пышечка волшебная. Догоним? Чур, мне толстуху.

– Да не, поехали, потом отловим как-нибудь, – сплюнул другой, и толпа села в новенькую «шестерку», оставив Кощея корчиться на пыльном асфальте.

– Слышь, Алка, я зареклась с тобой ввязываться в приключения. – Они добежали до небольшого дворика, спрятались под балконом первого этажа и, тяжело дыша, включили кран, торчащий из бойницы подвального помещения. Зажурчала ржавая струйка воды. Ася умыла лицо, подождала, пока сольется ржавчина, и, сложившись в три погибели, припала губами к крану, сильно вывернув голову набок. Напилась, подпустила подругу. Алка смешно встала на четвереньки и тоже впилась в кран накрашенным ртом. Ася захохотала. Алка стояла как корова у водопоя и, захлебываясь, тоже давилась смехом.