Оба засмеялись. Славочка был в недоумении, но тоже захихикал, поддержав неожиданно теплую компанию.

Дарья Сергеевна умудрилась без прописки устроиться в продуктовый магазин продавщицей. Но денег не хватало, и она научилась приторговывать спиртным в розлив. Учителем и сподвижником стал чернявый дворник Шадгиз. В его подсобке на электроплитке работал самогонный аппарат из молочной фляги, трубок, склянок и алюминиевого ведра. В огромных бутылях бурого стекла бродило сусло на слипшихся фруктовых ирисках, которые Дарья Сергеевна приносила из магазина как просроченный товар. Раздутые медицинские перчатки, словно руки утопленников, жутковато приветствовали хозяев, брага слюнявилась пузырями, пришептывала, бубнила и обидчиво вздыхала. Очищенный дистиллят дворник разливал в пустые винные бутылки и вручал Дарье Сергеевне для реализации. Он же и поставил ее «на точку» – в удобное местечко во дворах между Староконюшенным и Калошиным переулками.

– Здесь будешь стоять, никто не тронет, а тронет, меня позовешь, – сказал Шадгиз.

Дарья Сергеевна исполняла эту роль впервые. К подкладке пальто крепко пришила суровыми нитками два внутренних кармана для бутылок. Прорепетировала перед зеркалом выражение лица – независимо-непробиваемое. В первый день никто не подходил, хотя болтающиеся туда-сюда синяки оглядывали ее и шептались. На вторые сутки один из них решился.

– Почем бормотуха?

– Тысяча рублей двести грамм, как батон белого. – Дарья Сергеевна робела.

– Наливай. – Бомж грязными руками с желтыми ногтями вытащил помятую купюру и протянул липкий граненый стакан.

С тех пор тропа к Дарье Сергеевне не зарастала. Она стояла полтора часа вечером после работы и час утром – синяки тянулись опохмелиться.

Правда, Шадгиз обманул: на третий день возле нее возникла пара – мужик в куртке из темной плащовки, от которой пахло краской, и баба с пропитым лицом, но цепкими глазами.

– Кто разрешил, сучка? – Мужик схватил Дарью Сергеевну за лацкан пальто, подтянув к себе.

– Шадгиз, – выдавила она пересохшим горлом.

– Кто-о-о? – Мужик врезал Дарье Сергеевне по лицу, она отшатнулась, но он поймал ее за воротник. Пальто расстегнулось, обнажило бутылку во внутреннем кармане. Мужик выхватил ее и замахнулся снова. Дарья Сергеевна закрыла руками голову.

– Оставь ее, – вступилась баба. – Интеллигентная она, вишь?

– Чтоб тебя здесь не было, шмара. – Мужик засунул бутылку себе за пазуху, и они отправились вниз по улице.

Дарья Сергеевна с горящими щеками кинулась домой. Пожаловалась Шадгизу, он неспешно чинил деревянный забор перед газоном.

– Будешь платить мне больше, придется еще ему отстегивать. Это Андрюха, пасущий на районе, он теперь не отвяжется.

К вечеру у Дарьи Сергеевны от глаза вниз по лицу разлился кроваво-красный синяк. Славочке и Филизугу сказала, что ударилась об угол холодильника в магазине. Но спустя месяц Филипп Андреевич случайно наткнулся на Дарью Сергеевну «за работой». Она ловким движением наливала алкашу первачок, ссыпая горсть мелочи в карман. Филизуг хотел пройти мимо, но решил, что это будет слишком благородно, и подошел вплотную.

– Что же вы, мама, бухлишком торгуете?

– Да ладно, Филипп, а жрешь ты на что? Херувим нашелся. Только Славочке не говори, будь человеком.

Подходя к дому, Филизуг усмехнулся: ишь, мамаша, нигде не пропадет!

Остаток мерло дрожал на дне бутылки, хлипкий стол трясся в такт взрывам смеха. Все трое были возбуждены и благосклонны друг к другу.

– А теперь, друзья мои, приговор, – поднимая последний бокал, серьезно сказал Филизуг. – Я договорился с ректором Гнесинки. Слава переезжает в общежитие на Хорошевке. Дарья Сергеевна едет домой в Н-ск, а я остаюсь один. Потому что в этом сумасшедшем доме я больше жить не могу. Точка.

Дарья Сергеевна опустила фужер, не пригубив.

– То есть как домой? Как это в общежитие? А где он будет есть? Где он будет репетировать?

– Там же, где и все другие студенты, мама. Славочка – большой мальчик. Он справится.

Глубокой ночью Дарья Сергеевна ушла спать, поджав губы. Славочка и Филизуг курили на лестничной площадке.

– Ты взял другого ученика? Ты в кого-то поверил больше, чем в меня? – спросил Славочка.

– Да. – Филизуг помедлил. – Я поверил в себя. Знаешь, за последний год у меня случились бессонница, нервный срыв, тремор, панические атаки, пиелонефрит в стадии обострения. Я в таком бредовом сне, Слава, не жил никогда. Я приютил безвольного сынулю и его тоталитарную мамашку. И я сплю с ними в одной комнате, буквально в одной кровати, ем из одной миски, как солдат на передовой, отдаю честь и получаю, в свою очередь, по морде лопатой.

– Но ведь ты сам привез нас сюда, Фил.

– Я привез сюда тебя одного, Слава, я не знал, что прицепом приедет твоя мать. – Филизуга трясло. – Я привез тебя в надежде, что мы перекантуемся год-другой в этой чертовой коммуналке, а потом будем жить в Крылатском. Будем жить ради МУЗЫКИ и во имя МУЗЫКИ! Я был уже в этой квартире, понимаешь? Там окна на восход, там простор с пятнадцатого этажа до горизонта. Ты думаешь, я не вылечил бы тебя от ангины? Зачем она приехала?

– Фил…

– И вот что. Я договорился, в конце года ты примешь участие в прослушивании, на которое съезжаются представители оркестров и импресарио из разных стран. Это дает возможность играть с лучшими симфоническими коллективами здесь и в Европе. Ты должен покорить их. Ты покоришь, говнюк. Только это… надо взять псевдоним. Твоя фамилия – Клю-клю-клюев – безвольная, тряпочная какая-то. Придумай что-то короткое, дерзкое, как удар, как вспышка. Понял?

– Да, Фил… Я все понял.

Глава 11
Варфоломей

В общежитии Славочку подселили к двум струнникам – Костику и Антону. Антон, длинный, апатичный парень, был дальним питерским родственником ректора, и на отделение скрипки его взяли с большой натяжкой, отодвинув пару крепких музыкантов из регионов. Костик – маленький, жилистый, белобрысый, с крупными руками, виолончелист из Казани. Он прошел по конкурсу сам, но из-за пристрастия к алкоголю второй год балансировал на грани отчисления. Оба парня, абсолютно неконфликтные и беззлобные, приняли Славочку дружелюбно. Спустя месяц, ночью, перед сном, он вдруг остро ощутил пьянящую свободу. Никто не рвал его на куски – ни мама, ни Филизуг. Никому не было дела, где он поел, куда пошел, с кем встретился, о чем говорил. Он лежал один в кровати, рядом мелодично похрапывал Костик, Антон постанывал ему в унисон, за окном шум Хорошевского шоссе сливался с шелестом почти опавших, покрытых мокрым снегом деревьев – ничего более гармоничного и умиротворяющего, казалось, в этом мире и быть не могло. Славочка засыпал счастливым. Он уже полюбил молчаливого Антона и незамолкающего Костика, который радовался свежим ушам и бесконечной тихой пластинкой рассказывал истории из своей жизни.

– Машка, она, знаешь, такая рыжая фурия, прямо вот сердце, как яйца, мне сжала, – делился Костик, умываясь за соседней раковиной.

– Котофая фена фрофессофа? – Славочка чистил зубы, не особо вслушиваясь.

– Жена профессора? Кто это? А-а-а! Нет, то была жена проректора, у нас с ней все кончилось. Машка – она такая бизнесвумен, такая стервочка, знаешь, глазищи такие зеленые, ведьминские, хватка такая железная, ух, я бы ее!

– Где ты ее подцепил? – Славочка намылил пену и начал водить по лицу многоразовым станком с бритвой «Нева», подпирая языком щеку.

– На благотворительном вечере для ветеранов. – Костик тоже приступил к бритью.

– Так она Сталинград защищала?

– Да не защищала она Сталинград. Она сетью ларьков владеет. Я выбежал перед концертом водочки пропустить в ларек, и тут она, Слав, такая паркует голубой «БМВ», выходит, такая рыжая. Пальто длинное до пят, Слав, от «Валентино», ноги от коренного зуба, высоченная, на каблучищах, и мимо меня к окошку, выручку забирать.

Славочка положил станок на раковину, взглянул на бреющегося Костика. В треснутом неровной паутиной зеркале отражалась лишь его макушка. Чтобы выбрить подбородок, он старательно поднимался на носочки.

– Она тебя заметила?

– Нет, конечно, я сам к ней подошел. Говорю: любите ли вы «Времена года» Вивальди? Она такая: да. Говорю, так пройдемте, я лично для вас и сыграю. Она такая: пройдем. И села с бабулями в первый ряд. И я играю, а она плачет, из зеленого глаза ручей прям течет, Слав, клянусь. Потом банкет был для ветеранов, мы с ней сели за общий стол в уголок и давай за победу выпивать, за родину, Слав. Она говорит: Костик, ты – гений, переезжай ко мне, будешь мне Вивальди по ночам играть.

– Так что же ты не переехал?

– Я заснул, Слав. А проснулся – ни банкета, ни рыжей, ни хера. Лежу на земле, рядом инструмент. Шандец, думаю, разбил деку. Расчехлил – слава богу, цела моя красавица!

В середине декабря 1999 года Костик принес в общагу кота.

Дежурил вечерами у ларька в надежде снова встретить Машку, стучал в окошко, покупал двести грамм водки, выпивал, ждал снова.

– А она вообще здесь бывает, Аня? – Костик просунул в окошко красную морду.

– Да не знаю, вроде на Канары укатила. – Толстуха Аня сидела в двух пальто и перчатках с обрезанными пальцами. – А чем я тебе не хороша?

– А ты Гегеля от Бебеля не отличаешь, о чем с тобой говорить?

– А зачем со мной говорить? Со мной и помолчать можно. Я и закрываюсь через пять минут уже, у меня и пельмени дома.

От слова «пельмени» у Костика заурчал живот, он замерз и дошел уже до того состояния, когда разница между Машей, Аней, Гегелем и Бебелем была не принципиальна. Они долго ехали с Аней к ней домой, сначала на метро, затем на автобусе. Потом ели горячие пельмени, запивали водкой, долго целовались, кувыркались в постели. Аня была большой, мягкой, как подушка, с белыми ресницами, жемчужными зубами и серыми глазами. В какой-то момент он, стоя голым на кровати, пропел ей сарабанду Баха ре минор для виолончели, назвал ее Машей, получил с размаху по морде и был выставлен за порог почти голым. Аня с рыданиями вышвыривала его одежду – порциями, с интервалом в пять минут. Он долго колотился в ее дверь, пока почти под утро она не открыла в остервенении:

– Чего тебе, урод?

– Где я нахожусь?

– Черемушки, – гаркнула Аня, хлопнув дверью перед его носом.

Костик вышел во двор. Мороз сковывал лицо и руки. Он сел на лавочку, закурил. Хотел прилечь и умереть, но заметил на краю лавки маленький шерстяной комок. Взял в руки. Это был замерзший полуторамесячный котенок. Почти мертвый. Белый с черными пятнами. Костик растер его тельце, надышал ему в нос горячим воздухом с перегаром. Затолкал за футболку, к голому телу, утянул куртку и отправился искать остановку автобуса. Пока доехал до метро «Новые Черемушки», пустили первые поезда. Долго трясся в вагоне, засыпая и просыпаясь, несколько раз проезжая мимо «Китай-города», где нужно было пересаживаться, возвращался снова. На финишной прямой почувствовал, как возле сердца что-то зашевелилось. Вытащил оттаявшего котенка, расцеловал его в нос. В общагу прибыл к подъему. Зашел измученный, достал кота.

– Это Варфоломей. Он будет жить у нас. Ему – молока, мне – рассолу.

Антон уложил Костика в постель, Славочка пошел в коридор к холодильнику, взял банку из-под соленых огурцов и соседское молоко.

– Этому уже ничего не надо, – сказал Антон, махнув на кровать. – Он спит.

Славочка долго искал, во что бы налить молоко, Антон подцепил последний кусок ставриды из консервной банки и кивком головы дал понять, что сейчас помоет и принесет обратно.

Варфоломей пил, захлебываясь и чихая. Он был грязный, тощий, с черными подтеками из носа и глаз.

– Все равно его выкинут, кто-нибудь да настучит, – сказал Антон.