Длинный, как беговая дорожка стадиона, коридор разделяли на индивидуальные секции двери. В нашей секции – почти напротив входа в комнату – висел на стене старый телефон, тоже один на всех. Он часто звонил, и мы слышали через дверь все, что говорилось в черную эбонитовую трубку.

В квартире было всего семь съемщиков. За стеной справа, в небольшой, светлой и узкой комнате жил поэт Володя Уфлянд.

Володя Уфлянд

К Уфлянду я ходил в гости потому, что у него жила ворона. Он подобрал раненого птенца и выходил его. Ворона свободно расхаживала по комнате, поэтому весь пол был застелен газетами и все равно загажен. В этом ощущался дух свободы. В его комнате этот дух чувствовался во всем. И что-то еще витало в пространстве, отличное от привычного бытового ощущения. Ощущение быта присутствовало везде: дома и у соседей. Но у Володи было иначе, и поэтому мне у него нравилось.

Хотя его комната выглядела небольшой и узкой, в ней было много света и, как ни странно, ощущался простор. Я думаю теперь, что дух свободы поселился в ней в большей степени оттого, что он не ходил каждый день на работу, и в меньшей – потому что писал стихи.

Свободу выражало все: светлая ткань портьер, то, что ограждение балконного этажа было не сплошным, а в виде деревянной решетки. То, что он жил с Галей, которая не была его женой. (Она тоже мне нравилась.) А также то, что они курили оба в комнате и спали на полу в верхнем этаже.

К нему в гости ходили литераторы. На стенах висели керамические панно, взятые со стен взорванной Греческой церкви. Володя с Соликом – опасное приключение – лазали по развалинам взорванного храма и отыскивали целые изразцы.

Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали Греческую церковь…

Иосиф Бродский «Остановка в пустыне»

Тогда мне казалось, что Уфлянд «менее настоящий» поэт, чем Бродский. Иосиф был в архангельской ссылке, лежал на Пряжке, преследовался КГБ, и его издавали в Америке. А Володя всего лишь постоянно сидел без работы либо был каким-нибудь рабочим сцены, и его стихи печатали здесь в детских журналах.

Стихи я тогда не любил, взрослые – вообще не читал. Из своих книжек того времени помню только «Волшебные китайские и корейские сказки».

Первое полноценное воспоминание о встрече с Бродским относится, скорее всего, ко времени до 1964 года. Я выхожу из комнаты в коридор и вдруг вижу Иосифа Бродского. Все родственники за глаза его звали Оська, иногда более уважительно – Иосиф, Ося. Притом когда говорили о политике и серьезной литературе, он назывался Иосиф, а когда обсуждались дела семейные – был Оськой.

Он стоит на перекрестке кухонного коридора и нашего и вычисляет, судя по всему, соседнюю Володину дверь. Для меня – это совершенно неожиданно. В моем детском понимании Иосифа можно встретить у него дома, на Пестеля, – там он меня фотографировал. Или на Чайковского, у Вольпертов, на каком-нибудь семейном обеде или дне рождения. А как он попал сюда, совершенно непонятно.

Потом из своей комнаты выходит Володя, и оказывается, что Бродский искал его и что они знакомы. Они шутят, улыбаются и начинают о чем-то говорить. Затем уходят к Уфлянду. То, что он завернул в комнату к Володе, а не к нам, для меня также удивительно, но и только. А вот родителям еще и обидно, и они долго потом обсуждают, что он «всегда такой». «Все время с приятелями, а к родственникам не заходит вообще. Даже когда пришел в нашу квартиру, не зашел».

Фасад

Дом наш постройки Монферрана был в три этажа, с галереями и белыми колоннадами коринфского ордера. Сам он, россиевского желтого цвета, был похож на утюг, стоял отдельно и выходил тремя фасадами к Исаакиевскому собору, на улицу Майорова и Адмиралтейский проспект с Александровским садом. Адмиралтейский фасад украшало парадное крыльцо с парой мраморных итальянских львов на гранитных постаментах. На одном из них пережидал наводнение 1824 года Евгений – герой «Медного всадника».

Львы были могучи и высоки в холке. В детстве я сам не мог на них забраться. Со спины льва слева был виден Конногвардейский манеж с Диоскурами, впереди за деревьями сада – фасад и шпиль Адмиралтейства. Тогда сад был огражден решеткой. А справа выглядывали ангел Александрийского столпа и часть Дворцовой площади. В дошкольные, детсадовские времена я любил еще оседлать бронзового верблюда у памятника Пржевальскому в саду. Впрочем, кто не любил? У верблюда всегда была очередь из детей.

Внутри дома были три огромных загадочных двора, соединенных переходами. Дворы были оснащены конюшнями, переделанными в гаражи, башней вентиляции бомбоубежища и будкой дворника. От мира их отделяли кованые решетки в двух грандиозных порталах – подворотнях. Дворы можно было пройти насквозь: войти в одну подворотню и выйти через другую.

Друзья и родственники

В отличие от некоторых друзей и исследователей, родственники вспоминают Иосифа Бродского без характерного придыхания. Позиция литературного окружения и семьи относительно индустрии воспоминаний о нем – вопрос интересный. В этом деле, несомненно, сложилась монополия друзей при полном забвении родственников. Что в значительной степени объективно, так как среди членов нашей семьи не было людей пишущих. Кроме того, родня не нуждалась в шансах на известность, так необходимых людям литературного труда. Родственники просто ходили на работу и получали зарплату. Меня вопрос дележа чужой славы не интересовал абсолютно. Но я видел у некоторых своих родных глубокую и затаенную обиду на то, что они обойдены вниманием.

Друзьям всегда достаются не только отблески славы, но и приключения. Семье же остаются будни. Например, будни бесконечного и безнадежного ожидания матерью и отцом звонка из-за океана. Жизнь наша состоит из повседневного в той же степени, что и из приключений.

Впрочем, говорить огульно о тех и о других было бы неправильно. Жизнь показала, что среди друзей есть люди, самоотверженно преданные поэту, его памяти, и есть исподтишка таскавшие на продажу предметы домашней обстановки – тире – музейные экспонаты. В то же время далеко не всех членов моей семьи волновали вопросы повышения собственной значимости за счет великого родственника.

В середине девяностых Иосиф позвонил Михаилу Руткису с предложением стать директором благотворительного фонда. Разговор происходил приблизительно такой.

– Михаил, хочешь стать директором моего благотворительного фонда? – «Моего» – с нажимом и оттенком самоиронии.

– А что надо будет делать?

– Ничего. У тебя будут деньги, и ты будешь их тратить. – «Трхратить» – прозвучало сочно и картаво, с той же ироничной интонацией.

– Да нет, спасибо. Не хочу. – Михаил, как обычно, был немногословен.

Я знаю, что Бродский предлагал ему авторские права на некоторые свои произведения. Но Михаил также отказался.

Не будем давать оценку. Сомневаюсь также, интересен ли вопрос, с кем Иосиф был ближе. Конечно, в юности, стране советов, он больше времени проводил с друзьями. Но «Полторы комнаты» – это плач о матери и об отце. В перечне потерь эмигранта друзья же обычно выступают общей группой. И это просто характерная черта отношения к жизни молодости и зрелости.

Рекламные газеты

Помните, в самом начале эссе «Полторы комнаты»: «Теперь ни матери, ни отца нет в живых. Я стою на побережье Атлантики: масса воды отделяет меня от двух оставшихся теток и двоюродных братьев – настоящая пропасть, столь великая, что ей впору смутить саму смерть». В 1985 году, в год написания этого текста, были живы еще младшие сестры Дора и Рая. Но один из двоюродных братьев, Александр Вольперт, на самом деле уже обосновался в Чикаго.

Собственно, он – ныне профессор Чикагского университета, один из немногих ленинградцев, кто регулярно общался с Иосифом по ту сторону Атлантики. Я знаю, что Алекс совершенно не доверяет журналистам и всякого рода биографам и, как правило, отказывается от интервью на тему семейных воспоминаний.

Относительно недавно он рассказал об одной из последних встреч с Иосифом. Они вместе заходили в небольшую квартирку поэта на Мортон-стрит. Когда Иосиф открывал входную дверь, из почтового ящика вывалился ворох рекламных газет и листков. Они разлетелись по полу, и Бродский в ярости стал топтать их ногами.

Мне его вспышка понятна. Представьте себе, что значит ежедневный «холодный душ» рекламы для человека, который обозначил свою жизненную позицию следующим образом: «Все, что пахло повторяемостью, компрометировало себя и подлежало удалению». «Все тиражное я воспринимал как некую пропаганду».

Не скрою, я постоянно учусь у него именно этому: искусству искать небанальное, пропускать первые, но очевидные формулировки, решения, линии судьбы. Учусь, зная, что до степени его остроты восприятия, бескомпромиссности в отвержении стандартного мне никогда не дотянуться. И все же я пытаюсь быть в этом единомышленником и попутчиком.

В тени этого эпизода, мне кажется, стоит то глубокое и горестное отрезвление, которое постигло в эмиграции опальных литераторов и диссидентов, вынужденных или хотевших покинуть родину. Они искренне верили в угнетение «здесь» и в понимание и справедливость, человечность «там», но столкнулись с жестоким разочарованием. Оказалось, что «там» может быть более благополучно, но столь же или в более изощренной форме бесчеловечно. Понимание того, что «хрен редьки не слаще», выходит на экзистенциальный уровень.

Семейная фотография

Для меня поисковики интернета что-то вроде голоса коллективного бессознательного. И я пользуюсь ими иногда для уточнения отношения человечества к тому или иному предмету. Вот задумался над описанием семьи и вдруг, как говорят в таких случаях, повинуясь внезапному порыву, набрал в поиске: «родственники Иосифа Бродского». Яндекс «безмолвствовал».

Неужели совсем ничего?

В Гугле нашлась ссылка: «Латвийские корни Иосифа Бродского». Открываю страницу сайта и вижу: передо мной моя бабушка.

Юная красавица, она сидит за столиком, подперев ладонью щеку. Рядом, тоже в центре, стоит ее брат Борис. Справа сидит прадед. Около него, держась за его плечо, расположилась еще одна сестра, Дора. С левой стороны, на диванчике рядом с прабабушкой, устроились младшие сестры, Рая и Мария. Мария, полная девочка с недовольным лицом, станет мамой Иосифа Бродского в будущем.

Фотография великолепна. Несмотря на дату – 1911 год, она сохраняет четкость и выразительность черт, настроений, жестов, а также перспективу. Создается впечатление, что ты неожиданно вошел в просторную комнату и все участники фотосессии на мгновение замерли.

Вот она, моя семья, старшее поколение: четыре сестры и брат. Только все они, кроме бабушки, еще дети, а я видел их немолодыми, прошедшими войны, блокаду, голод и сталинизм… Прадеда и прабабушку, естественно, не застал вовсе.

Я знаю эту фотографию. Оригинал хранится в семейном архиве. Вот только с датой какая-то ошибка. Это никак не 1911 год и, скорее всего, не Даугавпилс, а Санкт-Петербург. Бабушка уже совсем взрослая барышня.^[3]

Ее звали Роза. Она родилась 31 декабря 1900 года, и ее день рождения всегда совмещали с празднованием Нового года.

Моя бабушка

Моя бабушка, старшая сестра, ослепительная, неприступная красавица, за которой, кажется, ухаживал Александр Блок. Она любила литературные вечера Серебряного века и рассказывала, что в 1917 году во время революции вместе с Блоком ходила вдоль Невы, и они плакали, глядя, как рушится все вокруг.

С семнадцати лет у Розы было множество поклонников. Она, кажется, думала сочинять сама, не знаю, стихи или прозу. После революции училась в Институте живого слова. Надо понимать, что это значило. Ее наставниками были Луначарский, Мейерхольд, Николай Гумилев и так далее.

В начале 20-х Роза вышла замуж за процветающего предпринимателя. Была великолепная свадьба, богатство, 11-комнатная квартира на Рылеева или в Манежном переулке с каретным сараем и конным выездом. Рождение сына – моего отца.