Ее нежелание возвращаться на сцену казалось вполне осязаемым – но бессмысленным. Лысый мужчина подтолкнул ее к сцене, и Бутч ощутил укол совести: он был рад, что снова услышит ее пение, хотя ей не хотелось петь. Завтра утром он взойдет на корабль вместе с Сандэнсом и Этель. Возвращаться он не собирался. Святая Джейн^[10] – он вдруг понял, что перекроил ее фамилию, и теперь она ей очень подходила, – будет лишь воспоминанием.

Она спела песню его матери так, как еще никто никогда не пел. Он едва смог вынести весь этот плач, и в горле у него запершило от едкой иронии происходящего. Куда бы его ни занесло, от этой песни он укрыться не мог.

– Чертова песня, – прошептал он. Он размягчился. Так говорил Сандэнс. Нет, не Сандэнс… Гарри. Нужно называть его Гарри.

Бутч не обижался на слова Сандэнса. Мягкость и подлость – разные вещи. Трусом он не был, задирой тоже. Но ему не нравилось огорчать людей, и он не боялся в этом признаться.

Сандэнс – Гарри – был самым своенравным подонком из всех, с кем связывался Бутч Кэссиди, и это о многом говорило. Бутч единственный из всей банды не боялся этого дикого стрелка, а сам Сандэнс – Гарри – оказался единственным во всей банде умником, кому достало сообразительности не погибнуть и не попасться властям.

Уильям Элсуорт «Элзи» Лэй, лучший друг Бутча, получил пожизненное за убийство помощника шерифа. Элзи хотел просто отпугнуть парня, но стрелял он неважно и попал бедняге прямехонько в сердце. Пощады Элзи не ждал и приговор не оспаривал. Он не хотел убивать, но, когда грабишь поезд, это уже неважно. В том, что его не повесили, Бутч усматривал больше милосердия, чем Элзи, по его мнению, заслужил.

Элзи и Бен Килпатрик сидели в тюрьме. Уилл «Ньюс» Карвер был мертв. А Харви «Кид Карри» Логан стал хладнокровным убийцей, не щадившим никого, кто к нему приближался. Сандэнс и Бутч уезжали, не имея за душой почти ничего, кроме собственных жизней, хотя если Сандэнс образумится, то его, возможно, ждет счастливая жизнь с Этель.

Бутч не верил, что Гарри способен образумиться. Члены Дикой банды вообще не отличались благоразумием. Бутчу не следовало связываться с Гарри и Этель – да что там, им первым нужно было сообразить, что он лишний, – но Кэссиди не хотел ехать в Боливию один, не зная языка, не имея рядом никого, о ком он мог бы заботиться.

Он рос в окружении братьев и сестер, которые таскались за ним, словно утята, во всем на него полагаясь. Тогда он не хотел брать на себя ответственность, но позже, покинув дом в поисках иной жизни, не мог найти себе места – его терзало чувство вины. Оттого он снова стал лидером. Кто-то ведь должен был им стать. Но члены Дикой банды не таскались за ним, как его младшие братья и сестры. Они его не слушали и совершенно точно ни о чем вообще не думали. Они делали что хотели, не пытаясь действовать по плану, который разрабатывал Бутч.

Иногда у них получалось. Иногда нет. В те дни, когда все шло не по плану, люди гибли и попадали в тюрьму. Бутч не хотел ни того, ни другого – ни убивать, ни гнить в тюрьме, – и потому уезжал, пока еще мог.

Когда в сугробах розы расцветут,
Назад вернется
Милый мой.

От ее голоса все внутри у него успокаивалось, и он впервые за очень долгое время мог просто сидеть и наслаждаться пением. Вот почему он снова пришел сюда, вместо того чтобы искать, где бы сыграть в покер, или исследовать нутро завораживающего, полного соблазнов города. Он подумал, что Джейн Туссейнт сэкономила ему немало денег. Он любил играть в карты, и играл хорошо, но не любил обирать соперников. Сандэнс утверждал, что он нарочно проигрывает. Порой он и правда проигрывал нарочно.

Он так увлекся своими мыслями и ангельским пением Джейн Туссейнт, что не заметил, как к нему приблизился нежданный гость, а когда тот хлопнул его по коленке, резко вскочил и потянулся к кобуре, висевшей под мышкой.

Совсем маленький мальчик в коротких штанишках, курточке из той же материи и крошечной кепочке с козырьком смотрел на него снизу вверх. Лицо его оставалось в тени, но глаза сверкали. На миг Бутч застыл, глядя на ребенка, словно присутствие этого мальчонки в темном, пыльном закулисье лишило его дара речи.

– Я хочу к маме, – буднично объявил мальчик. – Пожалуйста, позовите ее.

– Г-где она? – выговорил Бутч.

– Вон там. Она поет. Она уже давно поет. Я пришел за ней. – Тут мальчик захрипел, громко и резко, его худенькие плечи задрожали, и он неловко опустился на пол у ног Бутча, хватая ртом воздух.

Бутч потянулся к нему, чтобы поднять, и с тревогой подметил, что кожа у ребенка горит. Мальчик опустил голову и отказался вставать.

Снова послышались аплодисменты, возвещавшие конец выступления. Бутч подхватил ребенка на руки. Он не мог его бросить.

– Как тебя зовут, сынок?

– Я не сынок. Я Огастес, – возразил тот, но у него получилось «фынок» и «Огафтеф». Это звучало трогательно, и все же имя казалось для него слишком масштабным. Мальчик расплакался, прижавшись лбом к плечу Бутча.

– Постарайся не плакать. От этого сложнее будет дышать, – мягко проговорил Бутч.

Мальчик сразу перестал плакать и поднял голову. Правая сторона лица у него была слишком красной, слишком опухшей, хотя и другая щека казалась почти такой же красной от жара. Мальчик попытался набрать побольше воздуха в грудь и снова проговорил:

– Я хочу к маме.

– Ладно, Огастес, – согласился Бутч, чувствуя, что попал в ловушку. – Я отнесу тебя к ней.

Допев последнюю ноту, Джейн Туссейнт не задержалась на сцене ни на мгновение. Она лишь царственно кивнула в знак благодарности и скрылась в кулисах. Лысый мужчина попытался было заговорить с ней, но она даже не посмотрела на него. Когда же Бутч подошел к ней, держа на руках ребенка, она застыла, а потом выхватила Огастеса из его протянутых рук.

– Я хочу домой, мама, – сказал Огастес, и Бутч отступил в темноту кулис, решив уйти тем же путем, которым пришел.

– Он весь горит, Оливер. Весь горит. Ему хуже, чем прежде. Он едва дышит из-за крупа.

При этих словах мальчик, словно по команде, зашелся сухим, мучительным кашлем.

– Вы доктор Солт? – выкрикнул Оливер. – Я послал за вами несколько часов назад. Где вы были, сэр? Подойдите! Осмотрите ребенка!

Бутч не мог назвать свое имя или объяснить, почему оказался за сценой, и потому промолчал. Он не стал подтверждать, что он доктор, но подошел к женщине, вгляделся в глаза мальчика, приложил костяшки пальцев к его ярко-красной щеке:

– У тебя болит горло, Огастес?

– Врач останется с мальчиком, Джейн, – вмешался Оливер, пытаясь отобрать ребенка у матери. – Ты должна пойти со мной наверх, на прием. Мы не можем заставлять гостей ждать. Там Гарриманы. И Карнеги, и Асторы.

Джейн в ярости взглянула на Оливера, и тот сразу же отступил и оставил ребенка в покое, но продолжал уговаривать:

– Я послал за врачом. У доктора Солта прекрасные рекомендации. Он побудет с мальчиком, сколько потребуется.

Бутч не знал, говорит ли этот Оливер правду и действительно ли с минуты на минуту сюда заявится доктор по фамилии Солт, с чемоданчиком, полным лекарств. В любом случае ему до этого нет никакого дела, и все же он не мог представить себе, что эта женщина отдаст своего сына человеку, которого никогда прежде не видела.

– Ты пойдешь один и скажешь гостям, что у меня болен ребенок, – объявила она Оливеру. – Они поймут. Ты поможешь им понять, Оливер! Я возвращаюсь в гостиницу вместе с Огастесом.

– Ты переоденешься и вернешься, Джейн, – возразил Оливер. – Наверху тебя ждет целый зал благотворителей и спонсоров. От их щедрости зависят твои гастроли.

– Я не оставлю Огастеса.

От тревоги голос Джейн звучал все пронзительнее, и работники сцены стали оборачиваться, прислушиваясь к происходившему. Оливер явно считал, что у Джейн есть дела поважнее, чем ребенок, безвольно лежавший у нее на руках, прижимавшийся к ее шее кудрявой головкой и красной щекой.

– Если ему не станет лучше, гастролей не будет, – прибавила она.

– Ты что, угрожаешь мне? – в ярости выкрикнул старик.

– Я угрожаю не тебе, а гастролям, Оливер. Так не может продолжаться. Я никуда не поеду, если Огастес не получит необходимое лечение. Прошу.

Мальчик закашлялся, не сумел сдержать рвоту и изверг на лиф дорогого красного платья мокроту и слизь.

Оливер выругался, работники сцены, собравшиеся было вокруг, разбежались, а Джейн принялась утешать расплакавшегося ребенка. Устало качнув головой, она повернулась к Бутчу:

– Вы пойдете со мной, доктор… Извините, как вас зовут?

– Солт. Ноубл Солт, – мягко ответил он. Имя было написано на мешке соли, о который он споткнулся при входе. То был единственный Солт, пришедший ему на ум. Он чуть не расхохотался при мысли о том, что взял в качестве имени первую попавшуюся тарабарщину, но никто даже бровью не повел. Лучшие вымышленные имена – те, что звучат, как имена богачей. И англичан.

– В гримерных холодно. Ему нужно в постель. Гостиница прямо за углом, я могу попросить, чтобы в кухне ему приготовили компресс.

Мальчик снова захрипел, пытаясь откашляться и вдохнуть, но ни то, ни другое у него толком не получилось. Решив не обсуждать больше ни чужое имя, ни докторское звание, которое он присвоил, Бутч забрал ребенка у матери и попросил указать дорогу. Оливер негодующе зашипел, но Джейн схватила свой плащ и пальто сына, заметив мимоходом, что женщина, которой велено было присматривать за Огастесом, куда-то пропала.

Одним махом, сам того не желая, Бутч вдруг оказался человеком по имени Ноубл Солт, да к тому же врачом. Он решил, что ему это на руку. В сложившейся ситуации правда ни к чему. Он может помочь матери и ребенку и потому поможет им, а потом пойдет своей дорогой.

4

Буду на страже,

Пока не отступит ночь.

После отчалю.

Однажды зимой все младшие братья и сестры Бутча – тогда их было всего шестеро – заболели крупом, причем так сильно, что жизнь в доме Паркеров на много дней замерла. Бутч, мать и отец круглосуточно измеряли температуру и давали сироп, вызывавший у детей рвоту: то был единственный способ удалить у них из глоток густую слизь. Когда врач наконец добрался до фермы Паркеров, то сказал, что они хорошо справились, сам он не сделал бы лучше, дал Бутчу послушать младших стетоскопом и присвоил ему звание почетного доктора. После этого Бутч какое-то время думал, что работа врачом заполнит у него внутри дыру, которую, казалось, ничто не способно было закрыть. Но ему было тринадцать, он целыми днями работал на молочной ферме у Мортена, и мысли о врачебной карьере быстро превратились в несбыточную мечту.

Бутч подхватил Огастеса Туссейнта на руки и понес в гостиницу, что стояла всего метрах в тридцати от мюзик-холла, где пела его мать, теперь спешившая за ними.

– Вы взяли сумку, сэр? – спросила она.

Он в недоумении поглядел на нее.

– Докторскую сумку?

– Нет, мэм, – отвечал он. – Но мы отправим посыльного за сиропом ипекакуаны. Средство не из приятных, но, чтобы ему было легче дышать, нельзя позволять мокроте накапливаться.

– Не-е-ет, – простонал мальчик. – Не хочу лекарство.

– У меня есть сироп, – сказала Джейн. – Но он уже три дня почти ничего не ел. Я боюсь давать ему сироп. Он и так уже слишком слаб, он с трудом глотает.

– Мне хочется пить, – снова простонал мальчик.

Он хорошо говорил на английском, но слова у него звучали на французский манер. Бутчу был знаком французский акцент. На Западе акцентов было полно. За последние полвека туда съехались люди со всех концов света, мечтавшие отыскать золото или застолбить за собой кусок земель, казавшихся бескрайними. Речь его родителей тоже не утратила еще британского привкуса.