Два

Папу начало крыть лет за пять до зимовья, может, раньше, просто Тая не утруждала себя интересом к папиным изменениям. Сначала они перестали путешествовать. Лет до четырнадцати Тая вообще не задерживалась в одном городе дольше пары месяцев. Как-то так вышло, что родители решили не разделять семью и все папины командировки проводить вместе. А ездил папа постоянно. Партия тогда была еще не холода, а поиска пути, которую в разные времена называли то «пэпэпэ», то «три пэ», то «полный пэ». От ее имени Ларин Игорь Викторович колесил по странам, проводил конференции и открытые дискуссии, формулировал запросы и рассматривал грантовые заявки. Ну и молодая его жена с дочкой тоже колесили.

С тех времен Тая запомнила только бесконечные аэропорты, где мама разрешала ей есть вредную картошку фри, макая ту в невыносимо сладкий молочный коктейль. Ну еще хруст постельного белья в отелях и неизменные журчащие фонтанчики в лобби. Папа был тогда достаточно молодым, чтобы подхватывать Таю и нести ее на одной руке, а другой катить за собой чемодан с документацией. Мама шла чуть позади и подмигивала Тае, когда она выглядывала из-за папиного плеча. Может, такого и не было, но Тая так живо представляла себе эту картинку: лобби очередного отеля, родители живые и веселые, мир большущий, воздух прозрачный и ничего не страшно. Абсолютная идиллия, короче. Жаркие города на побережьях сменялись дождливыми у гор, сухой ветер на морские бризы, сочная зелень за окнами многочисленных трансферов на сдержанную степь. После Тая пыталась допытаться у папы, сколько городов они успели посетить за ее первые годы жизни. Тот отмахивался – он вообще не любил вспоминать то время. Но в его кабинете на самом верху книжного стеллажа стояла банка с песком и землей, которые мама слоями укладывала после каждой поездки.

– Мы были в Африке? – спрашивала Тая, свешивая ноги с кожаного дивана, пока папа листал очередные распечатки докладов. – А в Азии где были? Я помню, что мама возила меня к океану, но где именно это было – нет.

– Таисия, отстань, – просил папа жалобно. – Везде мы были, а толку?

– Ну что значит толку, пап? – возмущалась Тая и тихонько сползала с дивана на пол. – Это же интересно. Страны разные, культуры…

Папа мгновенно становился серьезным, смотрел строго поверх очков.

– Свою культуру сначала изучи, а потом про чужие поговорим, – отвечал он спокойно, но так, что Тая тут же поднималась и уходила к себе.

Тогда она еще считала каждое его слово истиной, не требующей подтверждений. И все продолжало оставаться прозрачным и нестрашным. Только грустным, потому что мама уже умерла.

И если моменты «до» Тая еще могла откопать в своей памяти, то сцепка событий «болезнь – смерть» ускользала в глубину памяти, не поймаешь. Оставались факты. Тае было восемь, маме – тридцать два, значит, папе – сорок три. Потом Тае стало девять, папе – сорок четыре, а маме осталось тридцать два. Они были, кажется, в Индии, но это не точно. Папа выступал с докладом на местном форуме по глобализации. О чем он рассказывал, Тая, разумеется, не представляла, но додумывала потом, что тот использовал множество умных слов вроде «суверенитет», «пленарная сессия», «деградация мировых концепций» и «партийная корреляция» – их она почему-то запомнила из вороха обрывков родительских разговоров. А вот какой длины были мамины волосы – нет. И как пахло от нее, и в каких платьях она ходила, и зачем вообще она отправилась на ту случайную прогулку вне программы их пребывания? Деталей Тая не сохранила, только хронологию. Остальное додумала, пока бесконечное количество раз крутила события в голове, наполняя их красками, о подлинности которых могла только фантазировать.

Мама вышла из отеля, взяв с собой Таю, пока папа готовился к докладу. Они прогулялись по променаду вдоль отеля, потом маме захотелось побывать в более аутентичном районе города уже с экскурсоводом, но персонал принимающей стороны не смог найти ей нужного специалиста прямо сразу. Мама расстроилась, вернулась в номер, папа там курил и бросался бумажками в стену. Мама расстроилась еще сильнее. Она отдала Таю местной няне, пообещала вернуться через час – максимум полтора и ушла одна.

Вернулась мама в оговоренный тайминг – уставшая, вспотевшая, но довольная. Папа к тому моменту ушел пить коньяк, сама Тая уснула под присмотром няни. Это их и спасло. Мама не контактировала ни с кем после возвращения, никого не целовала, не обменивалась слюной, слезами и прочими выделениями. Она просто сходила в душ, переоделась в легкую рубашку и прилегла. Первой забила тревогу няня, она заглянула уточнить, будет ли госпожа Ларина ужинать вместе с дочерью. Но уточнять было не у кого – мама уже впала в кому.

Потом скажут, что во время экскурсии она купила бутылку воды. Их предупреждали, что пить можно только бутилированную воду с клеймом на крышке. Но лучше брать ту, что выдают в отеле. Мама не запомнила или просто забила. Лептоспироз, как напишут в свидетельстве о смерти, его Тая нашла среди залежей документов в недрах кладовой.

Она погуглила симптомы: желтуха, лихорадка, интоксикация, почечная недостаточность, поражение ЦНС. Маму нашли стремительно пожелтевшей, горячей, покрытой красной сыпью. С выраженным кровоизлиянием в мозге.

Мама умерла примерно через сутки после того, как ее спецрейсом доставили в Москву. Тая помнила, что дома было одновременно шумно и очень тихо. Что папа ходил по квартире в уличной обуви и забывал закрывать форточки, в которые курил. Постоянно приезжали курьеры с цветами. Мэр города, в котором мама выпила злосчастную воду, прислал официальное письмо с извинениями, где обещался провести дополнительное расследование по следам того, что уже было проведено эпидемиологами. Папа не ответил ему. И цветы велел сразу отвозить на кладбище. В записке, что мама оставила ему перед своей прогулкой, сообщалось, что мама до смерти устала смотреть, как он пыжится произвести впечатление на очередных скучных богачей, ей хочется увидеть что-нибудь стоящее, например цветущий жасмин – настоящий, а не дурацкий чубушник, что им высадили на даче.

Записка тоже была в ворохе документов, обнаруженных в кладовой. Ту дачу папа продал почти сразу. Пыжиться перед богачами он перестал. И цветов дома больше не держали. В нем точно что-то сломалось тогда. Но разобраться в этом восьмилетней Тае было не по плечу. Ее отправили в специальный класс для детей, переживших потерю. Она год ходила на тупые занятия программы по коллективному проживанию. Потом начала драться с ее участниками, и папе осторожно предложили интегрировать Таю в обычную жизнь.

И они снова начали ездить, только теперь внутри страны. Сначала вдвоем, со сменной няней. А потом появилась Груня.

– Это Аграфена Станиславовна, – сказал папа Тае, когда в самолете место через проход от них заняла женщина средних лет с короткой стрижкой уже откровенно седеющих волос. – Будет моей помощницей и переводчицей.

В свои четырнадцать Тая уже отлично понимала, что это может значить. Глянула на Аграфену Станиславовну презрительно, мол, это ж надо имечко еще какое, а та ответила спокойным и долгим взглядом через проход – над коленями отца. В этом взгляде читались одновременно и интерес, и равнодушие, и какая-то пугающая проницательность. Тая фыркнула и уткнулась в книжку. Самолет зашумел, выруливая по взлетной полосе, и понесся, и Тая вместе с ним понеслась, почему-то думая, что отрываются от мамы они именно сейчас, с появлением помощницы и переводчицы Аграфены Станиславовны. До нее помогала и переводила доклады для папы его же молодая жена. Слезы были горькими, Тая сглатывала их, пытаясь читать про Гарри Поттера, который уже достаточно подрос, чтобы ходить за сливочным пивом в магический паб, но строчки прыгали перед глазами. После взлета папа пересел на свободное кресло впереди и стремительно захрапел.

Тая долбанула кулаком по спинке кресла, папа всхрапнул совсем отчаянно и забулькал. Тая закатила глаза. Храп восстановился через две итерации. Тая размахнулась, но Аграфена Степановна ее опередила. Поднялась в проходе, нагнулась над папой и как-то невнятно, но отчетливо просвистела ему на ухо. Тот втянул носом воздух, выдохнул бесшумно. И больше не храпел.

– Единственная моя суперспособность, – заявила Груня, усаживаясь рядом. – Нет бы умела из воды вино делать. – Протянула Тае сухую ладонь: – Груня, очень приятно с тобой познакомиться.

Рукопожатие было крепким и выжидательным, пришлось представляться в ответ:

– Тая. И что за прозвище у вас такое?

– Кошачье, да? – улыбнулась Груня. – Бабушка меня в честь кошки и назвала. Хорошая, говорит, была кошка, добрая и мурчать любила. Я, правда, не люблю.

Повисла пауза. Тая первой не выдержала ее.

– А что любите? – спросила она, прячась за книгой.

– Ну, вот Гарри Поттера, например, вполне себе люблю.

Тая снова закатила глаза. Попытки сойти за свою забрали у этой седой тетки баллы, выданные за свист против храпа.

– Настолько, – продолжила Груня, – что сама перевела эту часть, а то официальный перевод говно какое-то.

Перевод правда был не очень. Тая пока не могла сформулировать, чем именно, но чувствовала, что исходный текст шел другим путем, а потом исказился переводными словами, подобранными недостаточно верно.

– Хочешь, дам сравнить? – предложила Груня.

Тая медленно кивнула, понимая, что сдает позиции. Но очень уж любопытно было узнать, не исчезнет ли это чувство словесной подмены в другом переводе. Груня ловко вернулась на свое место, покопалась в сумке и достала электронную книгу – жуткую редкость, которую папа обещал заказать у коллег, мотающихся за границу, в отличие от него самого. В книге был тусклый, но четкий экран и электронные чернила. Тая взяла ее в руки как живое и хрупкое существо. Прочитала первый абзац, там Гарри лежал на животе, с головой накрывшись одеялом, с фонариком и учебником по истории магии. Тая прочитала абзац несколько раз подряд. Теперь ее внутреннее чутье не отзывалось скрежетанием. Текст был именно таким, каким он должен был быть.

– Давай найдем фрагмент, на котором ты остановилась в книге, – предложила Груня.

– Нет, я хочу все перечитать, – отпихнула ее Тая и углубилась в текст – теперь ей хотелось узнать, не налажала ли Груня где-то.

Но она не налажала. За четыре часа полета Тая успела и возненавидеть предателей, и поверить в освобождение от гнусных опекунов, и даже спасти одного отдельно взятого гиппогрифа. И все это без фальшивых нот. Когда самолет приземлился, а папа крякнул и проснулся, Тая протянула Груне читалку.

– Хочу так же, – сказала она, строго смотря прямо в ее водянистые, немного рыбьи глаза.

– Да бери мою, я еще закажу, – отмахнулась Груня, вытаскивая из переднего кармана сиденья документы, которые вычитывала в полете. – С ней, правда, так сильно не устаешь…

– Нет, – оборвала ее Тая. – Тоже хочу научиться переводить.

– Хорошо, – пожала плечами Груня. – Я преподаю языки для подростков, могу и тебе тоже.

Официально мачехой она стала через полтора года, но для Таи все случилось именно в том самолете. Они договорились об уроках языка, но на деле совсем о другом – не нападать, не пытаться занять больше места, чем есть, не сдвигать границы, не конкурировать за папу, не пытаться быть друг для друга теми, кем они не являются. Тая запомнила, как они спускались по трапу: сонный и помятый папа, чуть поплывшая от полета и чтения Тая и Груня – собранная и строгая, только ветер трепал ее волосы с проседью, внося хоть какую-то суетливость в образ.

– Тасенька, ну вот такая жизнь, – мялся папа, не зная, как сообщить, что Аграфена Станиславовна теперь будет жить с ними. – Даже и слов не подобрать.

А Тая только что сдала той самой Аграфене Станиславовне два теста, а теперь торчала аудирование, которое провалила на прошлой неделе.