Назавтра он уже и двинуться не мог. Рука и нога закоченели. Весь в огне – своих не узнаёт. Только бормочет что-то в бреду, и всё кричит: «Домой хочу! Отнесите меня домой!» Продан обождал два-три дня, думал, может, полегчает ему. Какое там! Только хуже и хуже. Когда Продан понял, что дело нешуточное, он запряг волов, положил моего кума на телегу и отвёз его домой в Драчич; во-первых, чтоб его, боже упаси, смертный час не застал так далеко от дома и родных, а во-вторых, сам кум Иван настаивал, как только чуток в себя приходил, чтобы его отвезли домой.

Когда Продан подъехал к дому Ивана, все домочадцы навстречу выбежали, удивились, перепугались. Покойная кума Яна – в плач. Ивана вытащили из телеги, постелили ему и тут же уложили.

– Я и не знаю, что с ним! – говорит Продан. – Он пришёл ко мне перед рассветом, живой и здоровый, и вдруг начал жаловаться, что нехорошо ему. Это было в ночь на воскресенье. Его одолела какая-то лихорадка. Я говорю, подождём, утро вечера мудренее, а назавтра – на тебе, он и встать не смог!

– Я знала, что несчастье какое-то приключится, раз он оберег забыл, – говорит Яна. – Было уже однажды, пошёл без него, да и заболел, вот и опять!

– Молись Богу, свояченица, и пригляди за ним, – ободряет её Продан. – Думаю, его бы распарить хорошо.

Продан побыл у Ивана несколько дней, а потом отправился домой в Брезовицы.

Долго, детки, лежал кум Иван. И парили его, и травы приносили, и купали, и угли ему гасили и той водой поили; всех до единой старух, которые в болезнях понимают, позвали. Но всё без толку. В конце концов позвали и старого попа Йована из Челие, он ему прочитал великую Васильеву молитву – страшную, детки, её ещё читают от этой, боже упаси, падучей. И опять без толку. Только что в себя пришёл, а рука и нога и дальше не поднимаются. У всех уже руки опустились. И тут вдруг – на тебе! – пришёл дядька Сретен из Лелича и, как увидел, как мучается кум Иван, руками всплеснул и воскликнул:

– Ох, люди, что ж вы делаете? Бегите скорее к Новаку в Чучуге, пусть напишет ему записки. Разве не видите, что он к джиннам в коло^[9] попал?

– Бог его знает, будет ли с этого толк! – говорит покойная кума Яна.

– Как не быть, невестка? – божится Сретен. – Голову даю на отсечение, он встанет здоровый как младенец, вы только пошлите кого-нибудь к Новаку, чтобы он дал ему записку. Пусть Стеван нынче же сходит в Чучуге!

– Собирайся, Стева, – говорит Яна старшему сыну Иванову, двадцать лет было парню. – Сходи, попробуем и это, а там как бог даст!

– Говорю тебе, невестка, – продолжает Сретен, – Новак ему поможет. Вон знаешь же Марко Спржу из нашей деревни? Вот он так же шёл ночью и наступил где-то на круг, где джинны танцевали, так у него и руки, и ноги отнялись, всего скрючило. Чего только не делали, а толку не было. Послали к Новаку в Чучуге, тот ему написал записку, и сразу всё как рукой сняло. Ну и Еврему из Челие он помог, когда тот на чары напоролся… Кому Новак записку даст, тот поправляется!

И вот, детки, собрался Иванов Стева, взял лоскут отцовской одежды и отправился в Чучуге к Новаку.

Говорят, детки, этот Новак был нечистым человеком… С нечистой силой знался. Раньше, когда молодой был, поехал с купцами в Германию, там заодно и грамоте обучился. Потом поехал в Боснию и там у одного ходжи выучился делать записки^[10]. Я, правда, сам не знаю, своими глазами не видел, но люди сказывали, что видели его, как он ходит глубокой ночью один на перекрёстке и всё что-то приговаривает, что знает, кто из баб ведьма, а кто нет, что с ветровняками^[11] он боролся. И ещё много всякого говорили. Он, должно быть, имел дело с нечистым, потому что он, говорят, больше двадцати лет не причащался и в церковь не заходил… Всё у него как-то не получалось. И попов ещё сторонился, если вдруг с ними встретится или рядом окажется.

И вот, значит, детки, пришёл Стева в Чучуге к Новаку, рассказал ему всё, как было, и спросил, может ли тот помочь? Новак, говорит, помолчал немножко, покачал головой и сказал: «О-хо-хо… Что же ты раньше не пришёл? Проще бы было. Теперь посложнее будет справиться, но мы уж попытаемся…» Потом встал, нашёл какую-то книгу, взял Иванову одежду, листал-листал, смотрел-смотрел – перевернул ещё одну страницу и начал рассказывать Стевану по порядку, как всё было: как кум Иван попал в коло к джиннам в том ущелье у Мравиньцев. Тот человек на белом коне, который ехал по скалам, это был царь джиннов. Те три снопа – это были три нечестивца, которые охраняют его, чтобы никто не попал к ним в коло. А если бы, говорит, Иван вернулся тотчас же, как только увидел те три снопа, – ничего бы с ним не случилось, а так он в том ущелье в их коло зашёл, вот джинны и прострелили ему правую ногу и левую руку.

Говорят, детки, ещё в ту пору, когда был некрещёный век, правили в этих землях джинны. Но пришёл царь Костадин, прогнал их за синее море и до самых ворот в Страну мрака. На воротах он повесил свою саблю: только джинны задумают вернуться в христианские земли, дойдут до ворот – сабля зазвенит: «Царь Костадин жив!» – и они тут же бегут обратно. Так что никак им не оказаться среди крещёного люда – только ночью, в самое глухое время, когда не знаешь, где кончается Страна мрака и начинаются христианские земли. Тогда они, бывает, выходят и танцуют коло, а кто к ним угодит, в того они стреляют…

Когда Новак рассказал Стевану, отчего кум Иван занемог, то написал и дал ему три записки. «Снеси ему, – говорит, – эти три записки! С одной пусть напьётся воды на поленнице после захода солнца. Другой пусть его окурят. А третью пусть возьмёт с собой, и пусть домашние отнесут его в ночь на первую пятницу в новолуние на тот старый мост под вершиной, где Челие, пусть там переночует. Там уж он всё увидит. Только ни в коем случае пусть ни слова не говорит и не шевелится!.. Как всё исполнит – даст бог, полегчает ему!»

Стеван дал Новаку три талера, взял записки и отправился домой. Как пришёл, всё рассказал, как Новак велел. А так случилось, что было новолуние и завтра как раз пятница. Покойный кум Иван велел, чтобы его брат Пера вместе со Стеваном отнесли его вечером ночевать на мост. Кума Яна не давала, хотела до следующего новолуния отложить. «Может, – говорит, – бог даст, полегчает ему, не нравится мне, чтоб он там один да ночью». Но кума Ивана поди отговори! Он насел на них: нынче же вечером неси его на мост, и точка.

И вот, детки, как дело к вечеру, вынесли его Пера и Стеван к поленнице, напоили водой с одной записки, окадили другой – и обратно в дом, пока остальные волов запрягали…

Погрузили, значит, Ивана на телегу и потихоньку поехали к холму под Челие, а там его оставили посреди моста. Когда его положили, он ещё раз за пазуху заглянул: оберег на месте, записка тоже. Он не так за записку беспокоился, как за оберег. А раз уж он тут, так ему ничего не страшно! Ушли Пера и Стева. Остался кум Иван один на мосту.

Мост этот, детки, на страшном месте. Ещё пятнадцать лет назад он стоял, а потом его смыло, в то лето, на Степана Сеновала, когда случился паводок и вышли кости утопленника Аврама, их вынесло прямо под мост с нашей стороны. Аврам утонул в этом омуте. Говорят, он ночью пошёл окунуться – рыбу он ловил – и вот как выплыл на середину, его что-то за ноги ухватило, тяжёлое, как свинец, и утащило на дно. Потом Тимотие и Пантелие с Бобии^[12] ныряли в тот омут и нашли Аврама, сидит на дне как живой: а на коленях у него маленький чёрный ребёнок, размером не больше котёнка. Они его вытащили и закопали там у берега. До Аврама, говорят, тут ещё одна баба утопилась, Йокой звали, вот место и прозвали «Йокин омут».

На этом месте, детки, людям часто всякое виделось. Одним словом, опасно туда было ходить в одиночку, ночью или под вечер. Да и жутковато как-то. С нашей стороны нависает утёс… Будто сами скалы сейчас упадут – ну вы и сами, небось, видели, как оно там. Вы же там проезжали.

И вот, детки, на этом самом мосту покойный кум Иван должен был провести ночь. Он сначала огляделся; везде тишина, ничего не слыхать, только ниже по течению шумит вода по камням. А под мостом так тихо – будто вода и вовсе не течёт. Иногда только ухнет сова в скалах или сычик на дубу… Этих мерзких птиц и из дома-то страшно услышать, а уж на мосту! Иногда опять же слышен у берега колокольчик – прямо оглохнуть можно. Наш Иван и внимания не обращает – он, бедолага, ничего не боялся.