Отец был одет в приличный сюртук, который вытаскивал из гардероба только по особым случаям, например, когда в гости звали. Мать оставалась дома: не хотела разлучаться с приболевшим Андрюшей, да еще нужно было приглядывать за годовалым Петенькой. Он и сам с удовольствием остался бы: ночью под кожу заползла горсть маленьких черных опарышей, а он так и не смог улучить минутку, чтобы уединиться и вытолкнуть их из тела. Они ползали внутри, по венам, складываясь и вытягиваясь, как гусеницы, только очень, очень горячие.

Прикусил губу – боль отвлекала от жжения. Не позволит он каким-то бесам определять уклад его жизни.

– Я готов.

Дорогой он успел заскучать. Чем дольше смотрел на приевшиеся пейзажи, тем больше думал о Москве. Ему одиннадцать, уже почти взрослый – когда же отправят в город?

Темный секрет остался между ним и дьяконом Павлом, но все так же не давал покоя. Понять, что с ним и почему он такой, – от одной мысли сердце пускалось вскачь. Он не знал, как будет искать тех, кому сможет довериться, ну да как-нибудь разберется. Эх, скорей бы…

Светлый дом Корсаковых, показавшийся вдали, был не такой уж большой, но по сравнению с их усадьбой – как царская конюшня рядом с деревенским хлевом. Завидовать плохо, но, когда грудь восхищенно распирает при виде чужого благополучия, как не устыдиться своей скромной обители? Мать тщательно поддерживала порядок и чистоту, хозяйство вела так разумно, что даже с их стесненными средствами настоящей нужды они не знали, но как же тяжко всегда на всем экономить…

Хозяин, старый приятель отца, встречал гостей на пороге с широкой улыбкой. Посыпалось незначащее: «Ах, как давно не виделись!», «Как жена, не хворает?», «Прекрасная нынче погодка!». Если даже в их захолустье приходится так друг перед другом расшаркиваться, как же живется в больших городах?

– А сынишка-то твой как вырос! – Корсаков повернулся к нему. – Ну что, молодой человек, готовы уже из-под родительского крыла да в большую жизнь?

Он смутился, не понимая, смеются над ним или нет. Отец ответил за него:

– Мал еще для большой жизни. Да и жена ни в какую с любимым сынком расставаться не хочет. Пару лет еще обождем, а там и в Москву можно.

Пару лет! Да он и сейчас готов…

– Матери! – фыркнул Корсаков. – Дай им волю, так всю жизнь под юбкой продержат. Мои сынки вот уже несколько лет как в Петербурге, только нынче навестить приехали.

Ну да увидишь.

Корсаковские мальчишки, Никифор и Андрей, ждали в гостиной. Жутко изменились с последней встречи: вытянувшиеся, повзрослевшие, с погустевшими голосами, они теперь казались незнакомцами. Алые мундиры с бархатными черными лацканами на них горели, как распустившиеся на поле маки, – аж дух перехватывало.

– Кадеты, – гордо проговорил Корсаков. – Вишь как вымахали?

Когда старшие мальчики отправились гулять в сад, он увязался следом, но все больше молчал, жадно слушая истории о жизни в столице. Петербург он знал только по рассказам, но воображение само рисовало величественные здания с сияющими окнами, роскошные экипажи, перекатывающиеся по широким проспектам; разодетых дам и кавалеров, любезничающих друг с другом в Зимнем дворце под ласковым взором матушки-императрицы. А гранитные набережные, стискивающие в объятиях реки, а бутоны разукрашенных куполов… Ну разве не мечта?

Но всего больше Корсаковы болтали о кадетском корпусе. Об уроках – настоящих уроках, а не переписывании одного и того же по десятому разу. Верховая езда, иностранные языки, география…

И конечно, все военные науки.

– Недавно учения были, из настоящих пушек стреляли! – похвастался Андрей. – Видел когда-нибудь, как из пушек стреляют?

Брат толкнул его локтем в бок – мол, чего дразнишь?

Но любопытство перевешивало зависть.

– Нет? Это жаль! – не унимался Андрей. – Хорошие артиллеристы всегда нужны! И это жутко весело, особенно когда есть цель, куда стрелять. Не как у этих, борцов с невидимками.

Он недоуменно нахмурился.

– Каких еще борцов с невидимками?

Андрей смолк. Переглянулся с братом. Тот пожал плечами:

– Сам теперь объясняй.

– Да нечего там объяснять, – закатил глаза Андрей. – Просто есть у нас один класс, который по ночам не пойми чем занимается. Вот скажи, зачем учить стрелять после захода солнца? Ладно когда изредка для ночных маневров натаскивают, но этих же каждую ночь гоняют!

Он затаил дыхание. Жжение в руке усилилось – он принялся сжимать и разжимать кулак, чтобы отвлечься. Андрей, ничего не замечая, продолжал:

– Мы у них спрашивали, да только они все из себя такие таинственные и загадочные… Тьфу.

– Да, больно много о себе думают, – согласился Никифор. – Учителя их бесогонами кличут, уж не знаю почему. Не бесов же они там в самом деле гоняют.

Он повернулся к Никифору так резко, что чуть шею не свихнул.

– Ты чего? – удивился тот.

– А кого туда берут, в этот класс? – Он чуть не трясся от возбуждения.

Никифор пожал плечами.

– Да тех же, кого и в обычные. Смотрят на твою семью, что ты знаешь и умеешь, директор тебя собеседует… А потом сами как-то решают, кого куда отправить. Ты чего так всполошился-то? Тоже ночами спать не любишь?

– Да нет, ничего такого. Просто… Просто интересно.

Он думал, не дотерпит до вечера. Отец опомнился и засобирался, только когда солнце совсем уж близко завалилось к горизонту. И лишь когда дом Корсаковых скрылся из виду, он обернулся к отцу и выпалил:

– Я хочу пойти в кадеты!

Отец не удивился.

– Что, мундиры понравились?

Мундиры… С утра он думал, что ничего красивее в жизни не видывал, но алые всполохи в памяти поблекли, а вот рассказы… Вечерний класс, бесогоны, другие такие, как он… Вот где все ответы. Вот где ключ к его жуткой тайне.

Он заколебался, не зная, сколько может сказать отцу. В бесов тот не поверит, решит, что это детская придурь, нелепая фантазия – пускай это не в его характере, пускай он никогда ничего не просил просто так…

Стиснув зубы, он выдохнул:

– Я должен. Я чувствую, что должен, что там мое место.

Отец не рассмеялся, хотя мог бы: он и сам слышал, как глупо и по-детски говорит. Щеки горели, но под кожей горело сильнее.

– Ну пожалуйста! Я никогда ничего больше не попрошу, только отправьте меня в кадеты!

Жар пылал на языке, еще немного, и вытек бы на щеки. Отец молчал – глядел, как плывут мимо облака. Потом медленно покачал головой.

– Это не так просто, даже до Петербурга добраться. Думаешь, это как к соседям съездить? Знаешь, во сколько одна дорога обойдется?

– Я пешком пойду. – Стертые в кровь ноги – малая цена за ответы, которых он жаждал столько лет. Дошел же как-то Ломоносов до Москвы…

– Не говори ерунды, – нахмурился отец. – Ты хоть представляешь…

– Я дойду! – голос зазвенел от отчаяния. Он чувствовал, что проигрывает, как выскальзывает из пальцев обретенная было надежда. Предательский голос в ушах уже шептал, что ничего у него получится, что ничего-то он не заслуживает, что вся его жизнь – лишь о том, чем и кем ему стать не суждено. Глаза защипало от беспомощности.

– Я должен! – прошептал он отчаянно. – Я только там смогу… – запнулся. – Я только там счастлив буду.

Морщины на лбу отца углубились. Он долго молчал. Так долго, что казалось, уже и не ответит.

Наконец, натужно вздохнул.

– Ну если так уверен – значит, надо ехать.

И разом посветлел, будто с плеч гора скатилась.

Он бросился отцу на шею.

Глава 4. Петербург

Поездку откладывали так долго, что он заподозрил: мать тянет время в надежде, не передумает ли.

Конечно, он не передумал – кадетский корпус стал его новой одержимостью. Кошмары, пухнущие тенями и чудовищами, потеснились, давая место видениям о далекой северной столице. Он и наяву грезил только о Петербурге, докучая родителям: «Ну когда же? Когда?» И наконец те сдались.

Чтобы хватило денег на дорогу, пришлось продать двух коров и несколько мешков с зерном. Потом начались сборы. Мать педантично шла от пункта к пункту, чтобы путешествие прошло без сучка без задоринки. Младшие братья путались у нее под ногами с глупыми вопросами: «А можно мы тоже поедем?», «А когда нас повезут в город?». Мать отмахивалась, с головой уйдя в заботы. Отца, наоборот, одолела меланхолия. Прежде вялый, теперь он часами мог сидеть у окна, рассеянно глядя в никуда.

Сам он растерял всю усидчивость и стал почти таким же несносным, как младшие. Лихорадочная энергия била ключом, жаркая и нетерпеливая, как засевшие под кожей бесы. Хорошо хоть удалось пустить ее на дело: он целыми днями носился с материнскими поручениями и с небывалым усердием помогал ей по дому.

Прислуги у них было так мало, что львиная доля работы по поддержанию порядка и уюта в доме лежала на матери. Когда подросли сыновья, досталось и на их долю. Ничего постыдного в этом он не видел – зато не явится в столицу избалованным белоручкой.

Наконец, последнее дело было сделано: нашли писаря, составившего для них прошение, которое нужно будет подать в канцелярию Артиллерийского и Инженерного Шляхетского корпуса. Внизу листа он вывел свое имя, так ровно и аккуратно, как только мог.

Все готово.

Только в последние часы снизошло осознание грядущих перемен – будто огромная грозовая туча расползлась на все небо. Когда еще он снова увидит дом? Родных? Вся семья собралась в гостиной, но смотреть выходило только на мать. Несмотря на непростую жизнь и многочисленные роды, так часто заканчивавшиеся мертвым ребенком на руках, она все еще была красива: высокая, с прямой, исполненной достоинства осанкой, с черными волосами, как у него, и таким же твердым взглядом. Но когда принялись обниматься на прощание, в ее руках не было ни отзвука этой твердости.

– Береги себя, – прошептала мать ему в макушку. – Да смотри, вырасти достойным человеком.

Что-то повисло на шее – образок, маленький и холодный.

В носу предательски защипало. Он заморгал.

– Вырасту.

Дорога была долгой. Незнакомые земли, незнакомые люди, даже воздух другой. Ехали втроем: он, отец и дворовой Иван, все сетующий, что ночи в этом году больно холодные и темные.

– Бабы шепчутся, – пробормотал как-то Иван, наклонившись к самому его уху, – мол, что-то страшное в мире грядет.

Он фыркнул. Конечно, шепчутся – что им еще делать целыми днями? Знает он цену таким слухам – одна знахарка нашептала другой знахарке, и так очередная нелепая фантазия разлеталась по всем близлежащим деревням.

Но в одном Иван прав: ночи в этом году выдались особенно густые и темные. Солнце садилось рано, добрая часть пути проходила в бледном свете луны. Он прижимал к груди подаренный матерью образок и шептал про себя молитвы, но маленькие бесы, вечные его спутники, то и дело увивались за повозкой, заползали под кожу. Он скрипел зубами. Терпел. Осталось недолго, только снести тягости пути, а там уж он узнает, что со всем этим делать. А пока… Пока – крепче сжимать зубы, прятать в рукава потемневшие пальцы и украдкой расчесывать предплечья, когда жаркий зуд становится совсем уж невыносимым.

В дороге улучить минутку наедине, чтобы выпустить жар наружу, удавалось редко, но с годами легче стало удерживать тьму, не чувствуя, что та с минуты на минуту сведет его с ума. Да – тяжело, да – больно, да – мерзко, но уже не страшно. Это он ее хозяин, а не наоборот.

Они прибыли в Петербург в январе, с трудом продравшись через последний отрезок заснеженной дороги. Снег валил так густо, что город до последнего прятался в буране. Здания вынырнули из белесого тумана исполинскими серыми призраками. Мрачные. Неприветливые.

Денег было мало. О том, чтобы снять комнату, речи не шло – довольствовались койками за ширмой в общем помещении постоялого двора.