Я задерживаю дыхание.

Междуворотье открывает путь, и, закрыв глаза, я мчусь через миры.

Глава 4

Сколько бы раз я через это ни проходила, путешествие между мирами не становится приятней.

Сейчас оно даже хуже: почему-то переход из Ноксара в мой собственный мир проходит мучительнее, чем из Аурелиса. Возможно, потому, что ворота в плохом состоянии и заложенная в камни магия ослабла, потрепанная стихиями.

Обычно при переходе у меня возникает ощущение, будто острые лезвия проходятся по верхнему слою кожи от макушки до кончиков пальцев ног. На этот раз меня словно тянет в разные стороны, все больше и больше, еще и еще, пока уже не кажется, что я лопну как натянутая струна. Это не то чтобы больно, точнее, словом «боль» этого не описать. Во время растяжения чудится, что часть моей сущности продолжает зависать на мысе над океаном, а остальная ее часть, пересекшая миры, отчаянно пытается утянуть ее за собой, чтобы собраться воедино. За этим следует мгновение мучительного сопротивления.

А потом – хлоп! – другого слова даже подобрать не могу, – я оказываюсь в собственном доме.

Я падаю на колени, ловя ртом воздух. Все вокруг кружится, и я хватаюсь за голову и закрываю глаза в ожидании, когда пройдет головокружение. Немного придя в себя, смотрю сквозь пальцы на знакомую, скудно обставленную комнату. Лучи утреннего солнца просачиваются через мутное окно, освещая мамино старое кресло. Оно мягко покачивается, потревоженное волной энергии, возникшей при моем появлении. Привычное поскрипывание болезненно бьет по нервам. Я почти вижу, как мама сидит в своем любимом кресле, сложив руки на коленях и встречая меня нежным взглядом.

Образ быстро тускнеет. В конце концов, мама давно умерла, а здесь мало что напоминает о ней: только кресло со сломанным полозом и фарфоровая пастушка на каминной полке, в ярком платье и с разбитым лицом.

Я поднимаюсь. В комнате довольно прохладно: в камине не разведен огонь, который защитил бы от зимнего холода. Хорошо, что я в плаще. В доме очень тихо. И пусто.

– Оскар? – зову я, и мой голос эхом отскакивает от стен. – Оскар, ты здесь?

Словно в ответ у входной двери раздается шум. Повернувшись, вижу, как она открывается и заходит брат. Он снимает шляпу и застывает в дверях, встретившись со мной взглядом.

– Оскар. Это я.

Его мрачное лицо озаряется светом улыбки – так солнце пробивается сквозь облака.

– Клара! Глазам своим не верю!

Брат небрежно бросает шляпу на вешалку, промахивается, но не поднимает ее с пола. Вместо этого он бросается через комнату ко мне, чтобы крепко сжать в своих объятиях. Удивленно ахнув от неожиданности, я обнимаю его в ответ. Какой же он худой и хрупкий!

– Ты рано встал, – отстраняюсь я, чтобы заглянуть ему в глаза. Так странно видеть его раскрасневшимся и улыбающимся. – Чувствуешь себя самим собой? – со смехом поддразниваю брата, приложив ладонь к его лбу.

Оскар, фыркнув, смахивает мою руку.

– Давай без кудахтанья, курочка-наседка! – смеется он почти как в детстве, и у меня замирает сердце. – Твой цыпленок стал важной птицей. Твое крылышко мне больше не нужно.

Я хмурюсь.

– Куда ты ушел спозаранку?

– Если хочешь знать, я вовсе не ложился спать! Я бодрствовал всю ночь, потому что… – Оскар хватает меня за руку и выводит на середину комнаты, где велит стоять, дожидаясь его. Сам он стремительно подходит к стоящему у стены обшарпанному бюро и, пошарив в одном из его ящиков, возвращается ко мне с раздобытой вещью. – Смотри! – сует он мне ее в руки, фонтанируя радостным волнением. – Делай с этим, что хочешь!

Его задор заразителен, и я не могу сдержать улыбки.

– Что это? – Посмотрев на вещь в своих руках, я изумленно приоткрываю рот.

Это экземпляр «Старлина» – наипопулярнейшего журнала в городе. В самом верху, сразу под заголовком, жирным витиеватым шрифтом напечатано: «Биение черного сердца». А под названием, шрифтом поскромнее: «Рассказ ужасов Оскара Дарлингтона».

– Оскар! – поднимаю на него ошеломленный взгляд. – Ты… твой рассказ напечатали в «Старлине»?

В свое последнее посещение брат, чей разум был замутнен отчаянием и наркотическими веществами, показывал мне исписанные неразборчивым почерком листы. Произошедшая с ним всего за неделю метаморфоза и опубликованный рассказ кажутся мне чем-то невероятным.

Оскар улыбается от уха до уха.

– Это чудо какое-то, – сжимает он мою ладонь. – Я дописал рассказ на следующий день после твоего ухода и сразу же направился с ним на Ранкан-стрит. В тот же вечер мне удалось застать в конторе мистера Баззарда. Ну знаешь, бывшего редактора отца – этого старого мерзавца-бульдога. Он узнал меня и собирался выкинуть на улицу, но от меня так просто не избавишься, нет-нет. Я заставил его взглянуть на историю, и – подумать только! – она понравилась ему.

Звонко смеясь, Оскар падает в мамино старое кресло и раскачивает его с такой силой, что я пугаюсь, как бы сломанный полоз не отвалился вовсе и брат не грохнулся на пол.

– Мне заплатили за рассказ двадцать серебряных. Что при нынешних обстоятельствах целое состояние! – Брат наклоняется в кресле вперед, сцепляет руки и смотрит на меня, сияя улыбкой. – Я чувствую это, Клара. Чувствую, что удача наконец поворачивается ко мне лицом. И это только начало! Голова чуть ли не взрывается от идей, жаждущих быть излитыми на бумагу. Старик Баззард теперь будет пускать на них слюни. Пусть ждет! Не буду торопиться в угоду ему.

– Оскар… – Я перевожу взгляд с него на журнал и обратно. От радости сердце бьется как сумасшедшее, словно желая выпрыгнуть из груди. Но его удерживает тонкая нить беспокойства. – Это чудесно. Это замечательно, но… но…

Брат выгибает бровь и снова смеется, только на этот раз в его смехе проскальзывает горечь.

– Но что, сестрица? Говори уж. Бросай в мою бочку меда свою ложку дегтя.

Я медлю. Сама я никогда не вращалась в издательском мире, но выросла в семье известного писателя и что-то не припомню такого, чтобы хоть раз редактор отца, прочитав его рассказ, напечатал его меньше чем через неделю. Сначала текст рассматривает редакция, потом его редактируют, правят, верстают, корректируют – рассказ проходит множество стадий обработки.

Однако вот оно, перед моими глазами, имя Оскара на обложке журнала «Старлин».

– После стольких лет… – шепчу я.

Брату было всего четырнадцать, когда опубликовали его первую историю. Город тогда хорошенько встряхнула волна восторженных рецензий. Но с тех пор… с того дня, как я стала Должницей, с того дня, как меня забрали в Эледрию, Оскар не смог написать ни единого рассказа, который бы заинтересовал издателей. Брат множество раз обвинял меня в том, что я его прокляла, и порой, в зависимости от глубины своего отчаяния, даже сам в это верил.

Похоже, проклятие – если оно и было – в конце концов спало.

– Что, Клара? – требовательно спрашивает брат, возвращая мое внимание к себе. Его губы грустно кривятся. – Думала, что я уже ни на что не гожусь?

– Ох, Оскар, конечно…

– Нет-нет, – прерывает он меня, вскинув руку, и откидывается на спинку кресла. – Я тебя не виню. Уже и сам в себе усомнился. Но теперь все изменилось!

Его глаза горят светом. Такой взгляд мне знаком, но я не помню, когда и у кого его видела. Шагнув к брату, вглядываюсь в его лицо.

– Что изменилось? – спрашиваю мягко.

Он одаривает меня лукавой улыбкой и наклоняет голову так, что каштановые кудри падают ему на лоб.

– Я влюбился!

Не знаю, какое выражение успевает промелькнуть на моем лице, прежде чем я совладаю с собой. Оскар откидывает голову и громко хохочет. Раскачиваемое им кресло бьется спинкой о стену. Когда брат останавливается, я замечаю проблеск зелени в его глазах. И это не игра утреннего света.

Сердце ухает вниз.

– Не смотри так испуганно, сестрица, – подмигивает мне Оскар. – Может, в твоей жизни и нет места романтике, помимо вялой привязанности к нашему многоуважаемому доктору Гейлу, но семья Дарлингтон всегда была известна великими страстями!

Я уверенно расправляю плечи. Не стоит обижаться на несправедливое заявление. Никакая у меня не вялая привязанность! Я знаю Дэнни Гейла всю жизнь. Он мне глубоко небезразличен. Возможно, мои чувства никогда не перерастут в «великую страсть», но это не делает их какими-то несущественными.

В детстве я всегда сидела у очага, куда присаживаюсь и сейчас. Я занимала табуретку, мама – кресло-качалку, а Оскар лежал на полу, опустив подбородок в ладони и болтая ногами в воздухе. Мы устраивались поближе к очагу, впитывая те скудные крохи тепла, что давали угли. На самом деле грелись мы больше друг от друга.

Я наклоняюсь и кладу ладонь на колено Оскара.

– Ну, давай, рассказывай, кто счастливица, – поддразниваю его беззаботным тоном.

Он вопросительно вздергивает бровь.

– Неужели тебе это интересно?

– Конечно. Я ее знаю?

– Едва ли!

– Как вы познакомились?

Вопрос вызывает у Оскара смех. Он поднимается и снова идет к бюро. Поскольку брат стоит ко мне спиной, я не вижу, что он делает.

Затем он вдруг откидывает голову назад и поднимает руку в до боли знакомом жесте. Я каменею: не раз видела этот жест у других. В Эледрии. В особенные ночи, когда фейри отдавались в объятия определенного рода безумия.

Я медленно поднимаюсь и подхожу к Оскару как раз в тот момент, когда он закупоривает крохотный хрустальный пузырек и прячет его в одно из углублений бюро. Обойдя Оскара, хватаю пузырек и отшагиваю быстрее, чем брат успевает среагировать. Я поднимаю флакон. Зеленая жидкость поблескивает в утреннем свете.

Нектар цветков ротли. Концентрированный, он даже фейри может ввергнуть в состояние буйного помешательства. Однако нектар дарит такие наслаждение и страсть, что лорды и леди готовы рискнуть.

– Где ты это взял, Оскар? – хватаю я его за руку.

Он смотрит на меня расфокусированным взглядом. В такой близости заметны движущиеся по радужке зеленые вихри, похожие на змей, пожирающих собственные хвосты.

Брат грубо вырывает из моих пальцев пузырек и крепко сжимает в ладони. Искаженное в дикой злобе лицо меняется до неузнаваемости. Но секунду спустя оно снова озаряется солнечной улыбкой.

– Видела бы ты себя, сестрица! Так, верно, выглядела наша старая дева тетушка Жозелин, когда впервые…

Он заканчивает фразу такой непристойностью, что я краснею как помидор, вызывая у него еще больший смех.

Я пытаюсь вырвать из руки брата пузырек, но он отворачивается и пятится, пританцовывая, держа флакон за спиной.

– Ты водишь! – кричит он и заливисто хохочет, как ребенок на детской площадке.

– Оскар, я серьезно!

– Ты всегда серьезна, Клара. Всегда так серьезна! Всегда видишь все в черном цвете, когда миры полны прекрасными вещами!

«Миры». Не мир, а миры. Оскар не признавал множественности миров. Он предпочитал смотреть не вверх, а вниз, сосредотачиваясь только на себе и своих насущных потребностях, игнорируя все, что неудобно и неловко вспоминать.

Миры.

И он сжимает в руке эледрианский нектар.

– Оскар, – произношу я, стараясь, чтобы голос не звучал слишком напряженно, – тебе нельзя это принимать. Этот нектар тебя убьет.

Он садится на стол, закидывает ногу на ногу, упирается локтем в колено и подпирает подбородок рукой. Выглядит брат как капризный чертенок.

– Даже если это так, то я в общем-то и не против, – заявляет он. Его глаза блестят, и в них снова мелькает зелень ротли. – Я не против умереть, ощутив прелесть жизни. Ах, Клара! Ты не представляешь, каково это – чувствовать, как лучшая часть тебя заперта настолько глубоко, что до нее не добраться. Быть не тем, кем ты должен быть, а сломленным и искалеченным. А затем внезапно… освободиться!