Круг сам собой переменился. Группа взялась за руки. Глаза в глаза. Вновь появились улыбки. Раньше их внешность казалась похожей, а дух – разным; теперь внутреннее и внешнее были приведены в соответствие друг другу. Вернулась надежда, что все еще могут происходить подлинные встречи между людьми, – надежда, без которой «Уэрхауз» существовать не смог бы.

Ева предложила разделиться и пойти в разные стороны, чтобы собрать как можно больше информации из разных мест. Затем – встретиться, рассказать друг другу все, что узнают, и подумать, какие действия они смогут предпринять в дальнейшем. – Мы – перформативный коллектив «Уэрхауз». Мы ищем прямо переживаемый момент. Мы должны чувствовать себя как дома везде, где живет и проживается восстание. Поэтому – почему бы нам просто не пойти и не насладиться зрелищем? Впитать его. А дальше – посмотрим.

Предложение разделиться столкнулось с сопротивлением, но в конце концов дело решили практические соображения: от комнаты было два ключа, поэтому коллектив разделился надвое. Ева, Альваро и еще два человека должны были уходить сейчас; остальные – немного поспать и присоединиться к действиям позднее. Если подгруппы не увидятся на демонстрации вечером, утром они соберутся в комнате и обсудят увиденное и сделанное. Эти обсуждения лягут в основу их работы на следующий день.

Подгруппа Евы тремя голосами против одного проголосовала за то, чтобы начать с «Одеона». Они пошли по извилистому маршруту: вдоль бульвара Сен-Жермен, вниз по Сен-Мишель, а затем обратно, чтобы собрать больше впечатлений. Все было тихо: деятельность в основном заключалась в укреплении баррикад в рамках подготовки к демонстрации. По дороге они наблюдали захватывающую сцену: разношерстная группа студентов и местных жителей таскала материалы с соседней стройплощадки: каменные блоки, доски, тачки, металлические бочки, стальные балки, укрепляя баррикаду на пересечении двух бульваров. Альваро сфотографировал пожилого мужчину, спустившегося из дома, чтобы помочь. Ева велела ему прекратить – хуже всего превратиться в революционного туриста.

Если улицы были спокойны, то «Одеон» бурлил. Его было слышно за несколько кварталов: тысяча мечтаний молодых сливались воедино на театральной площади и еще тысяча – внутри, словно ползающие друг по другу пчелы в улье, отчаянно пытающиеся оказаться в центре. Этот шум оглушал.

В театре, несмотря на холодные и негостеприимные стеклянные люстры и ряды белых колонн, участники захвата создали домашнюю атмосферу. На портативных газовых горелках готовили пищу. Наверху в конторских помещениях работали. За кулисами, в коридорах и гримерках трахались.

– Что думаешь? – прошептал Альваро Еве.

– Пока не уверена, – ответила она.

В толпе были и рабочие. В фойе по плакату, призывавшему к солидарности с их забастовкой, можно было узнать группу работников «Рено». А в ресторане несколько уборщиц из швабр и ведер соорудили импровизированную стойку, за которой собирали подписи под петицией. Однако в подавляющем большинстве участники захвата принадлежали к классу профессионалов. В основном они были студентами; по-видимому, чаще всего – снобами. Затем – несколько художников, режиссеров и писателей. Потом – паразиты: попутчики, вуайеристы ^[10], хиппи, упивающиеся радикальной эстетикой буржуа. Судя по акцентам и внешнему виду, было много иностранцев: американцев, итальянцев, немцев, голландцев. Очень мало британцев. Ни Макса, ни Дорис нигде не было видно.

– Останемся? – спросил Альваро других.

– Мы уже здесь. Можем и остаться.

– Давайте подождем несколько минут.

Они уселись в бельэтаже на ступенях, потому что свободных кресел не было.

– О, понятно. Они произносят речи.

– И это все, что будет здесь происходить?

– Боже, надеюсь, что нет.

Зрительный зал выполнял функцию своего рода общего собрания. За длинным столом на сцене сидела группа молодых людей. Они были одеты в похожие пуловеры. У каждого взлохмаченные по моде волосы, в руках или зубах сигареты, глаза выпучены от усталости, хмурые лица, все что-то чиркают на листочках, подзывают и отсылают людей; каждый уверен в своей неоспоримой полезности. Время от времени из-за кулис выходили девушки, передававшие за стол записку или шептавшие какое-то сообщение; затем ответ передавался обратно.

Как люди получали свое место за столом и что они там делали, было неясно. Если только они не оказывались посередине: в таком случае ему, по-видимому, во что бы то ни стало удавалось стать председателем.

– Хорошо, успокойтесь. Спасибо, товарищ. Это большой вклад, за который мы вам благодарны. Приветствуем все голоса. Следующий…

Казалось, любой мог записаться, чтобы выступить у микрофона. Ходил слух, что утром дали слово представителю движения «Запад». Ева хотела бы на это посмотреть. Вот бы ей дали фашиста, а не того уродца в куртке русской армии, что стоял на сцене сейчас. К черту Россию. Единственное будущее – Китай.

– Не уверена, что долго смогу это выносить, – сказала Ева.

– Я тоже, – ответил Альваро.

– Тсс, ребята, – отозвался один из членов группы. – Дайте им шанс.

На доске у дверей зрительного зала были написаны темы дискуссий, запланированных на этот день: искусство и революция, колониальный вопрос, идеология и мистификация, марксизм, ленинизм, маоизм, анархизм и этика насилия. Ева не могла понять, о какой из этих тем говорил докладчик. Во всяком случае, его туманная и запутанная речь была не про Мао. Пока она слушала, в ее голове промелькнула телеграмма Макса:

ЧТО ТЫ ТАМ ДО СИХ ПОР ДЕЛАЕШЬ

ЗДЕСЬ НАЧАЛОСЬ ПРИЕЗЖАЙ

– Он хотя бы говорит что-то интересное? – спросил Альваро.

Ева покачала головой:

– Ты ничего не теряешь.

Альваро поднял камеру и нацелил ее на сцену.

Ева прикрыла объектив рукой:

– Пожалей фильм.

Альваро опустил камеру, и она повисла на ремне. Он с негодованием взглянул на Еву. Ему не нравилось, когда она диктовала ему, как поступать.

– Потом скажешь мне спасибо, – сказала она.

Кто-то когда-то сказал, что революцию можно узнать по количеству производимых ею слов. Если это правда и если «Одеон» отражал происходящее в городе, то Парижская революция давала фору всем остальным. Ограничений на длительность выступления не было. Если кто-то говорил, подразумевалось, что у него есть идея или опыт, о котором стоит рассказать. Перебивать его считалось недопустимым.

Глубоко вздохнув, она встала, сняла сапоги и босиком пошла через распростертые тела к перилам бельэтажа. Альваро, верный Альваро, пошел за ней.

– Что ты делаешь? – спросил он.

– Ничего, – ответила она.

– Ева, ты что-то задумала, я вижу это по твоему лицу.

– На моем лице ты видишь только уныние.

Вдоль перил висели транспаранты, налезая друг на друга. На одном, прямо под ними, было написано:

ВНИМАНИЕ! РАДИО ЛЖЕТ!

Ева обнаружила, что если слегка высунуть руку за перила и постучать по плакату, то можно создать рябь, которая пройдет по всей его длине и перейдет на следующий, почти достигнув другого края театра.

– Прекрати, Ева, – сказал Альваро.

– Прекратить что?

– Я вижу, что ты делаешь.

– Я ничего не делаю.

– Ты пытаешься отвлечь докладчика. Что у тебя с рукавом?

– Подержи меня.

– Что ты собираешься сделать?

– Я хочу здесь сесть.

Она перекинула через перила одну ногу.

Альваро схватил ее за куртку:

– Ева!

Она засмеялась:

– Я не упаду, если ты, черт возьми, будешь меня держать.

Он обхватил ее за талию, и она перекинула другую ногу.

– Блядь, Ева! Не делай глупостей.

– Хватит мешать и просто держи.

Перила были достаточно широкие, чтобы на них с удобством могла сидеть худая девушка вроде нее. Она вытянула ноги в воздухе. Растопырила пальцы.

– Вау, приятно, – сказала она.

– Останешься здесь только на минуту, – ответил Альваро.

– О да! – сказала она, отрывая руки от перил и разводя их в стороны, будто готовясь полететь. – Ха-ха, да!

Альваро прижал ее сильнее:

– Минуту, а потом слезаешь обратно. Ты меня слышала?

– Я тебя слышу, – сказала она, – слышу.

Но на самом деле она не обращала на него внимания. Ее мысли были поглощены людьми в зале, которых она видела между своих бедер, и вопросом: неужели кто-то еще одурачен этой чушью?

Слушатели на креслах внизу выглядели истощенными и обессиленными. Они клали головы на плечи, перекидывали ноги через подлокотники, сутулились, смотрели то в одну, то в другую сторону, ловили и теряли нить доклада – они были пьяны. Пьяны от слов. Влюблены в идею общения, в то время как все окружающее истинный смысл гибло, словно растения в суровом климате. Из их ртов исходили слова, полные чистоты и надежды, но они падали на ковер, будто мертвечина.

Залежалое семя и гнилой ячмень.

Она согнула колени и, почувствовав головокружение, притянула ноги к груди, упершись пятками в перила.

– Что за хуйня? Какого черта ты творишь?

Она села на край, едва касаясь ягодицами перил. Весь театр пульсировал беззвучной вибрацией, которая, как она поняла через мгновение, была биением ее собственного сердца.

– Возьми меня за лодыжки, – сказала она.

– Ты, блядь, серьезно?

– Возьми. Меня. За лодыжки.

Она втянула воздух и задержала дыхание. Альваро убрал руки с ее талии, так что ничто ее не удерживало. Но ей было хорошо. Она не собиралась падать. Пока ее легкие были заполнены воздухом, она чувствовала невесомость.

Через мгновение она почувствовала, что Альваро схватил ее за лодыжки. Воздух вырвался из груди, и она снова обрела плотность. Устремив взгляд в одну точку в глубине сцены, за столом с мужчинами – они уже заметили ее и совещались, что с ней делать, – она начала медленно выпрямлять ноги. Она чувствовала себя твердой, прикованной к перилам. Громадной. Но вдруг на половине движения, внезапно поддавшись нервному возбуждению, мышцы ее задрожали.

Почувствовав это, Альваро обхватил руками ее голени и просунул голову между ее бедер. Сжав их, она почувствовала, как вперед подается его лицо; от его дыхания она чувствовала тепло на внутренней стороне бедра, когда он сказал:

– Ебаный в рот!

Поднимаясь на ноги, она вытянула руки для равновесия; став прямо, она обнаружила, что приняла позу, напоминающую распятие. Решив, что ничему не поможет, она вытянула руки над головой, словно держала глобус.

У нее была своя доля вины: поклонение самовыражению. За свою жизнь она провела слишком много часов, анализируя прошлое и строя будущее на основании одного удовольствия от слов. Но вскоре она поняла, что у этого есть свои пределы. Люди были слишком заняты, чтобы слушать. События развивались с такой скоростью, что ее заявления мгновенно устаревали.

Способ Мао был лучше: сначала делать, потом говорить. Только голос опыта – революционера, уже совершившего революцию, – нес долговечную истину.

Докладчик на сцене, до того времени не обращавший на Еву никакого внимания и направлявший речь к первому ряду слушателей, больше не мог сдерживаться. Он прервался и протянул руку в ее сторону.

– Что ты делаешь? – заорал он в микрофон. – Слезай оттуда! Остановите ее кто-нибудь, она собирается прыгнуть!

Члены комиссии, до того не знавшие, как поступить, вскочили на ноги и стали кричать, требуя, чтобы она спустилась. В партере развернулись и смотрели вверх. В центральном проходе группа анархистов кричала и размахивала черными плакатами. Позади прекратилась рассеянная болтовня и послышались отдельные голоса:

– Ай, да толкните ее уже, бога ради!

– Прыгай!

– Истеричка!

– Смотрите на эту суку!

– Ненормальная!

– Потряси жопой!

– Покажи сиськи! Сиськи покажи!