Мгновение ушло на то, чтобы привыкнуть к темноте. Сначала казалось, что в комнате пусто, но потом она начала замечать отдельные предметы, будто к обстановке добавлялись новые детали. Восточный гобелен на стене. Четыре человека на кровати. Двое в одном кресле, еще один в другом. У окна – обнимающаяся пара. Двое, трое – сколько? – ходят вокруг, наблюдая или чего-то дожидаясь.

Она ожидала, что блондин попытается ее соблазнить, но он отпустил ее руку и ушел через комнату, на ходу сняв пиджак и рубашку. Внезапно оказавшись одна в дверном проеме, она не понимала, что делать, кроме как каким-то образом стать невидимкой среди этих тел. Заметив свободное место у задней стены, она опустилась на четвереньки – бух! – и поползла к нему по ковру. Добравшись до места, она обернулась, как собака в траве – ковер был густой, словно подлесок, – и села, скрестив ноги и бессознательно положив руку на кафтан, чтобы он не задрался и не обнажил ее трусы.

Отсюда она будто бы смотрела на огромный мир взрослых глазами ребенка. Линии комнаты не сходились под прямым углом, а искривлялись так, что задняя стена резко, словно туннель, сходилась в далекую точку света. Из-за этого тела на дальней стороне кровати уменьшались, а на ближней – превращались в гигантов. С отстраненным любопытством она изучала сначала гигантов, затем – карликов. Здесь, там, сверху, снизу, сзади и с боков: все они верили, что их ебля делала мир лучше. Воображали, будто они освободились, в то время как на самом деле носили ту же броню и играли в те же игры.

По опыту она знала, что не стоит высказывать подобные суждения о происходящем. В прошлом на это ей говорили, что она боится сексуальности, потому что пуританка и ханжа. Это обвинение больно ранило, но она не могла полностью его отрицать. Это было правдой: она действительно боялась секса, по крайней мере некоторых его аспектов, отчего была нерешительной и зачастую одинокой. Большинство мужчин казались ей скучными и навязчивыми. Тех немногих, которых она к себе подпускала, – впоследствии отвергала, когда они пытались ею овладеть. Она не была способна ни на свободную любовь, ни на традиционные отношения: этот путь был невозможен, и она это знала. Ее отвращение к контакту само по себе было формой привязанности. Она гордилась своей самостоятельностью, но чаще всего это выливалась в болезненное отстранение. Размежевание. Отступление в ее нынешнюю позицию – в угол, в котором она сейчас, как скваттер, сидит.

Пока она искала точку входа, комната наклонялась и раскачивалась. (Она имела дело с формой подавления, которую – да, сейчас – она должна была победить.) Среди различных комбинаций тел она не увидела ни одной, которая вызывала бы в ней страсть. Но она должна была подойти. Невозможно любить на расстоянии.

Одинокая фигура в кресле.

Что это?

Прищурившись, она увидела, что это такое. Лысеющая голова. Атлетическая фигура с разрыхлевшей талией. Темные волосы покрывали плечи и грудь, вились в верхней части ног. Это был мужчина, что широко развел колени. Он брал с приставного столика кусочки сахара, клал их под крайнюю плоть и приглашал мужчин и женщин подойти и высосать их.

Устроившись между его ног, она захихикала как женщина, которая перестала стараться быть интересной и теперь хочет только угодить.

– Не смейся, – сказал мужчина. – Я предлагаю тебе дар божественного зрения.

Тогда она его возненавидела, тем не менее взяла член в рот. Губами она раскрыла верхушку – на язык вывалился кубик сахара, и на мгновение она замерла. Как правило, она принимала наркотики только из своих партий, проверенных людьми, которым она доверяла. Ходили байки о кислоте со стрихнином.

Она вдавила сахар в щеку, чтобы он растворился.

К черту эти байки.

Ей стало казаться, что хватка мужчины вот-вот раздавит ей череп; она вырвалась и, набрав воздуха, позволила своему телу упасть на пол. Чувствуя красные вспышки самодовольного гнева, она согнула колени и раздвинула ноги: непослушная девочка, демонстрирующая миру свои трусы.

Мгновение, и она почувствовала, как пара рук пытается их стянуть. Вслепую, все еще с закрытыми глазами она ударила по рукам, чтобы остановить их, потому что деньги, все вырученные деньги, были у нее в мешочке, завязанном на талии и заправленном в трусы, и она не хотела, чтобы их украли. Вместо этого она сдвинула трусики на одну сторону, приглашая незнакомца пройти дальше. Спустя мгновение она почувствовала, как язык касается ее вагины, после чего он стал входить в нее сначала медленно, затем быстрее, толчками. Пальцы пощипывали и терли ее клитор.

Сначала ничего не было. Через некоторое время она отдалась ощущениям и вызвала что-то, что медленно захватывало. Она выгнула спину, опираясь на пол макушкой головы, и открыла глаза. Мир вокруг становился все прекраснее и значительнее, пока не стало слишком тяжело. Теперь это был не привлекательный и волнующий сад – это была огромная волна, которая накатывала на нее и разбивалась, разбивалась, разбивалась, а она едва могла дышать.

Опять ничего. Непримечательный вид ступней и ног. Кусок старых обоев.

Она повернулась, чтобы окинуть взглядом свое собственное тело. Оттолкнула женщину, которая скорчилась там. Легко. Но потом, когда она перекатилась на бок и подтянула ноги под себя, это действие истратило почти всю ее энергию. Она оказалась физически истощена. Ее охватила тяжесть, и она снова упала лицом на ковер. В голову лезли беспорядочные мысли, с которыми было сложно справиться. Ее тело становилось все более плотным, все более тесным и сжатым, пока вся она не стала камнем. Она не могла двинуться.

Это слишком.

«Подъем», – сказала она себе. Ей надо было встать, подняться над поверхностью.

Подъем. Подъем. Подъем.

Несколько мучительных мгновений она хотела закричать, но не могла этого сделать. Она лежала неподвижно в приступе фрустрации, вспышке гнева. Ей хотелось биться головой об пол и размахивать руками…

* * *

Внезапно – минуты, часы спустя – ей показалось, что она уже встала.

– Я встала, – сказала она, непритворно удивившись.

Она пошла в ванную. Оказавшись там, тут же снова упала, и каждый раз, когда хотела встать, падала вновь и ударялась об раковину. Безопаснее всего, решила она, остаться на полу.

Огромное, как ей показалось, количество времени она просто смотрела – ничего не понимая, даже не желая ничего знать.

Ее стошнило, словно ее тело покинуло все напряжение.

* * *

Вернувшись в гостиную, она принялась танцевать в одиночку. Остальные в «сахарном» приходе лежали вокруг. Мужчина, который раньше подбирал музыку, отошел в угол, чтобы потереться спиной о стену и дать исчерпывающий комментарий о своих ощущениях. Из-за этого проигрыватель крутил одну и ту же сторону альбома «Cream». Когда она закончилась, Айрис подошла, подняла иглу и опустила ее в точку ближе к началу.

* * *

В какой-то момент наступил рассвет. Она сидела на диване, вокруг нее, будто разбросанные подушки, лежали тела. Смотрела, как утренний свет освещает тонкие синие шторы. Снова ощутив отстраненность, обособленность, желание остаться в тишине, она пристально смотрела на тени, падающие на складки: полосы глубокого синего цвета чередовались с проблесками голубого пламени. В мгновение ока цвета достигали наивысшей интенсивности, а затем приглушались. Между одним цветом и другим Айрис могла различить бесчисленное множество тончайших оттенков.

Если бы перед глазами всегда было что-то вроде этого, думала она, не захотелось бы делать ничего, кроме как смотреть. Не было бы причины делать что-то другое. То, что обычно вынуждает человека действовать и страдать, стало бы ему неинтересно. Апартеид? Гражданские права? Война? Театр? Искусство? Ничего из этого ее не волновало по одной веской причине: ей хватало того, что она видела прямо перед собой.

* * *

Время удлинялось. Ночь тянулась целые сутки, но теперь наступал день. Занавески были задернуты, но свет, ненавистный свет, врывался внутрь.

Люди стонали и закрывали глаза. Те, у кого была работа, ушли или отпросились и после обеда отправились завтракать;

среди них был и хозяин квартиры. Остались только отбросы. Отбросы. Те, кто жил без денег, без амбиций, кто видел мир другими глазами. Возвращалась яркость: смогут ли они при ней видеть?

Она поняла, что лежит на кресле-мешке, а ее голова покоится на коленях какого-то мужчины. Он поглаживал ее лоб, будто медсестра пациенту или мать – спящему ребенку. Моргая, она уставилась на него и ждала, что сможет сказать.

– Я?.. – все, что у нее получилось наконец выдавить. – Я?..

– Ты прекрасна, – сказал мужчина.

– Нет, я…

Она потрясла своим браслетом эпилептика у него перед глазами:

– Ты видел? Я…

– Я понял, что ты имеешь в виду. Я был здесь и смотрел за тобой. Все хорошо.

Она не помнила, рассказывала ли она этому мужчине о своей эпилепсии или о чем-либо еще. Судя по всему, она никогда не видела его раньше. Она сунула руку под кафтан и нащупала кошелек. Затем погладила панталоны. Понюхала пальцы. Запаха мочи не было; это означало, что, вероятно, обошлось без припадка. Обычно она писалась, если приступы были достаточно сильными, а после нескольких ночных вечеринок они всегда были такими. Никаких научных доказательств у нее не было, но была теория, что ЛСД сдерживает припадки, откладывает их до тех пор, пока ее не отпустит и она не ляжет спать, чтобы прийти в себя. Проблема заключалась в том, что потом они начинались с новой силой.

Она поднялась и села:

– Время?

– Уже много, милая.

Мужчина был – ее осенило – негром. Но не модным негром. У него не было вест-индийского акцента, и если он и был растафарианцем ^[4], то этого не показывал. Никаких дредов. Никакой бороды. Никаких бус. Только распущенное и неровное афро, кое-где клочки щетины, грязная белая футболка и мятые брюки с высокой талией, какие носят мужчины средних лет или мальчики, которые считают, что они старше своего возраста.

О господи. Один из этих.

Вновь вернув себе волю, она встала на ноги, почти не теряя равновесия.

– Ты куда? – спросил негр.

– Дуну.

– Зачем?

– Для здоровья.

Она пошла в спальню. На секунду остановилась, чтобы оглядеть бардак, затем прошла через комнату к гардеробу, в котором обнаружила пару джинсов. Натянула их. Слишком большие. Но не упали, когда она заправила в них кафтан и подвязала платком как поясом. Защитившись от дня таким образом, она ушла.

Сверху лестницы до нее донесся голос негра:

– Айрис, подожди…

– Извини, друг, – отозвалась она. – Надо ведь расходиться?

На улице вспомнила, что она находится в Ноттинг-Хилле. В повседневную жизнь, очевидно, вернулся смысл: Ноттинг-Хилл вновь стал дырой.

– Я просто спросил, куда ты собралась.

Она подскочила. Негр был рядом с ней.

– Господи Иисусе! Домой, парень. А ты как думаешь, куда?

– Домой?

– Та-дам! Угадал.

Она пошла. В лицо ей дул ветер. Холодный для мая. Последние торговцы собирали свои ларьки. На асфальте валялись кусочки фруктов и овощей. Она проложила в уме маршрут до Кингс-Кросс. После трипа она всегда чувствовала себя богом, так как видела то, чего не видели простые смертные; поэтому, хотя расстояние было довольно велико, она решила пойти пешком. Она была голодна и по глупости ушла, не попив, но все же она была божеством – как-то ей сказали, что у ее духа сила пяти быков и двух тигров, – поэтому, если ей ничего не помешает, она должна была справиться.

– У тебя дома поесть найдется? – спросил негр.

– Ты читаешь мои мысли, – ответила она.

– А мысль хорошая.

Он сказал это так, словно не сомневался, что идет с ней. Да он и в самом деле шел с ней. Она остановилась. Остановился и он.

– Погоди секунду, мы…

– Спокойно, мисс. Ничего не было.

Ощутив, как по ее ногам поднимается холодный страх, она вгляделась в темные глубины своей памяти.

– Клянешься?

Негр положил ладонь на сердце: