Это было не совсем так. Айрис участвовала на каждом этапе. – А что насчет тебя?

– Я прибилась.

Она перебралась через стойку старой кассы и достала из шкафа коробку сухого корма для кошек. Протянула коробку Киту.

– Мы будем это есть? – спросил он.

– Заткнись и насыпь немного в миски. И воду, пожалуйста. Кран в туалете, он в зале, вон через те двери.

Он выглядел не слишком радостным.

– Я тебе сказала, что придется поработать. Я не прошу тебя собирать дерьмо. Это я сделаю сама.

– Окей.

– Ладно. Я буду через минуту. Оставайся здесь.

– Ты куда?

– Надо проверить одну вещь. Минута, и я приду, а потом мы перекусим.

Он надул губы.

Она хлопнула его по плечу, как мужчины, когда имеют в виду: «Не унывай, сынок», и вышла из фойе через низкий проход, ведущий к тому, что когда-то было баром – большой комнате с высоким потолком и тянущейся по трем стенам антресолью. По лестнице поднялась в мезонин. Постучала в дверь старого кабинета, который теперь был спальней ее дяди.

– Кто это?

– Я. Открой.

* * *

Инь и ян. Черный и белый. Круг, линия, круг. Для Айрис быть основательницей коммуны, а теперь и заботиться о ней, означало признаваться матерью; кем-то, кто заботится о своих, это в ее представлении значило быть хорошей. Но верно при этом и то, что, уходя из дома, чтобы что-то продать и принести заработанное, она выступала и отцом. Кормильцем. Добытчиком. Эта роль была так же важна, как и противоположная, и исполняла она ее столь же хорошо, хотя группа отказывалась это признавать.

Среди членов «Уэрхауза» существовало не озвученное, но от этого не менее реальное представление, что все расходы, которые они не могли покрыть своими скудными взносами, должны покрываться деньгами семейства Турлоу из состояний Айрис и Евы. Торговля наркотиками, которой занималась Айрис, была совсем не гвоздем программы, а побочным делом: в меньшей степени способом получения дохода, нежели способом занять не слишком творческих членов (как Айрис) и поддержать репутацию группы – презрение к закону, опасность – на сцене авангардного искусства. Несмотря на неточность такого представления (Турлоу действительно были богаты, но Айрис и Ева были отрезаны от своих состояний из-за их образа жизни), сестры его не отрицали, потому что считали, что так вести дела удобнее. Членам группы было комфортно считать себя частью системы, берущей у тех, у кого дела обстоят лучше, и отдающей тем, у кого хуже. Так было меньше ссор, отношения становились более гибкими, ослаблялись зависть и конкуренция. Когда деньги отошли на второй план, все почувствовали свободу для выполнения более важной задачи, создания искусства – и создавали больше искусства лучшего качества.

– Айрис? Алли-на-хуй-луйя! Ты одна?

– Открой дверь, Саймон.

– Ты. Од…

– Тут только я. Впусти меня.

Она услышала, как он отодвигает кресло. Разбрасывает вещи.

– Саймон, черт возь…

Дверь распахнулась. Брови Саймона выражали беспокойство, а все лицо – огорчение. Он внимательно осмотрел коридор мезонина.

– Входи, – сказал он, потянув ее за рукав.

– Ой, не порви.

Он захлопнул за ней дверь. Запер ее.

Комнату заполняли дым и запах редко выходящего из нее человека. Окно было заложено кирпичом, поэтому свет исходил только от лампы на столе. Прямо под лампой, на куске серебристой кухонной фольги, лежала кучка кристаллов кислоты.

Скрипя подошвами старых ботинок, Саймон вернулся в кресло за столом. Как всегда, на нем был халат, испачканный остатками еды. Под халатом, который он не застегнул, виднелись жилет, брюки и подтяжки от костюма, сшитого в пятидесятых за несколько шиллингов; он продолжал носить его, самостоятельно заштопывая дырки. Он уселся и немедленно вернулся к работе: растворил кристаллы в дистиллированной воде и вылил смесь на промокательную бумагу, чтобы получить отдельные кусочки. Не глядя на Айрис, он сделал жест, приглашавший сесть где удобно, хотя вариантов было немного – стул и пол. Она решила постоять.

– Саймон, – сказала она. – Что происходит? Где все?

– Тсс, – сказал он. – Слышишь?

– Что?

Он ткнул своей плохо прилаженной искусственной рукой в сторону беспроводного радио на полке:

– Это.

Оно было настроено на войну. Звук был выкручен до предела. – Они проиграют, ты это знаешь. Разбиты…

Он затряс головой, рассмеявшись немного безумно.

– …толпой крестьян.

– Саймон, послушай, мне надо знать, куда…

Он вскочил и ударил протезом по радио, чтобы выключить его.

– «Саймон, послушай»? Может, для разнообразия «Айрис, послушай»?

Указательным пальцем здоровой руки, настоящим дрожащим пальцем он указал ей между глаз.

– Тебя не было неделю. Ни слова. Ни звука.

Один палец превратился в пять, нависнув над вещами на столе.

– Посмотри на все это. Мне нужна была твоя помощь. Я просил тебя вернуться как можно скорее. Ты знала, что эту партию надо было доставить.

– Прости, – сказала Айрис.

– Где ты была?

– Гуляла.

– Неделю?

– Столько, сколько, блядь, хотела.

– Ох, я вижу.

Из-за монашеской лысины на макушке Саймон выглядел так, словно его переживания износились. Там, где он пытался эти переживания соскрести, остались струпья. Теперь он перестал чесаться и уперся локтями в стол. Раскинул руки в форме буквы V. – Вы это слышали, дамы и господа? – сказал он воображаемым слушателям. – Маленькая мисс думает, что вольна делать, что захочет и сколько захочет. Что вы об этом думаете, а? Он сделал паузу, затем свел руки и положил на них подбородок.

– Да, да, ага, я полностью согласен, – сказал он, кивнув. – Я тоже думаю, что пришло время вернуть ее в реальный мир. У нее есть работа, и пока она не сделана, она не вольна делать что пожелает. Она вообще несвободна. Она противоположность свободной.

Айрис присоединилась к игре, повернув голову к невидимой аудитории у задней стены.

– Верно, – сказала она. – Она рабыня. Айрис – рабыня этого человека, а с ним и всей ебаной группы. Сраная двойная рабыня.

Они столкнулись взглядами.

– И на будущее, Саймон, если вылить аммиак на пол, это никому не поможет. Подобрать дерьмо было бы быстрее и легче.

Саймон не употреблял наркотики, которые изготавливал на продажу, но он запойно пил, а пьяным любил пренебрежительно отзываться о коллективе «Уэрхауза», его перформансах и его миссии. Большинство участников коммуны его боялись. Они понимали, что он в некотором смысле необходим, что функция его не заявляется, но его грубость и воинственность казались угрожающими; его правые разглагольствования не отличались от тех, от которых они укрылись в коммуне, и потому они держали дистанцию. Даже Ева, связанная с ним родством и понимавшая, что оттенок безумия не делал его опасным, – даже она избегала находиться с ним в одной комнате. Айрис не боялась. В ее жизни не было никого добрее Саймона, и она любила его, несмотря ни на что.

Он достал из пепельницы недокуренную сигарету и поджег ее. Он обкусал ногти под корень, не считая ногтя на мизинце, который сохранил, чтобы им чесаться.

– Я дал тебе на продажу не так уж много. Можно было сбыть за день.

– Что я могу сказать, Саймон? Бизнес шел медленно. Произошло много вещей. Людям надоело. Они хотят нового опыта. Вкусы меняются.

– Бред. Покупатели всегда найдутся.

Он сделал полную затяжку. Выдохнул дым через нос. Еще немного почесался.

– Если хочешь быстро, делаешь быстро.

– Я не думала, что у нас какая-то особенная спешка. Едва ли у нас проблемы.

– У нас всегда проблемы, Турлоу. Последняя капля – сраная плата за телефон. Отключили вчера.

– Грязные уебки.

– Либо это, либо свет. Мне пришлось сделать выбор.

Она с отвращением встряхнула головой:

– По крайней мере у нас есть свет. Это главное.

Саймон пробормотал что-то неразборчивое, отхаркнул сгусток мокроты. Сплюнул его в скомканный носовой платок, который достал из кармана халата. Облизав потрескавшиеся губы, он влил в себя немного водки из бутылки на полу.

– А? – спросил он, предлагая бутылку.

– Нет, – сказала она.

Саймон осушил бутылку до дна:

– Хоть все распродала?

– Более или менее.

Засунув руки в новые джинсы, она отвязала мешочек и бросила его на стол. Из-за порыва воздуха некоторые кристаллы разлетелись.

– Аргх!

Саймон смахнул их обратно на серебристую фольгу:

– Думай, блядь, что делаешь.

Он раздавил сигарету в пепельнице, открыл мешочек, достал деньги и начал их пересчитывать.

Усевшись на стул, она стала на него смотреть.

Он досчитал и недовольно буркнул.

– Прежде чем ты начнешь говорить, что этого мало и так далее, – сказала она, – я должна выдать немного дополнительных сведений. Это были тихие выходные. Людей было немного. Мне пришлось влиться в новую компанию. А ты знаешь, каково это. Надо завоевать доверие. Людям нравится сначала пробовать продукт.

– «Новая компания», – пробормотал он, недоброжелательно ее прервав. – «Надо завоевать доверие».

– Ох, отъебись, Саймон, – ответила она.

– «Ох, отъебись, Саймон», – передразнил он и повернулся, чтобы открыть шкафчик позади себя.

На полках шкафчика стояли жестяные банки, на которых были написаны цифры, соответствующие конкретным расходам: электричество, газ, телефон, ремонт, водоснабжение, уборка, еда. Он разложил деньги будто бы произвольно, но, вероятнее, по тщательно подсчитанной пропорции между тремя из четырех банок. Сделав это, он написал цифры на бумажке и положил ее в последнюю банку – в ту, в которой находились деньги Айрис.

– Ты получишь свои деньги, – сказала она.

– Получу, черт возьми, – ответил он.

Раньше был семейный фонд. Когда Айрис исполнилось восемнадцать, бабушка и дедушка по материнской линии – богачи Турлоу – стали выдавать ей ежемесячное пособие, которое она должна была получать лично. На этих встречах в кукольном домике в стиле Тюдоров в Чиме ее звали в кабинет, где дед, медленно выписывая чек, делал череду мягких, но недвусмысленных предупреждений. Хотя он не ждал, что она захочет заняться семейным бизнесом – «гостиничный бизнес суров для женщин», – он не собирался терпеть, если она станет актрисой или коммунисткой, как мать, и ожидал, что она сумеет правильно выйти замуж, чего та так элегантно избежала. Выбор супруга требовал ума; ум требовал образования, а образование требовало не бросать учебу. Естественно, дед с бабкой надеялись, что она поступит в Оксбридж, и были разочарованы, когда этого не произошло, хотя в конце концов и признали достоинства учебы в городе. География в Королевском колледже Лондона была ложью во спасение. В действительности же Айрис поступила в Художественный колледж Хорнси, где проучилась полтора года, а затем ушла на полный день волонтерить в Мастерской плакатов на Камден-роуд. Как только до деда с бабкой дошла правда (по каким каналам? Разве что через мать?), они без церемоний лишили ее помощи. Теперь все ее доходы составляла национальная помощь, которую она получала, зарегистрировавшись в двух разных округах, и деньги с продажи кислоты Саймона. Их хватало. Она могла есть. Она могла покупать музыку и одежду. Она могла выйти из дома, когда захочет, и оставалась главным вкладчиком в казну коммуны. Однако этот опыт утраты поддержки со стороны семьи, когда она перестала быть человеком, получающим все просто так, когда ей пришлось экономить и добывать деньги без уверенности и гарантий, научил ее презирать деньги как средство существования. Прочитав в одной газете об идее безденежного общества, она задумалась о приемлемости анархизма. Ведь, по мнению анархистов, в будущем обществе деньги будут не нужны.

– Я не шучу, – сказала Айрис, – если бы ты сделал продукт, который люди захотят купить, продукт получше, бизнес оживился бы, а я смогла бы быстрее вернуть тебе деньги.

– Проблема не в продукте.