Не медля более ни мгновения, два плохих парня один за другим переступили порог хижины, и в нос им ударил тяжелый, мускусный, звериный запах. Дикая вонь заполняла все пространство маленького строения, она была такой ядреной, что казалась почти осязаемой. Это было до того неожиданно, что напарникам понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя и осмотреться.

Они находились в тесном помещении без мебели, если не считать притулившегося в углу маленького кривоногого столика. У стены в полном беспорядке были свалены ведра, метлы и грабли. Среди всего этого вполне обыденного инструментария выделялся один предмет: длинная жердь с петлей из железной проволоки на одном конце – похоже на силок для ловли птиц, только гигантского размера. Рядом с этой кучей в деревянном настиле пола обнаружился люк с поднятой крышкой, и под ним виднелись верхние ступеньки лестницы. На крюке, вбитом в стену, висел кенкет ^[5]; пламя в нем плясало и чадило от порывов ветра, залетавшего в незатворенную дверь.

Бордосец снял лампу с крюка, присел на корточки рядом с люком и опустил ее в проем, освещая подземелье. Лестница внизу заканчивалась у массивной деревянной двери, обитой железными планками. Видимо, обычно ее запирали на солидный навесной замок, который сейчас, открытый, висел на кольце, вделанном рядом в стену.

Мужчина выпрямился; уголки его рта кривились в недоброй усмешке. Приложив палец к губам, он снова сделал спутнику знак следовать за ним. Оба по очереди осторожно шагнули в люк и спустились по каменным ступенькам. Мускусная вонь под землей не исчезла, наоборот, еще больше сгустилась и сделалась удушающей. Странное звериное зловоние наводило на мысль о дыхании собаки, наевшейся падали. Не сумев сдержать дрожь отвращения, доходяга толкнул тяжелую створку, ступил за порог – и, к своему удивлению, оказался на свежем воздухе.

Первое впечатление было даже приятным – вонь рассеялась, по-весеннему пахло мокрой травой и нарождавшейся листвой. Бордосец сделал несколько шагов по утоптанной земле и огляделся. Они стояли на окруженной высокими стенами прямоугольной площадке – десяток метров в длину и примерно четыре в ширину. В центре лежали несколько крупных камней и бревно. Больше там не было ничего и никого, за исключением их самих.

– Странно, – процедил сквозь зубы Бордосец. – Он уже должен ждать здесь.

– А куда это мы вообще попали? – тихо спросил Образина (им овладела дурнота при виде высоченных стен со всех сторон). – Как будто… ну да, точно, котловина или яма какая.

Бордосец не ответил. Его внимательные шустрые глазки только что приметили низкий лаз в стене напротив двери, через которую они вошли. Похоже было на вход в пещеру. Этот черный провал казался необычным и внушал смутную тревогу. Он уже собирался подойти поближе и рассмотреть его получше, когда вдруг позади раздался стук, заставивший их синхронно обернуться. Тяжелая, обитая железом дверная створка резко захлопнулась. Бордосец отреагировал мгновенно – ругнувшись, подскочил к ней и задергал ручку. Но створка не поддалась. Обратный путь в хижину оказался отрезан – было ясно, что кто-то повесил на дверь с другой стороны замок.

Образине понадобилось чуть больше времени, чтобы сообразить, что случилось. Но едва до него дошло, что теперь они оба застряли на дне какой-то явно негостеприимной ямы под открытым небом, он бросился на подмогу напарнику – шумно отдуваясь, как заправский лесоруб, рванул дверь на себя со всей дури, а затем принялся толкать ее и снова дергать, пробуя расшатать в петлях. Но и его усилия оказались тщетными. Створка осталась, цела и невредима, на своем месте – судя по всему, она была нарочно сделана так, чтобы выдержать натиск и помощнее.

Пока верзила попусту растрачивал силы, Бордосец отошел от двери. Выражение лица у него было озабоченное, лоб прорезала морщина, мозг работал на всех оборотах с удвоенной скоростью, а пристальный взгляд снова был устремлен на черную дыру в противоположной стене ямы. Дыра тянула его к себе неумолимо, и одновременно где-то внутри нарастала глухая тревога. Это уже нельзя было назвать смутным безотчетным страхом – черный проем теперь казался ему разверстой пастью тьмы, чудовищной, алчущей, готовой его проглотить.

И вдруг он понял.

По позвоночнику сразу будто прокатилась ледяная волна. Возникло ужасное ощущение, что все его кости размякли, обратились в жидкость. В мгновение ока разрозненные детали обрели смысл, сложившись в единую картину: столь необычное место для встречи, отсутствие того, кто их сюда привел, и эта звериная вонь, терзавшая его обоняние…

– Мать твою поймать! – взвыл Бордосец голосом, который паника превратила в фальцет. – Оставь эту чертову дверь, Образина! Становись к стене, живо!

Образина бросился выполнять приказ без лишних вопросов, и в этот момент за спиной у них раздался мощный рев. В яме было слишком темно – на расстоянии нескольких шагов удавалось различить лишь неясные тени. Однако Бордосец, ставя ногу на сцепленные в замóк руки напарника, не удержался и бросил взгляд назад поверх плеча. Он мог бы поклясться, что из черной дыры только что вырвалась тень. Бесформенный сгусток тьмы, плотнее ночного мрака, рыча, быстро надвигался прямо на них.

Кровь заледенела в жилах Бордосца. Он даже перестал дышать – грудь свело от неведомого ужаса.

Однако страх одновременно придал ему сил; с энергией отчаяния он влез на плечи напарника, выпрямился и вслепую вскинул вверх руки – пальцы ухватились за край в тот самый момент, когда внизу, прямо у него под ногами, раздался удар. Точка опоры внезапно исчезла, и он повис в пустоте, думая лишь о том, чтобы не разжать руки. Из ямы неслась кошмарная какофония: рычание, стоны, удары, треск ткани. Затем весь этот шум перекрыл один жуткий предсмертный вопль.

Через несколько секунд Бордосцу удалось ухватиться крепче, перестать дергаться и раскачиваться. Теперь он мог наклонить голову и посмотреть вниз, себе за спину. Масляная лампа опрокинулась, но фитиль еще горел, и в тусклом свете взору Бордосца открылась чудовищная картина.

Изувеченное тело Образины лежало в алой луже, рядом валялась его сломанная трость со свинцовым набалдашником. На лице мертвеца застыла уродливая гримаса смертельного ужаса; изо рта торчал раздутый синий язык; налитые кровью глаза, казалось, норовили выкатиться из орбит. В низу живота разверзлась огромная рваная рана, через которую вывалились кишки и змеились рядом на утоптанной земле.

Бурый медведь монструозных размеров неспешно обходил труп по кругу. Время от времени зверь тыкал в мертвеца когтистой лапой, будто проверял, окончательно ли его покинула жизнь. Из оскаленной, вымазанной кровью пасти с желтоватыми клыками все еще вырывались свирепые взрыкивания.

Несмотря на свою деликатную позу, Бордосец испустил вздох облегчения. Ему удалось уцелеть. Замешкайся он секунды на две, лежал бы сейчас там, рядом с этим тупорылым верзилой. А ведь олух еще считал себя неуязвимым, гордо поигрывал мускулами, дебил! И что теперь? Превратился в жалкую сломанную куклу.

Должно быть, он и понять-то даже не успел, что с ним случилось…

Тощий мошенник нервно хихикнул. Слава богу, сам он родился под счастливой звездой – уберегла. Теперь оставалось только подтянуться на руках – ничего сверхчеловеческого, если учесть его малый вес. Через мгновение он будет спасен.

– Какое щекотливое положеньице! Весьма невыгодное. Того и гляди мышцы одеревенеют, долго ждать не придется. Да-да, воистину, положеньице прескверное.

Сначала раздался этот тихий, преисполненный фальшивого сочувствия голос, а потом над краем ямы показался человек. Снизу Бордосец мог рассмотреть лишь неясный силуэт верхней части тела, склонившегося над парапетом, – плечи и голова с трудом различались на фоне ночного неба в лохмотьях туч. Тем не менее у мошенника не возникло ни малейших сомнений, кто стоит там, наверху, спокойно и непринужденно, наверняка с легкой иронией поглядывая на него. И злость мгновенно уступила место страху.

– Матерь божью в душу, – выдавил он сквозь сведенные судорогой челюсти. – Ты самая подлая мразь из всех, кого я знаю!

Тень наверху поцокала языком, и снова раздался приторно-слащавый низкий голос:

– Неужто, сын мой, вас не научили в детстве, что сквернословие – дело дурное? Едва ли Господь простит вас за то, что вы всуе поминаете Его Матушку в скудоумных речах своих. Пожалуй, я даже совершенно убежден в обратном. А так уж вышло, что перед вами не кто иной, как смиренный и преданный служитель Его… покорный исполнитель высочайшей воли. – Говоря это, темный силуэт вскинул руки над головой, снял с шеи большой золоченый крест, а потом, забормотав какой-то псалом на латыни, перегнулся через перила и, воспользовавшись крестом как молоточком, принялся методично колотить по пальцам бедолаги, цеплявшегося за край ямы.

Глава 1
Своеобычный дуэт

– Овощи свежи́! Ешь, не тужи!

Миловидная зеленщица шагала по набережной Орфевр, толкая перед собой тачку, с горкой наполненную листьями салата, луком-пореем, кочанами капусты, репой и редиской, – все это девица везла на продажу, к своему обычному месту на площади Дофины.

– Овощи свежи́! Ешь, не тужи! Налетай, не зевай! Овощи све…

Она оборвала себя на полуслове и принялась ворочать тяжелую тачку, чтобы откатить ближе к фасадам. На обветренном лице девицы, привыкшей работать на свежем воздухе, фарфоровыми блюдцами поблескивали огромные бледно-голубые глаза; сейчас ее взор был устремлен на пригожего молодого человека, который шагал по тротуару навстречу. Зеленщица специально освободила ему дорогу, что было отнюдь не в ее правилах. Обычно, особенно в дождливую погоду, она даже находила злорадное удовольствие в том, чтобы подрезать какого-нибудь пузатого буржуа, забрызгав ему грязью штанины или испортив начищенные лакированные штиблеты. Но этим утром сияло ослепительное солнце, а гражданин, приближавшийся к ней, не имел ничего общего с богатенькими пузанами.

Это был стройный денди в отлично скроенном рединготе, подчеркивавшем широкие плечи и узкие бедра. Панталоны сидят как влитые. Расшитый шелковый жилет, цилиндр от Бандони, перчатки из жемчужно-серой замши и трость с серебряным набалдашником из бутика Томассена дополняли рафинированный наряд. Но не столько элегантная одежда и аксессуары неумолимо притягивали внимание к незнакомцу, сколько лицо редкой, сбивающей с толку красоты – благородной, почти совершенной, но отмеченной печатью пронзительной меланхолии. При этом пылающий взор странных, меняющих оттенок от серого до зеленого, в зависимости от падавшего света, глаз вступал в противоречие с нежными ангельскими чертами, приоткрывая душу, словно закаленную в огненном горниле, как сталь, из которой отливают самые страшные, разящие клинки.

Зеленщицу так впечатлило это зрелище, что она и не подумала подобающим образом потупиться, пока мужчина быстро приближался, – так и стояла, будто завороженная небесным явлением, смотрела на него, вытаращив глаза и разинув рот. Когда же она спохватилась вдруг, что со стороны, должно быть, выглядит смешно в этом своем экстатическом оцепенении, тотчас стушевалась, покраснела и принялась перекладывать овощи, чтобы скрыть смущение. А потом почувствовала себя совсем уж глупо, обнаружив, что незнакомец даже и не заметил ее присутствия. Он с озабоченным видом попросту прошел мимо, слегка задев девицу, но не замедлив шаг и не удостоив ее взглядом.

Взволнованная зеленщица некоторое время ошеломленно смотрела ему в спину и впала в еще большее замешательство, увидев, как он решительным шагом поворачивает на улицу Иерусалима и исчезает в подъезде бывшей резиденции председателей Парижского парламента ^[6]. Теперь в этом здании располагались службы префектуры полиции, и девица пригорюнилась от одной мысли, что у ее равнодушного Аполлона могут быть неурядицы с силами правопорядка. Глупо, опять же, но, взявшись за ручки тачки с овощами, она невольно взмолилась о том, чтобы пригожий молодой человек не стал жертвой несправедливых нападок со стороны полицейских.