Неподалёку виднелся прогон, через который, верша счёт, загоняли лошадей.

Указывая путь повозке, Минька первым заехал в раскрытые ворота с той стороны, где торговали ослами.

Торговцы в татарских халатах сидели подле ослов на сене. Многие пили кофе. Высокие кофейники стояли тут же.

Миновали загон с пастушьими собаками. Собаки, безучастные ко всему, спали; лишь две молча бегали вдоль изгороди.

Степан примечал ногайские, турские, черкесские, славянские, греческие, кизилбашские, ляшские, сербские, цыганские лица и платья. Тюрбаны, замшевые калфаки, матерчатые буреки, башлыки, шубары, валяные колпаки, папахи, рогатовки, тюбетейки, – всё здесь мешалось, как в грибной жарёхе.

Разноязыкие выкрики были понятны ему.

Меж рядами ходили толмачи, громко предлагая помощь:

– Чингенелернен, ногайларнен, эрменилернен хонуша билирим! Кельдиниз эки аяхла, кетерсиз дерт аяхла! (Говорю с цыганами, с ногаями, с армянами! Пришли на двоих, уйдёте на четырёх! – тат.)

– Хандлюе для ляха, для русака, для вшелякего словэна, волоха и булгажина! В блонд не впровадзе, скшивдзичь не позволе! (Торгую для ляха, для русака, для всякого словена, для валаха и болгарина! Не введу в обман, в обиду не дам! – пол.)

Минька часто останавливался.

Минуя низкорослых, пузатых ногайских лошадей, смотрел иные породы. Не отвечая на поклоны и таратористую речь торговцев, призывал Степана разделить с ним радость.

– Взгляни, Стёпка! А?.. – кричал, и тут же торговцу: – Да отстань ты, рожа неумытая… Аз сам себе сынши. Заморенная, гляжу, кобыла твоя! Через кудыкину гору, что ли, довёл её сюда… Всех, кто навстречу шёл, обогнал на ей?.. Собаке оставь на праздник!.. Во-о-он к той пойдём приценимся лучше, слышу, зовёт меня. Стёпка? Слышишь, что зовёт?

Степан перетерял и перегубил лошадей несчётно, и хоть всякую бурушку свою и каурушку помнил, и прочих соловых, и буланых, и гнедых, и вороных тож, – но прикипать сердцем отучил себя. Однако восторг втайне всё равно настигал его, когда видел, как по тонким и сухим ногам лошадиным пробегает лёгкая дрожь.

Минька из притороченной сумы достал морковь – и сразу, криво сцепив пальцами, три крупные морквы кинул Степану:

– Сам не съешь всё, тебе ещё дам, побалуй лошадок-то, до какой дотянешься. Пусть погладят тебя губой, Стёпка!.. – Минька, наскоро отерев рукой морковку, с хрустом откусил, жмурясь, начал грызть.

…тот вороной, что привлёк внимание Миньки, был не ногайский, а кызылбашский.

Конь будто знал, что им любуются. Чуткие его уши в стоящем гаме, верблюжьем рёве, ослиных воплях различали всё, что касалось его: окрик хозяина, близкие удары хлыстов, раздававшийся поблизости собачий лай.

Спешившись, Минька подошёл к нему на чуть пригибающихся от восхищенья ногах. В холке конь был с него ростом.

С наигранным неудовольствием вороной пошёл по загону кругом, без упрёка неся сухую, точёную голову с удивительно прямой линией лба и переносья.

Минька следовал, как привязанный, вослед.

Угостил коня морковкой. Тот пошёл за ним, благодушно фыркая, изящно переставляя стройные, с длинными бабками, тонкие ноги. Минька зарделся.

– Стёпка, ты разглядел? – крикнул, оглядываясь на повозку. – Вот коник! В нём же руда бриллиантова течёт! У него, видно, Горыныч Змей в отцах!

…на подошедшего продавца, опознавшего русскую речь, и воскликнувшего – «Добырый! Кароший!», – Минька глянул хмуро, разговора не поддержал.

…сделали полный круг по торгу.

Минька вспотел, накричался.

Наскоро влюбился ещё в одного, валашского жеребца, и тут же к нему охладел за злой голос.

У ворот, перекрикивая оголодавших ослов, нагнулся с коня к Степану:

– Берём? Того? Змея сына Горыныча?.. Кня-а-ажеский!

Степан молча пожевал губами: не его торг.

…Минька кликнул сидевшего при воротах татарина – видно, ему знакомого. Тот споро подбежал. Склонившись, Минька долго пояснял: какого, за сколько.

– Артык олмаз, бак! (И не больше, гляди! – тат.) – крикнул вослед.

Дожидались в каменном караван-сарае, где Минька заказал овечьего сыра с бараниной.

Нетерпеливый, жуя на ходу, вышел на улицу, будто и не волнуясь, что Степан сумеет уковылять или с кем перекинуться запретным словом.

…едва оставшись один, Степан поднял голову, чтоб оглядеться, что здесь за люд; сразу поймал на себе острый пригляд татарчонка, стоявшего неподалёку. Неотрывно, как суслик, он глядел на Степана.

…когда час спустя Степан, придерживаемый возницей, усаживался в повозку, там лежали: чёрной кожи седло, изукрашенная сбруя, боевые стремена, потник, попона.

Минька, стоя у повозки, всё перебрал, перетрогал, помял, понюхал.

Остался предоволен.

…в тюремном дворе, привязывая восхитительного кызылбашского вороного к столбу, Минька говорил Степану:

– Ты пока посидишь, а он тебя дождётся тут. Голос запомнил его? В окошко слушай, как зовёт. Как пожелаешь выйти, он и тут… Имя сам дашь, али мне?

Степан сидел на краю повозки, дожидаясь молдаванина, и покачивал больною ногой.

– Всё гадаю… – ответил. – Тебя самого-то как звать, Минь?

Минька прищурился, решая. Собрав брови и посуровев голосом, сказал твёрдо:

– Мехмет. Мехмет моё имя.

– Султанское, – уважливо кивнул Степан. – Здоров будь, Мехмет… А меня как звать станут – подобрал?

Минька не слишком доверчиво оскалил одну сторону рта, вглядываясь в Степана. Решившись, вкрадчиво предложил:

– Сулейман?

– Мыслишь, так? – Степан задумался.

Минька молчал, выглядывая в Степановых глазах насмешку, однако веря ещё в удачу.

Задрав в темнеющее небо голову, где летала чайка-хохотунья, Степан погрезил:

– …встретились два казаченьки, Мехмет один, другой Сулейман… Песню б такую сложить, да?..

Минька проморгался.

– Никак, потешаешься? – спросил.

…молдаванин спешил к повозке, волоча носилки.

Кызылбашский конь прядал ушами, слыша перестук рукояти носилок по дворовому камню.

Глава третья

I

И открылось ещё одно.

Сколько бы ни было смерти, жизни всегда остаётся на семечку больше.

Даже когда выгорело всё – проглянет зелёный стебель посреди липкого пепла.

В очередном мае, получив государево жалованье, длинным, гружёным караваном потянулось казачество на оставленные черкасские островки.

Везли те струги три сотни казаков с Монастырского Яра и самого Черкасска, выживших тогда, в ночь адову. И с ними шли с верхних станиц казаков три сотни, решивших уйти на низ. И ещё три сотни было решивших оказачиться пришлых с украин руських и литовских.

И сотня нанятых работников с Воронежа, и с иных городков.

На месте поджидали их дозорные, да караульные, да работные люди, сплавлявшие по Северскому Донцу и Дону лес до Черкасска.

Городок явился глазам, как оставленный на год пир, растасканный птицей и зверем.

То, что не пожрал пожар и не разметали татаре, – унесло водополе.

…собрали первый круг.

Вынесли знамёна.

Вышли Наум и Осип, есаулы и старшина.

В праздничном облачении, с тяжёлым нагрудным серебряным крестом, торжествующий поп Куприян отслужил молебен, испросив у Господа сберечь от нового поруганья столицу казачью. Вразмах обдал кропилом казаков. Богомол Ивашка Черноярец катил за ним на возке бадью с освящённой водою.

Раскопали подвал войсковой избы. В подвале так и сидел на цепи казак-конокрад, мертвец в лоскутах шаровар. Нательный крест его на серебряной почерневшей цепке налип к грудной кости. Христос сторожил его живого во всех муках, а теперь оставался и при упокоенном.

Тужь о случившемся позоре выбил из сердца первый удар топора.

Ещё час – и заколотила в сотню топоров новая черкасская жизнь. Понёс по сырой земле ветер первую смешливую стружку.

К вечеру черкасский пустырь обратился в стан.

Свиньи, коровы, лошади, собаки, козы паслись вперемешку.

Дрались, не зная своих участков, молодые петухи.

…всяк вернувшийся черкасский казак помнил свой баз и свою горотьбу.

След в след протаптывали казаки свои прежние тропки.

Спешно ставили на прежнем месте часовенку.

Возводили мостки, тревожа одичавшую лягушачью братию.

Вода убывала – жизнь прибывала.

Кладбищенские мёртвые, пережившие одиночество, ликовали, заслышав голоса живых. Павших негоже оставлять надолго: у них свой страх.

Живые пугаются мёртвых, мёртвые тоскуют без живых.

…к вечеру второго дня казалось: то, что казаки не поспели отстроить, – подрастает само.

Спали по три часа, но стук топоров не смолкал и в ночи.

Костры горели непрестанно, дразня степное зверьё.

Явился вдруг рубленый город: деревянная стена вкруг, а смотровая башня – выше прежней.

Бабы безжалостно чистили бьющуюся в руках рыбу.

Дед Ларион Черноярец покрикивал на внуков. Молодая баба, потерявшая дитя в апрельской воде, ходила брюхатая другим.

Корнилы Ходнева служки ухитрились в протоке притопить целую лодку, полную добра. Теперь Корнила вытянул её.

Тимофей тоже раскопал загодя прирытое: кувшин с камнями да монетами.

От всего разинского двора сохранились – груша да свая.

Едва было закончено с часовней и раскатами, Тимофей заложил по серебряной монетке под четыре угла и приступил к стройке куреня.

Татарин Мевлюд, пятнадцатилетний Иван, четырнадцатилетний Степан, Якушка да два воронежских работника: всё ладилось.

Васька Аляной, наскоро сотворив себе шалаш, обмазав стены кизяком, покрыв крышу бурьяном и поставив земляной стол, заключил, что до следующей большой воды ему иного не потребуется, – и отправился к Разиным.

– Ак-ку-у-уля… что шьёшь не оттуля? – то приговаривал, то покрикивал Аляной, сидя на стрехе.

Тяжело проболевшая зиму Матрёна снова смеялась и говорила без умолку.

Курень ставили на сваи вдвое выше прежних. Выкрасили стены жёлтой глиной. Вдоль куреня возвели балясник, который Аляной назвал галдареей.

Горницу обили досками.

Отец развесил на стене саблю, пищаль, пистоли, пороховницы, дорогую конскую сбрую. Жильё ожило, засеребрилось.

…когда первый раз в пахнущем новью курене накрыли на стол, Аляной, углом поставив выгоревшую бровь, посетовал:

– …ежли татарове пожгут в сей год – крышу переложим, как я сказывал.

– Чтоб тебя, Васька! – замахнулась тряпкой Матрёна на него.

Аляной не шелохнулся, и только заметил, косясь на Тимофея:

– У тебя баба дерётся, гляжу.

…семь дней спустя по прибытию, 417 казаков – в том числе Разин-отец, побратимы его Аляной, Вяткин и Корнила Ходнев – на шестнадцати стругах ушли к Азову.

То были самые утешные поиски из многих памятных. На третий день взяли под Азовом три каторги с товарами. На шестой, погромив ногайский улус, захватили 807 голов ясыря, а к тому по три тысячи овец и лошадей. На десятый вернулись – ни погибших, ни пораненных средь казаков не оказалось.

День пробыв дома, Тимофей отправился с артелью рыбалить; сынам же велел идти на достройку пережабин, проточных мостков.

…едва завершили – Матрёна напомнила за отцов наказ рыть ледник.

Мевлюд с воронежцами тем временем возводили амбар, котух, овчарню, птичник.

Степан с Иваном исхудали. Неутомимая самогуда Матрёна – и та притомилась.

Иван в какой-то день затосковал: из работы любил он лишь ту, что берётся нахрапом. Отлучившись на час, сгинул до ночи.

Вернулся – словно охмелелый, и глядел маслено.

Провозившись с ледником в одиночку, Степан озлел. Толкнул стоймя Ивану лопату, сказал:

– Я посижу.

Иван копнул прямо у ноги землицу – и хитро спросил:

– Батька не вернулся? А то я видал артельных… Тут уже.

Степан высморкался в сторону.

Не столько из чувства вины – Иван виниться не умел, – сколько ведомый блудливой затеей, с прищуром глядя на брата, старшак предложил: