Долгое время ходил взад-вперед, пока наконец не прибыл король: на голове корона, в руках скипетр, над головой балдахин с маленькими колокольцами по краям, натянут на шести серебряных шестах, его внесли бароны Пяти портов. Король прошел в дальний конец, и все расселись за многочисленными столами – запоминающееся зрелище. Первое блюдо поднесли королю рыцари ордена Омовения, после чего церемониал продолжался: герольды с низким поклоном подводили к государю гостей, а лорд Албемарл^[12] отправился на кухню опробовать блюдо перед тем, как подать его на королевский стол. Больше всего запомнилось мне, как три лорда, Нортумберленд, Суффолк и герцог Ормондский, въехали в Вестминстер-Холл верхами и в продолжение всего обеда оставались в седле; присоединился к ним вскоре и королевский рыцарь (Даймок): в латах, со щитом и копьем наперевес, въехал он в Холл, и герольд объявил, что этот рыцарь готов бросить вызов всякому, кто посмеет усомниться, что К. Стюарт – законный король Англии, после чего Даймок трижды бросал перед собой перчатку, а затем подъехал к столу короля, который выпил за его здоровье и вручил ему кубок из чистого золота; рыцарь осушил кубок и, держа его в поднятой руке, отъехал в сторону. Я ходил от стола к столу, смотрел на епископов, на знать и наблюдениями своими остался чрезвычайно доволен. За столом, где восседали лорды, увидел У. Хоу, который уговорил моего господина дать мне четырех кроликов и цыпленка, каковые были мною, а также мистером Кридом и мистером Майкелом (он раздобыл хлеба) незамедлительно съедены на конюшне. Ели все – что кому досталось. С удовольствием разглядывал наряды обворожительных дам, а также слушал музыку, особенно скрипки, коих было 24. И вот что удивительно: весь день погода стояла отменная, но стоило королю покинуть Холл, как полил дождь, засверкала молния, грянул гром; несколько лет не видывал я такой грозы; народ принял ее за Божье благословение, что глупость: преувеличивать значение подобных вещей не следует.

К мистеру Бойерсу, где много народу; кого-то я знал, кого-то нет. Простояли на крыше и на чердаке допоздна, ожидая фейерверка, – в тот вечер фейерверка не было, только Сити был ярко освещен: там жгли праздничные костры. В Экс-Ярд, где в самом дальнем конце разожгли три больших костра, вокруг столпилось множество мужчин и женщин, они нас не отпускали, требовали, чтобы мы пили за здоровье короля, встав коленями на охапки тлеющего хвороста, что мы и сделали, они же по очереди пили за нас – странная причуда. Веселье продолжалось очень долго, но я не уходил: хотелось посмотреть, как пьют знатные дамы. Наконец, отправил жену с компаньонкой спать, сам же с мистером Хантом отправился к мистеру Торнбери (это он, смотритель Королевского винного погреба, снабдил всех вином), где мы пили за здоровье короля и ни за что больше, пока один джентльмен не рухнул мертвецки пьяный, залитый собственной блевотиной. Я же отправился к своему господину в добром здравии; однако же стоило мне лечь, как голова у меня закружилась и меня начало рвать; никогда еще не было мне так худо, чего, впрочем, я толком и не почувствовал, ибо уснул и спал до утра, – только пробудившись, я обнаружил, что лежу в луже блевотины. Так кончился сей день – радостный для всех.

Теперь, после всего, что было, могу засвидетельствовать: если повидать то, что повидал в тот славный день я, можно смело закрыть глаза и не смотреть ни на что более, ибо в этом мире ничего столь же замечательного мне все равно не увидеть.

23 апреля 1661 года. День коронации

В Вустер-Хаус, где сегодня несколько лордов собираются на совет. Покуда ждал, вошел государь в обыкновенном костюме для верховой езды и в бархатной шапочке. Со стороны кажется, будто это самый обычный человек.

19 августа 1661 года

Ходил на Кинг-стрит в «Красный лев» промочить с утра горло и услышал там о потасовке между двумя посланниками – испанским и французским; поскольку как раз на этот день назначен был въезд шведского посольства, они повздорили за право находиться во главе процессии. В Чип-сайде уверяют, что испанец взял верх и убил трех лошадей, запряженных в карету француза, а заодно и несколько человек и въехал в Сити вслед за каретой нашего государя. Что почему-то привело весь народ в неописуемый восторг. Впрочем, для нас любить все испанское и ненавидеть все французское естественно. Из свойственного мне любопытства добрался до реки и отправился на веслах в Вестминстерский дворец, рассчитывая, что увижу, как вся процессия въезжает туда в каретах; увы, оказалось, что послы уже во дворце побывали и вернулись, и я вместе со своим слугой пустился за ними вдогонку по колено в грязи, по запруженным людьми улицам, пока наконец неподалеку от Королевских конюшен не попалась мне на глаза испанская карета в окружении нескольких десятков всадников со шпагами наголо; наши солдаты подбадривали их громкими возгласами. Я последовал за каретой и вскоре обнаружил ее возле Йорк-Хауса, где находится резиденция испанца, туда она с большой пышностью и въехала. Тогда я отправился к дому французского посла, где лишний раз убедился, что нет на свете народа более заносчивого, чем французы, когда им сопутствует успех или же предприятие только начинается, и, напротив, – более жалкого, когда они терпят неудачу. Ибо все они после происшедшего походили на мертвецов: ни слова не говорили и только головами качали. В грязи с ног до головы, сел в карету и отправился домой, где изрядно досадил жене^[13] вышеупомянутой историей, главное же тем, что взял сторону испанца, а не француза.

30 сентября 1661 года

<…> Я с женой – у моего господина; гуляли в саду Уайтхолла, лицезрели леди Каслмейн в роскошных нарядах, более прелестных кружев на нижних юбках сроду не видывал; смотрел на них не отрываясь. Отобедали у Уилкинсонов: жена, я и Сара; съел добрую четверть ягненка и салат. Сара рассказала мне, что король всю прошлую неделю, всякий день, обедал и ужинал у леди Каслмейн. Был государь там и в день приезда королевы, когда по всему городу в ее честь разожгли костры; замечено было, что костры горели по всем улицам, у каждого дома, кроме только дома леди Каслмейн – перед ее дверьми костра не было. В тот самый день король и она послали за весами и взвешивали друг друга, и леди Каслмейн, говорят, весила больше, ибо была брюхата.

21 мая 1662 года

Смотрел не отрываясь на леди Каслмейн (на берегу реки в Уайтхолле. – А. Л.), она стояла неподалеку от нас. Вид они с государем являли престранный: прогуливались рядом и при этом не обращали друг на друга никакого внимания, разве что при первой встрече государь снял шляпу, а леди Каслмейн ему почтительно поклонилась – после чего они друг на друга более не смотрели. Правда, и он, и она то и дело брали на руки их ребенка, которого держала кормилица, и попеременно качали его. Еще одно: внизу рухнул помост, и мы испугались, что кто-то пострадал, чего, к счастью, не произошло; леди Каслмейн тем не менее, единственная из придворных дам, бросилась в толпу посмотреть, есть ли пострадавшие, и подхватила на руки ребенка, который слегка ушибся, что, мне кажется, явилось поступком весьма благородным. <…> Тут она вновь надела шляпу, дабы защитить от ветра волосы. Шляпа, даже самая скромная, чрезвычайно ей к лицу – как и все остальное.

23 августа 1662 года

Хирург Пирс рассказывает, что леди Каслмейн брюхата и что, хотя понесла она от короля, а ее собственный супруг видит ее лишь изредка, ест и спит с ней раздельно, – младенец получит его имя. Поведал он мне и о том, что герцог Йоркский так влюблен в леди Честерфилд (даму весьма добропорядочную, дочь лорда Ормонда), что герцогиня Йоркская пожаловалась государю и своему отцу, леди же Честерфилд вынуждена была покинуть город. Все это весьма прискорбно, однако является несомненным следствием праздной жизни: сим великим умам не на что себя употребить.

3 ноября 1662 года

В присутствие, где пробыли до полудня, а затем – на Тауэр-Хилл наблюдать за въездом в город русского посольства^[14], в честь которого по улицам выстроили музыкантов, а также королевскую гвардию; собрались и зажиточные горожане в черных бархатных сюртуках и золотых цепях, тех самых, в которых приветствовали они возвращение государя; но посольства не было, и мы вернулись домой обедать. Отобедав, услышал, что процессия наконец двинулась, направился к пересечению Грейшес-стрит и Корн-Хилл и оттуда <… > очень хорошо все разглядел. Сам посол сидел в карете, и его я не видал, зато видел свиту в длинных одеждах и меховых шапках – красивые, статные, у многих на вытянутой руке ястребы – в подарок нашему королю. Но, боже, сколь же нелепо выглядим мы, англичане, подвергая осмеянию все, что представляется нам непривычным!

27 ноября 1662 года

В часовню в Уайтхолле, где епископ Морли пел из «Песни ангелов»^[15]: «Славься Господь за мир на земле и за добро к людям». Проповедь, мне кажется, получилась длинная и плохая: в ней истинной радости, какая должна царить в наши дни, противопоставлялось фальшивое веселье двора. Касательно страсти к азартным играм и развлечениям сказано было, что тот, кому надлежит призывать к порядку картежников, то бишь камердинер двора, сам вызывается быть секундантом на дуэлях. Забавно было наблюдать, с каким безразличием воспринимались обвинения епископа; все его рассуждения о дурном поведении придворных встречены были собравшимися в часовне громким смехом. Когда проповедь закончилась, пропели антифон, молящихся обнесли чашей, после чего государь опустился на колени и причастился.

Рождество 1662 года

С мистером Пови в Уайтхолл – хочет, чтобы я присутствовал на балу с участием государя. Сначала отвел меня в покои герцога, где ужинали герцог (Йоркский. – А. Л.) и герцогиня, а оттуда в бальную залу, где множество прекрасных дам, весь цвет двора. Входят король и королева, герцог и герцогиня, с ними первые люди государства; заняв свои места, король приглашает герцогиню Йоркскую, герцог – герцогиню Бекингемскую, герцог Монмаутский – леди Каслмейн, другие лорды разбирают других дам, и все танцуют branle^[16]. Затем король станцевал с одной из дам куранту, после чего на этот же танец лорды стали, один за другим, приглашать своих дам. Танец весьма благородный и радует глаз. Но вот настала очередь деревенских танцев, и король возглавил первый из них, старый английский танец «Рогоносцы в ряд». Из всех танцевавших дам лучшими, бесспорно, были любовница герцога Монмаутского, леди Каслмейн и дочь сэра Гарри де Викса. Когда король танцует, все дамы, в том числе и королева, встают; танцор государь и в самом деле превосходный, гораздо лучше, чем герцог Йоркский. Пробыв на балу столько, сколько посчитал нужным, и получив несказанное удовольствие, какое только можно было получить при дворе, вышел и, не дождавшись окончания бала, уехал.

31 декабря 1662 года

Делясь со мною дворцовыми сплетнями, капитан Феррер рассказал, среди прочего, будто с месяц назад на балу во дворце одна дама, танцуя, выкинула; кто это был, так и осталось неизвестным, ибо плод тут же, завернув в платок, унесли. Наутро все дамы двора явились во дворец представить доказательства своей невиновности, а потому, с кем приключилась эта история, выяснить не удалось. Говорят, в тот же день миссис Уэллс занемогла и куда-то запропастилась, и все сочли, что выкинула она. Согласно другой истории, леди Каслмейн, спустя несколько дней после вышеописанного случая, пригласила к себе миссис Стюарт^[17] и, развеселившись, предложила ей «сыграть свадьбу». Свадьба получилась как настоящая, с обручальными кольцами, церковной службой, лентами, «поссетом» в постели, швырянием чулка – все обычаи были соблюдены. В конце, однако, леди Каслмейн (она была женихом) уступила свое место на брачном ложе королю, и тот лег рядом с обворожительной миссис Стюарт. Говорят, что именно так все и было.

8 февраля 1663 года

Обедал с Кридом в «Голове короля». <…> Один приятного вида джентльмен в нашей компании утверждает, будто леди Каслмейн отказано от двора, однако по какой причине, сказать не берется. Рассказал нам, как некоторое время назад королева хорошенько проучила леди Каслмейн. Дело обстояло так: леди Каслмейн входит в покои королевы и видит, что ту наряжает горничная. «И как только у Вашего величества хватает терпения!» – восклицает леди Каслмейн, замечая, что процедура затягивается. «Ах, – отвечает королева, – у меня столько оснований проявлять недюжинное терпение, что наряжаться я могу сколько угодно».

4 июля 1663 года