45

Это и есть вершина успеха, который может выпасть на долю писателя, уж я-то знаю. Премии, тиражи, запросы – всего лишь уведомления, всплывающие на экране, ну или цифры в выписке из банка; делаешь несколько глубоких вдохов, раз пять проходишься по комнате туда-сюда и только потом открываешь следующее письмо. Однако очереди перед театрами и потом у столика с книгами – это реальность, особенно в родном городе, когда в первых рядах сидят вся родня и множество друзей; благожелательность, с которой тебя встречают, когда ты выходишь на сцену, согревает. Однажды меня охватило мимолетное, но столь осязаемое чувство одухотворенности, которое переживают актеры или музыканты, на чье исполнение публика реагирует мгновенно. И вот я, эссеистка, репортер, проповедница, которая без спроса выставляет напоказ беды мира и в остальном интересуюется только книгами, в стране, где для меня современность заканчивается на Хайнере Мюллере. Я и сама уже выгляжу почти как Хайнер Мюллер. О чем только думал Бог, когда позволил, чтобы на пике успеха люди все равно испытывали тревоги, боль и печаль? «На вершине карьеры каждый переживает свою величайшую горечь, – пишет Чоран. – Я мог бы привести тысячу примеров». Ты выступаешь перед девятьюстами зрителями, но настоящая драма разворачивается по СМС за пять минут до выхода.

* * *

В конце концов он действительно швырнул книгу о стену, и, возможно, это было правильно. Она лежала на маленьком столике между вами – нужно же было куда-то убрать ее после чтения. Сумки под рукой не оказалось, и ты положила ее обложкой вниз, чтобы, по крайней мере, твое имя не бросалось в глаза. Ты сразу поняла, что это не лучшее место, но класть книгу на пол было бы еще хуже – это было бы неуважительно, да и не очень чисто, учитывая, сколько времени ты собиралась ее держать в руках. Поэтому книга осталась на столе, откуда он вдруг схватил ее, чтобы с помпой продемонстрировать свое мнение о твоем творчестве. Можно было бы побежать за ним, но ты просто подняла книгу, суперобложку и письмо, оставленное кем-то на столике, за которым ты раздавала автографы. Уголок немного помялся, но переплет остался целым, ни одна страница не порвалась – сделано качественно. Как хорошо, что в замужестве ты оставила свою фамилию – а тогда это не было обычным делом, – иначе после расставания выглядела бы совсем глупо.

Конечно, жизнь принадлежит тому, кто все еще может выйти из себя. А ты надеваешь суперобложку обратно на книгу, показательно спокойная, почти до жалости.

46

Не только любовь способна внезапно превратиться в ненависть – соседские отношения тоже. Каждый бегун настороженно смотрит на свободно гуляющих собак, оценивая, насколько они миролюбивы. Каждый хозяин собаки чувствует недоверие бегунов, хотя его питомец никому не причиняет вреда. Но если собака все же бросится за бегуном, раздражение того будет направлено не только на этого конкретного хозяина. Оно будет обращено ко всем собачникам, которых он считает настоящей напастью, что ясно дает понять своим взглядом.

В свою очередь, хозяин собаки находит этот гнев если уж не беспочвенным, то явно преувеличенным, ведь ничего страшного не произошло, разве что краткий момент испуга, а его собака никому не причиняет вреда. Он не понимает, что обвинение направлено не только на него, а на всех владельцев собак, и, если бы бегун попытался объяснить это, хозяин посчитал бы такое обобщение абсурдным. В лучшем случае он буркнет «извините», уже отвернувшись, потому что его внимание снова переключилось на собаку, которую он одергивает больше шутливо, чем строго. А бегун тем временем прокручивает в голове все случаи, когда он сам, другой бегун или, что непростительно, чей-то ребенок подвергались нападению со стороны собаки, вспоминает те случаи, о которых читал в газетах, – откуда ему, черт возьми, знать, что собака всего лишь хотела поиграть, когда оскалилась или прыгнула на него с лаем? Иными словами, бегуном руководит страх, в то время как хозяин собаки считает, что ему нечего бояться.

Это все меняет: с искренними извинениями я бы смирилась, но я отчетливо понимаю, что хозяйка собаки меня не видит – она не видит всех тех случаев, когда другая собака нападала на меня, на других бегунов или, что непростительно, на моего ребенка. Она видит только, что ее собаку обвиняют в том, чего она не совершала, и возмущается всеми бегунами, которые, по ее мнению, зря поднимают шум. Она уже приписывает меня к какому-то коллективу, к коллективу бегунов, которым, по ее мнению, не место на этой лужайке: где еще собакам бегать и разве мир принадлежит только нам? Возможно, она даже видит во мне типичного представителя человечества, разрушителя природы, а в себе – защитницу животных. И разве не вмешивается в наш конфликт что-то еще? Во всяком случае, мне так кажется: она – коренная жительница, а я, с ее точки зрения, всего лишь гость. Немцы и не подозревают, насколько их немецкость – или это их белизна? – связана с собаками. В немецком языке, и только в нем, слово для обозначения владельца собаки является уменьшительным от слова «бог».

Пытаюсь объяснить, что злюсь из-за того, что во время пробежек мне постоянно приходится отбиваться от гуляющих без поводка собак, но она уже идет дальше, разговаривая исключительно со своим псом. Тогда я начинаю кричать, орать ей вслед, чтобы она немедленно взяла своего пса на поводок, иначе я вызову полицию, не осознавая, что теперь я провоцирую ту самую опасность, которой якобы не было. Хозяйка чувствует себя в безопасности со своей большой собакой, которая начинает рычать уже не просто забавы ради. В этот миг я понимаю, что действительно могла бы задушить – сначала собаку, чтобы хозяйка на это смотрела, а потом и ее саму. И по ее взгляду – не менее дикому, чем мой, – я понимаю, что она тоже готова натравить на меня своего пса. А ведь всего три минуты назад мы обе были цивилизованными людьми! Одно неверное движение, быть может, даже одно неверное слово – и на утренних Рейнских лугах произойдет что-то, что завтра окажется в газетах.

47

Половину недели провожу с сыном: мы едим пиццу, потому что я снова забыла купить что-то существенное, иногда он берет готовку на себя и, если я не успеваю закончить работу, принимает моих друзей как настоящий хозяин дома и больше не ходит со мной на чтения, потому что нет ничего менее интересного, нежели слушать собственную мать. Для всех очевидно, что мы уже стали слаженной командой и прекрасно друг друга дополняем. И все же я регулярно замечаю, что его мышление, его решения, то, что он хочет или категорически не хочет, подчиняются какой-то совершенно особой логике. Я спрашиваю, он объясняет, но по-настоящему я все равно не понимаю, так же как и он не может понять меня, когда видит, как я стою на коленях у маминой могилы.

Когда я снова это заметила? Нет, все было иначе. Я читала второй роман Джона Кутзее об Иисусе, «Школьные дни Иисуса», и в мальчике, который полностью закрывается от своего отчима, узнала черты своего собственного сына да и вообще всех детей. Несколько дней назад я была на похоронах, о которых не упомянула, потому что в тот день были дела поважнее, по крайней мере для меня, ведь стоило немного отойти, как смерть, это абсолютное экзистенциальное, уже перестает тебя касаться. Со своего места в углу траурного зала и чуть позже у могилы я наблюдала за детьми усопшего. Старшая дочь была ровесницей моего сына, и мне снова бросилось в глаза, насколько иначе дети переживают горе по сравнению со взрослыми. «Они погружены в себя», – сказала мать и вдова, когда позже мы разговаривали о наших детях в ресторане. «Они сосредоточены на своем мире, они поразительно спокойны и совсем по-другому реагируют, чем мы, если вообще реагируют. После любого подавленного состояния они удивительно быстро становятся снова веселыми». Да, подтвердила я, это действительно удивительно, даже раздражающе, как дети принимают самые большие перемены в своей жизни. В то же время даже я, как мать, едва представляю себе, какие потрясения может вызвать катастрофа – а ведь развод родителей для ребенка именно таковой и является. Как бы я ни старалась уловить признаки изменений, сын остается таким же любознательным, как всегда, так же смеется, остается внимательным в школе и спокойно спит по ночам. Он проявлял сильнейшее сострадание ко всем, особенно ко мне, во время маминой болезни и буквально сломался после ее смерти. Когда на похоронах в гробу лежала чужая женщина, он казался совершенно равнодушным, но во время посещения могилы на сороковой день именно он разразился слезами. Внешне, по крайней мере, именно он, самый младший из нас троих, кажется самым устойчивым, пока наша семья распадается. Все, кто его видит, подтверждают это впечатление. Я пытаюсь понять, когда и в чем он нуждается во мне, чтобы не быть чрезмерно заботливой, не подавлять его, и замечаю, что все равно ошибаюсь. Поэтому я всегда наготове – даже во время пробежки держу телефон в кармане, чтобы вернуться домой, если сын даст понять, что нуждается во мне, стараясь при этом не перегружать его своими страхами, в которых я сама не уверена.

Кутзее доводит момент отчуждения до такой крайности, что между ребенком и родителями вообще не остается никакой близости, ребенок не нуждается в них и уж тем более не любит. Вероятно вдохновленный Евангелием от Луки, где двенадцатилетний Иисус убегает от родителей в Иерусалиме, ребенок в книге Кутзее максимально замкнут в своем мире. Даже его сыновство, если так можно выразиться, ставится под сомнение; Мухаммед был сиротой, и вообще о родителях пророков мало что известно, если вообще что-то. В этом смысле каждый ребенок – потенциальный пророк. «Кем или чем бы вы или я его ни считали, это не имеет значения, – объясняет учитель, которого отчим заставил дать характеристику мальчику. – Тем не менее я серьезно отношусь к вашему желанию получить ответ на вопрос. Ответ придет, когда вы менее всего этого ожидаете. Или же не придет. Такое тоже бывает» ^[20].

48

Решение каждый день записывать хоть какое-то впечатление, даже во время болезни, даже если я переживаю слишком многое или если я в турне, заставляет открыть ноутбук – потом такой возможности уже не будет, хотя я бы предпочла смотреть в окно, где постепенно исчезает в сумерках пейзаж моего детства. Пассажиры уже вышли, вагон почти пуст.