– Скажи твоему отцу раз и навсегда, что я не контора по устройству на работу. Я нахожу просто неприличным, что меня пытаются эксплуатировать таким образом. Я никогда ничего не ждала от других.

– Ты не можешь ставить папе в вину, что он хочет помочь своему племяннику, – говорит Марта.

– Я ставлю ему в вину, что он ничего не может сделать сам. – Доминика жестом отметает возражения. – Будь он мистиком, траппистом^[9], я поняла бы. (Вот уж нет, думает Лоранс.) Но он предпочел роль посредственности.

Она не прощает ему, что он стал парламентским секретарем-редактором, а не крупным адвокатом, как она рассчитывала, выходя замуж. «Встал на запасный путь», – говорит она.

– Уже поздно, – говорит Лоранс. – Я поднимусь навести красоту.

Немыслимо позволить, чтобы на отца нападали, а защищать его и того хуже. Когда она думает о нем, у нее сжимается сердце, точно она в чем-то виновата. Оснований, собственно, нет – я никогда не брала сторону мамы.

– Я тоже поднимусь, мне надо переодеться, – говорит Доминика.

– Я присмотрю за детьми, – говорит Марта.

Очень удобно: с тех пор как Марта ищет святости, она жаждет взвалить на себя все повинности и извлекает из них столь высокое блаженство, что можно все спихнуть на нее, не испытывая угрызений совести.

Причесываясь в комнате матери – деревенский дом в испанском стиле, чертовски красиво, – Лоранс делает последнюю попытку:

– Ты в самом деле ничего не можешь сделать для Сержа?

– Нет. – Доминика подходит к зеркалу. – Ну и лицо у меня! В мои годы невозможно целый день работать и каждый вечер выезжать в свет. Мне надо поспать.

Лоранс рассматривает мать в зеркале. Прелестная, совершенная картинка: женщина, которая стареет красиво. Стареет. Этого Доминика не приемлет. Она впервые сдает. Болезни, жестокие удары – ей все было нипочем. И вдруг в ее глазах смятение.

– Не могу поверить, что в один прекрасный день мне будет семьдесят.

– Ни одна женщина не держится лучше тебя, – говорит Лоранс.

– Фигура в порядке, я никому не завидую. Но взгляни на это.

Она показывает на глаза, шею. Конечно, ей уже не сорок.

– Тебе уже не двадцать, конечно, – говорит Лоранс. – Но многие мужчины предпочитают поживших женщин. Доказательство – Жильбер…

– Жильбер… Чтобы не потерять его, я убиваю себя светской жизнью. Это может обернуться против меня.

– Ну что ты!

Доминика надевает костюм от Баленсиаги.

Только не от Шанель: тратишь миллионы, а выглядишь, точно одеваешься на блошином рынке. Она шепчет:

– Эта стерва Мари-Клер. Ни за что не дает развода: только чтоб мне насолить.

– Может быть, она уступит в конце концов.

Мари-Клер наверняка говорит: эта стерва Доминика. Во времена Люсиль де Сен-Шамон Жильбер жил с женой, вопрос о разводе даже не возникал, поскольку у Люсиль были муж, дети. Доминика заставила его разъехаться с Мари-Клер; разумеется, если он согласился, значит это его устраивало, но Лоранс тогда сочла, что мать слишком жестока.

– Заметь, жить вместе с Жильбером очень рискованно. Он любит свободу.

– Да и ты тоже.

– Да.

Доминика поворачивается перед трюмо и улыбается. На самом деле она в восторге оттого, что будет обедать у Вердле. Министры ей импонируют. До чего я недоброжелательна, думает Лоранс. Это ее мать, она к ней привязана. Но это и чужая женщина. Кто прячется за картинками, мелькающими в зеркале? А может, никто?

– У тебя все в порядке?

– В полном. Порхаю от успеха к успеху.

– А девочки?

– Ты видела. Процветают.

Доминика задает вопросы – так положено, но она сочла бы неприличным, если б ответы Лоранс были тревожными или хотя бы подробными.

В саду Жан-Шарль склонился над креслом Жизель: легкий флирт, который льстит им обоим (и Дюфрену тоже, я полагаю), каждый внушает другому, что у них мог бы быть роман, хотя им обоим это ни к чему. (А если бы вдруг они завели роман? Думаю, меня это не тронуло бы. Значит, бывает любовь без ревности?)

– Так я рассчитываю на вас в пятницу, – говорит Жильбер. – Когда вас нет, скучно.

– Да ладно вам!

– Честное слово. – Он с чувством пожимает руку Лоранс, точно они тайные сообщники; поэтому-то все и находят его очаровательным. – До пятницы.

Лоранс настойчиво приглашают в гости, все любят бывать у нее: она сама не понимает почему.

– Чудесный день, – говорит Жизель.

– При нашей парижской жизни без разрядки никак нельзя, – говорит Жан-Шарль.

– Без этого не обойдешься, – говорит Жильбер.

Лоранс устраивает девочек на заднем сиденье, запирает дверцы, садится рядом с Жан-Шарлем, и они трогаются по дорожке следом за машиной Дюфренов.

– Самое удивительное в Жильбере – это то, что он сохранил простоту, – говорит Жан-Шарль. – Когда подумаешь о лежащей на нем ответственности, о его могуществе. Ничуть не важничает.

– А зачем ему?

– Ты плохо к нему относишься, это понятно. Не будь несправедливой.

– Да нет, почему? Хорошо.

Хорошо ли? Она, пожалуй, ко всем хорошо относится. Он не разглагольствует, это правда, говорит она себе. Но ни для кого не тайна, что он руководит одной из двух самых крупных в мире компаний по производству электронных машин, он один из создателей Общего рынка.

– Интересно, в какой цифре выражаются его доходы, – говорит Жан-Шарль. – Практически они неограниченны.

– Мне было бы страшно иметь столько денег.

– Он умно ими пользуется.

– Да.

Странно: когда Жильбер рассказывает о своих путешествиях, он очень забавен. А через час совершенно невозможно вспомнить, что он говорил.

– Уик-энд в самом деле удачный.

– В самом деле удачный.

И снова Лоранс задумывается: что есть у них, чего нет у меня? О, не стоит волноваться; бывают такие дни, когда встаешь с левой ноги и ничто не радует: к этому надо уже привыкнуть. И все же Лоранс спрашивает себя: что же неладно? Внезапно ее охватывает безразличие. Она ощущает себя отъединенной, точно чужой. Депрессию, которая охватила ее пять лет назад, ей объяснили: немало молодых женщин проходит через подобный кризис; Доминика посоветовала ей тогда вырваться за пределы дома, работать, и Жан-Шарль согласился, увидев, сколько я зарабатываю. Теперь у меня нет никаких оснований расстраиваться. Работа, люди вокруг, я довольна жизнью. Нет, мне ничто не угрожает. Просто настроение плохое. С другими тоже так бывает, и они, я уверена, не делают из этого никаких историй. Она оборачивается к детям:

– Хорошо повеселились?

– О да! – горячо говорит Луиза.

Запах палой листвы проникает в открытое окно; звезды сверкают на чистом небе детства, и внезапно Лоранс становится хорошо.

«Феррари» обгоняет их, Доминика машет рукой, легкий шарф полощется на ветру, она действительно очень эффектна. И Жильбер выглядит отлично для своих пятидесяти шести лет. Прекрасная пара. В сущности, она права, требуя, чтобы в положение была внесена ясность.

– Они подходят друг другу, – говорит Жан-Шарль. – Для их возраста они красивая пара.

Пара. Лоранс рассматривает Жан-Шарля. Она любит мчаться в машине рядом с ним. Он внимательно следит за дорогой, и она видит его профиль, так волновавший ее десять лет назад, он ее и сейчас еще трогает. Когда она глядит ему прямо в лицо, Жан-Шарль уже не тот, она его видит по-другому. Лицо у него умное, энергичное, но – как бы это сказать? – остановившееся, как все лица. В профиль, да еще в полумраке, рот кажется мягче, глаза – мечтательней. Таким он возник перед ней одиннадцать лет назад, таким возникает и теперь, когда его нет рядом, а иногда на мгновение, когда они сидят бок о бок в машине. Они не разговаривают. Молчание – подобие сообщничества: оно выражает согласие, слишком глубокое для слов. Возможно, это иллюзия. Но пока колеса поглощают дорогу, пока дети дремлют, пока Жан-Шарль молчит, Лоранс хочется в это верить.

От тревоги не остается и следа, когда Лоранс часом позже усаживается за свой стол: она немного устала, одурела от свежего воздуха, мысли ее где-то бродят. В свое время Доминика категорически пресекала это: «Нечего мечтать, займись чем-нибудь», а теперь налагает запрет она сама. Я должна найти эту идею, говорит она себе, беря ручку. Какая прелестная картинка – ее можно использовать для рекламы мебели, рубашек или цветов, она сулит надежность, счастье. Пара, шагающая по тротуару вдоль набережной, под мягкий шелест деревьев, видит через окно идеальный интерьер: под абажуром погружен в чтение журнала мужчина, молодой и элегантный, в пуловере из козьей шерсти; молодая женщина за столом, с перьевой ручкой в руке; гармония черных, красных, желтых тонов, удачно подчеркнутая (счастливое совпадение) красными и желтыми пятнами далий. (Только что, когда я их рвала, это были живые цветы.) Лоранс думает о сказочном короле, прикосновение которого все превращало в золото, и вот его дочь стала великолепной металлической куклой. Все, к чему прикасается она, превращается в картинки. ДЕРЕВЯННЫЕ ПАНЕЛИ ПОМОГУТ ВАМ СОЧЕТАТЬ УРБАНИСТИЧЕСКУЮ ЭЛЕГАНТНОСТЬ С ПОЭЗИЕЙ ЛЕСА. Сквозь черную листву она замечает журчащее поблескивание реки; идет пароход, прощупывая берега ярким глазом. Луч озаряет стекла, грубо высвечивает объятия влюбленных; для меня это картинка прошлого, тогда как я для них – картинка нежного будущего, я и мои дети, спящие, как они догадываются, в глубине квартиры. ДЕТИ ПРОСКАЛЬЗЫВАЮТ В ОГРОМНОЕ ДУПЛО И ОБНАРУЖИВАЮТ ТАМ ВОСХИТИТЕЛЬНУЮ КОМНАТУ, ОБШИТУЮ ПАНЕЛЯМИ ИЗ НАСТОЯЩЕГО ДЕРЕВА.

Она всегда была картинкой. За этим следила Доминика, с детства околдованная картинами жизни, так непохожими на ее собственную, и упрямо стремившаяся – всем своим умом и недюжинной энергией – заполнить этот ров. «Тебе не понять, каково это, когда у тебя рваные ботинки и ты сквозь носок чувствуешь плевок, по которому прошла, тебе не понять, каково это, когда подружки с чистыми, блестящими волосами разглядывают тебя, подталкивая друг друга в бок локтем. Нет, с пятном на юбке ты не выйдешь, пойди переоденься». Безупречная девочка, идеальный подросток, совершенная молодая девушка. Ты была сама ясность, свежесть, совершенство, говорит Жан-Шарль.

Определенным, свежим, совершенным было все: голубая вода бассейна, изысканный стук теннисных мячей, белые пики гор, клубы облаков на гладком небе, аромат сосен. Каждое утро, раскрывая ставни, Лоранс видела перед собой великолепную фотографию на глянцевой бумаге: в парке отеля – юноши и девушки, одетые в светлое, загорелые, отполированные солнцем, как галька. Внезапно, в один прекрасный вечер, когда мы возвращались с прогулки, в остановившейся машине его губы на моих губах, этот ожог, головокружение. Тогда на много дней и недель я перестала быть картинкой, я была плотью и кровью, желанием, наслаждением. И снова я погрузилась в ту тайную негу, которую знавала некогда, сидя у ног отца или держа в руке его руку… И это повторилось полтора года назад с Люсьеном. Огонь в моих жилах, размягченность до мозга костей. Она прикусывает губу. Если бы Жан-Шарль знал! В сущности, между ним и Лоранс ничто не изменилось. Люсьен – это совсем другое. Впрочем, он уже не волнует ее, как прежде.

– Пришла идея?

– Придет.

Внимательный взгляд мужа, красивая улыбка молодой женщины. Ей часто говорят, что у нее красивая улыбка; она чувствует ее на своих губах. Идея придет. Вначале всегда трудно, нужно избежать множества использованных штампов, множества ловушек. Но она свое дело знает. Я продаю не деревянные панели: я продаю надежность, успех и капельку поэзии в придачу. Когда по совету Доминики она занялась рекламой, то преуспела так быстро, что впору было поверить в призвание. Надежность. Дерево воспламеняется не чаще камня или кирпича: намекнуть на это, не вызвав и мысли о пожаре. Вот где нужна сноровка.

Внезапно она встает. Плачет ли Катрин и сегодня вечером?

Луиза спит. Катрин глядит в потолок. Лоранс склоняется к ней:

– Ты не спишь, милая? О чем ты думаешь?

– Ни о чем.