Звонит внутренний телефон. «Лоранс? Ты одна?» – «Да». – «Я зайду поздороваться». Он будет меня упрекать, думает Лоранс. Она и правда не уделяет ему внимания; после отпуска нужно было наладить дом, ввести Гойю в курс дел, Луиза болела бронхитом. Уже полтора года прошло после того праздника в Пюблинфе, на который по традиции не пригласили ни мужей, ни жен. Они много танцевали вместе – он отлично танцует – целовались, и чудо повторилось: огонь в крови, головокружение. Они оказались у него в квартире. Вернулась она только на заре, притворяясь пьяной, хотя ничего не пила, она никогда ничего не пьет; совесть ее не мучила: Жан-Шарль ничего не узнает, и продолжения не будет. Потом начались бурные переживания. Он меня преследовал, плакал, я уступала; он рвал, я страдала, высматривала красную «джульетту», висела на телефоне; он возвращался, умолял: оставь мужа – никогда; но я люблю тебя; он меня оскорблял, уходил, я ждала, надеялась, теряла надежду; мы вновь обретали друг друга; какое счастье, я так страдал без тебя, а я без тебя; признайся во всем мужу – никогда… Туда, обратно, туда, обратно, и всякий раз приходишь к тому же самому…

– Мне необходимо знать твое мнение, – говорит Лоранс. – Какой вариант ты предпочитаешь?

Люсьен наклоняется через ее плечо. Рассматривает две фотографии; ее трогает внимательность его взгляда.

– Трудно решить. Они играют на совершенно различных мотивировках.

– Какая действенней?

– Я не располагаю убедительной статистикой. Доверься своему чутью. – Он кладет руку на плечо Лоранс. – Когда мы поужинаем вместе?

– Жан-Шарль уезжает с Вернем в Русильон через неделю.

– Через неделю!

– Ну пожалуйста! У меня столько хлопот из-за дочки.

– Не вижу связи.

– А я вижу.

Давно знакомый спор: ты больше не хочешь видеть меня, да нет, хочу, пойми, я понимаю слишком хорошо… (Может быть, сейчас в другом конце Галактики другой Люсьен, другая Лоранс произносят те же слова? Во всяком случае, в других кабинетах, квартирах, кафе Парижа, Лондона, Рима, Нью-Йорка, Токио, возможно даже в Москве.)

– Посидим где-нибудь завтра после работы, хочешь?

Он смотрит на нее с упреком:

– У меня нет выбора.

Он ушел рассерженный, жаль. Ему было трудно, но он заставил себя примириться с создавшейся ситуацией. Он знает, что она не разведется, но больше не угрожает разрывом. Он соглашается на все, почти на все. Он ей дорог, она отдыхает с ним от Жан-Шарля; они так непохожи: вода и огонь. Он любит читать сюжетные романы, вспоминать о детстве, задавать вопросы, гулять по городу. И потом, под его взглядом она ощущает собственную драгоценность. Драгоценность. Она поддалась; да, и она тоже. Думаешь, что тебе дорог мужчина, а на самом деле тебе дорого некое представление о себе, иллюзия свободы или неожиданности, миражи. (Неужели это правда или на меня так действует ремесло?) Она заканчивает редактуру. В конце концов выбирает молодую женщину в воздушном неглиже. Она запирает кабинет, садится в машину; пока переодевает туфли и натягивает перчатки, ее внезапно охватывает радость. Мысленно она уже на рю де л’Юниверсите, в квартире, заваленной книгами, пропахшей табаком. К сожалению, она никогда не остается там долго. Больше всех она любит отца – больше всех на свете, – а видится чаще с Доминикой. И так всю жизнь: я любила отца, а воспитала меня мать.

«Вот скотина!» Она замешкалась на полсекунды, и какой-то толстяк у нее под носом захватил стоянку. Снова приходится кружить по узким улочкам с односторонним движением, где бампер стукается о бампер.

Подземные паркинги и четырехэтажные торговые центры, технический городок под ложем Сены – все это через десять лет. Я тоже предпочла бы жить на десять лет позже. Наконец-то свободное место! Сто метров пешком, и она попадает в другой мир: комната привратницы на старинный манер, плиссированные занавески, запах кухни, тихий двор, каменная лестница, гулкое эхо шагов, когда по ней поднимаешься.

– Поставить машину становится все немыслимей.

– Золотые слова.

В устах отца даже банальности небанальны: глаза его светятся огоньком сообщничества. Они оба ценят эту особую близость – в такие мгновения им кажется, будто они живут только друг для друга. Лукавый огонек мерцает, когда, усадив ее, поставив перед ней стакан апельсинового сока, он спрашивает:

– Как поживает мама?

– В отличной форме.

– Кому она сейчас подражает?

Это их традиционная игра – повторять вопрос, поставленный Фрейдом в связи с одним случаем истерии. Доминика в самом деле всегда кому-нибудь подражает.

– Сейчас, по-моему, Жаклин Вердле. У нее та же прическа, и она сменила Кардена на Баленсиагу.

– Она встречается с Вердле? С этими подонками… Ее, правда, никогда не смущало, кому она пожимает руку… Ты с ней говорила о Серже?

– Она не хочет ничего сделать для него.

– Я был уверен.

– Непохоже, чтобы дядя и тетя были дороги ее сердцу. Она называет их Филемоном и Бавкидой…

– Это не очень справедливо. Полагаю, моя сестра утратила немало иллюзий в отношении Бернара. Она уже не любит его по-настоящему.

– А он?

– Он никогда по-настоящему ее не ценил.

Любить по-настоящему, ценить по-настоящему. Для него в этих словах есть смысл. Он любил Доминику по-настоящему. А кого еще? Быть им любимой; существует ли на свете женщина, оказавшаяся достойной этого? Нет, конечно, иначе откуда бы взялись у него эти горькие складки в углах губ.

– Люди меня всегда удивляют, – возобновляет он разговор. – Бернар настроен оппозиционно, но находит вполне естественным, что его сын хочет работать на ОРТФ^[10], являющимся вотчиной правительства. Наверно, я неисправимый старый идеалист: всегда пытался согласовать свою жизнь со своими принципами.

– А у меня нет принципов! – говорит Лоранс с сожалением.

– Ты их не афишируешь, но ты порядочна, лучше так, чем наоборот, – говорит ее отец.

Она смеется, отпивает глоток сока, ей хорошо. Чего бы она не отдала за похвалу отца! Неспособного на компромиссы, интриги, равнодушного к деньгам, единственного на свете.

Он роется в пластинках. У него нет стереорадиолы «Hi-Fi», зато есть множество пластинок, подобранных с любовью.

– Сейчас услышишь восхитительную вещь: новую запись «Коронации Поппеи»^[11].

Лоранс пытается сосредоточиться. Женщина прощается с родиной, с друзьями. Это красиво. Она глядит с завистью на отца: какое внутреннее богатство! Она искала этого в Жан-Шарле, в Люсьене, но обладает этим он один: на его лице отблеск вечности. Черпать силы в самом себе; быть очагом, излучающим тепло. Я позволяю себе роскошь угрызаться, упрекать себя в том, что недостаточно к нему внимательна, но не он нуждается во мне, а я в нем. Она смотрит на него, ищет, в чем его секрет, поймет ли она это когда-нибудь. Она не слушает. Музыка уже давно не доходит до нее. Патетика Монтеверди, трагизм Бетховена намекают на страдания, каких ей не дано было испытать; полновластные и усмиренные, пламенные. Ей знакомы горькие надломы, раздражение, отчаяние, растерянность, пустота, скука, главное – скука. Скуку нельзя спеть…

– Да, это великолепно, – говорит она с жаром.

(«Говорите, что думаете», – учила мадемуазель Уше. Даже с отцом это невозможно. Говоришь то, чего от тебя ждут.)

– Я знал, что тебе понравится. Поставить продолжение?

– Не сегодня. Я хотела с тобой посоветоваться. По поводу Катрин.

Тотчас он весь внимание, чуткий, не знающий готовых ответов. Когда она умолкает, он задумывается.

– У вас с Жан-Шарлем все в порядке?

Проницательный вопрос. Может, она и не плакала бы так над убитыми еврейскими детьми, если б в доме не стояло тяжкое молчание.

– В полнейшем.

– Уж очень быстро ты отвечаешь.

– Нет, правда, все хорошо. Я не так энергична, как он; но как раз для детей полезно, что мы друг друга уравновешиваем. Если только я не слишком рассеянна.

– Из-за работы?

– Нет. Мне кажется, я вообще рассеянна. Но не с девочками, с ними, пожалуй, нет.

Отец молчит. Она спрашивает:

– Что я могу ответить Катрин?

– Отвечать нечего. Раз уж возник вопрос, отвечать нечего.

– Но я должна ответить. Зачем мы существуем? Ну ладно, это, допустим, абстракция, метафизика; этот вопрос меня не очень тревожит. Но несчастье – несчастье для ребенка нестерпимо.

– Даже в несчастье можно обрести радость. Но, признаюсь, убедить в этом десятилетнюю девочку не так-то просто.

– Как же быть?

– Я попробую с ней поговорить, понять, что ее волнует. Потом скажу тебе.

Лоранс встает:

– Мне пора.

Может, папе это удастся лучше, чем Жан-Шарлю и мне, думает Лоранс. Он умеет говорить с детьми, он со всеми находит нужный тон. И подарки придумывает прелестные. Войдя в квартиру, он вытаскивает из кармана картонный цилиндр, опоясанный блестящими полосками, точно гигантский леденец. Луиза, Лоранс по очереди приникают к нему глазом: колдовство красок и форм, складывающихся, распадающихся, мелькающих, множащихся в убегающей симметрии восьмиугольника. Калейдоскоп, в котором ничего нет; материалом ему служит мир – далии, ковер, занавески, книги. Жан-Шарль тоже смотрит.

– Это могут отлично использовать художники по тканями, по обоям, – говорит он. – Десять идей в минуту…

Лоранс подает суп, отец съедает его молча. («Вы не едите, вы питаетесь», – сказал он ей однажды; она, как и Жан-Шарль, совершенно равнодушна к радостям гастрономии.) Он рассказывает детям смешные истории и, не подавая виду, выспрашивает их. Вот луна, забавно было бы прогуляться там, а им не страшно было бы отправиться на луну? Нет, ни капельки, когда люди полетят туда, все будет проверено и так же безопасно, как путешествие на самолете. Человек в космосе ничуть не ошеломил их: на экране телевизора он показался им скорее неуклюжим; они уже читали об этом в комиксах, их даже удивляет, что человек до сих пор не прилунился. Им бы очень хотелось повидать этих людей, сверхчеловеков или недочеловеков, – жителей других планет, о которых им рассказывал отец. Они описывают их, перебивая друг друга, возбужденные звуками собственных голосов, присутствием дедушки и относительной роскошью обеда. А в лицее изучают астрономию? Нет. «Но в школе весело», – говорит Луиза. Катрин рассказывает о своей подруге Брижит, которая на год старше и такая умная, о своей преподавательнице французского, немного глуповатой. «Почему ты так думаешь?» – «Она говорит глупости». Больше из Катрин ничего не вытянешь. Уписывая ананасное мороженое, они умоляют дедушку взять их в воскресенье на прогулку, в машине, как он обещал. Показать им замки Луары, те самые, о которых рассказывается в истории Франции…

– Вам не кажется, что Лоранс тревожится без всяких оснований? – спрашивает Жан-Шарль, когда они остаются втроем. – В возрасте Катрин у всех умных детей возникают вопросы.

– Но почему у нее возникают именно эти вопросы? – говорит Лоранс. – Она же от всего ограждена.

– Кто сейчас огражден? – говорит отец. – А газеты, радио, телевидение, кино?

– За телевидением я слежу, – говорит Лоранс. – И газеты мы не разбрасываем.

Она запретила Катрин читать газеты; объяснила на примерах, что, когда мало знаешь, можно все понять превратно, и газеты часто лгут.

– Тем не менее всего ты не проконтролируешь. Ты знакома с ее новой подружкой?

– Нет.

– Пусть Катрин пригласит ее. Попробуй выяснить, что она собой представляет, о чем с ней говорит.

– Во всяком случае, Катрин весела, здорова, хорошо учится, – говорит Жан-Шарль. – Никакой трагедии нет, если девочка слишком чувствительна.

Лоранс хотелось бы думать, что Жан-Шарль прав. Когда она идет в комнату девочек, чтобы поцеловать их перед сном, они скачут на кроватях и, громко хохоча, кувыркаются. Она смеется вместе с ними, подтыкает одеяла. Но не может забыть тоскливого лица Катрин. Что из себя представляет эта Брижит? Даже если она тут и ни при чем, я должна была ею поинтересоваться. Слишком многое я упускаю.

Она возвращается в living-room^[12]. Ее отец и Жан-Шарль ведут один из бесконечных споров, повторяющихся каждую среду.

– Ничего подобного, люди не утратили корней, – говорит Жан-Шарль нетерпеливо. – Просто теперь их питает почва всей планеты.

– Они теперь нигде, хотя и повсюду. Даже путешествия их не радуют.