Но каждый раз, когда пальцы мои сжимались на рукояти, что-то внутри кричало: «Нет! Не сейчас! Не так!» Это был голос той Марьяны, что ещё не сдалась, что ещё помнила вкус свободы и звук отцовского смеха в солнечном дворе дома.

И вдруг – тишина.

Дождь не стих – он просто перестал существовать. Как если бы весь мир затаил дыхание. Как если бы сама смерть подошла к порогу и остановилась, раздумывая, войти ли ей.

Полог шевельнулся. Беззвучно. Как крыло ночной птицы.

И он вошёл.

Хан.

Не топая сапогами. Не гремя оружием. Он вошёл, как входит туман – неслышно, неотвратимо, окутывая всё собой. В тусклом свете масляной лампы его фигура казалась не человеческой – тенью, отлитой из металла и ночи. Широкие плечи, узкие бёдра, руки, что могли сломать шею одним движением. И глаза… Господи, эти глаза!

Чёрные, как провал между мирами. Глубокие, как колодец, в который бросают проклятия. В них не было ни злобы, ни страсти – только спокойная, ледяная уверенность хищника, что знает: добыча никуда не денется.

Я не шевельнулась. Лежала, как мёртвая, надеясь, что он подумает – я сплю, и уйдёт. Но сердце моё билось так громко, что, казалось, весь стан слышит его стук. А дыхание… дыхание предало меня. Оно участилось, стало поверхностным, как у зверя, загнанного в угол.

Он остановился у входа, не двигаясь с места. Просто стоял и смотрел. И в этом взгляде была такая власть, такая непреодолимая сила, что я чувствовала, как она давит на меня, как камень на грудь утопленницы.

– Не притворяйся, – сказал он тихо, и голос его прокатился по шатру, как гром перед бурей. – Я знаю, что ты не спишь.

Я сжала веки ещё крепче, вцепившись в надежду, что он ошибается. Но он засмеялся – звук был низкий, хрипловатый, как рычание волка над поверженной жертвой.

– Сердце твоё бьётся, как у пойманной птицы, – продолжал он, делая шаг вперёд. – А дыхание… дыхание выдаёт страх. И что-то ещё.

Ещё шаг. Половицы под ним не скрипнули – как если бы сама земля боялась его потревожить.

– Гнев, – произнёс он с довольной усмешкой. – Ярость. Ненависть. Вот что я чувствую. Вот что делает тебя… интересной.

Я больше не могла лежать неподвижно. Рывком села, откинув волосы с лица, и посмотрела на него. Прямо. В глаза. И в этом взгляде была вся моя ненависть, вся боль, вся ярость, что копилась во мне с того дня, как он убил моего жениха.

– Вот так лучше, – одобрил он. – Теперь я вижу огонь. Теперь я вижу ту, за которой пришёл.

Он подошёл ближе. Так близко, что я чувствовала запах его кожи – терпкий, мужской, с примесью железа и дыма. Запах войны. Запах смерти. Запах того, кто привык брать то, что хочет, не спрашивая дозволения.

– Знаешь, – сказал он, опускаясь на корточки передо мной, – я мог бы взять тебя в первую же ночь. Мог бы сломать, как ломают ветку. Но где в этом удовольствие? Где азарт охоты?

Рука его поднялась, медленно, неотвратимо, как восходящее солнце. Я хотела отшатнуться, но словно корни проросли в земле – не могла сдвинуться с места. Его пальцы коснулись моей щеки – не больно, не грубо, но с такой властностью, что кожа вспыхнула, как от ожога.

– Я хочу, чтобы ты сама пришла ко мне, – прошептал он. – Чтобы сама легла подо мной. Чтобы сама позвала меня. И это случится, русская княжна. Непременно случится.

– Никогда! – вырвалось у меня, и голос прозвучал хрипло, сорванно, как крик ворона над полем боя. – Никогда, собачий сын! Скорее умру!

Он улыбнулся – улыбкой волка, что слышит блеяние овцы.

– Смерть… – протянул он задумчиво. – Да, это было бы проще. Для тебя. Но не для меня. Мне нужна живая женщина, а не красивый труп.

Его рука скользнула к моему горлу, обхватила шею. Не сжимая, не душа – просто держа. Показывая, что может задушить в любой момент, но пока… пока просто играет.

– Ты пахнешь страхом, – прошептал он, наклоняясь ближе. – И гневом. И чем-то ещё… чем-то, что ты сама не понимаешь.

Лицо его было так близко, что я видела каждую морщинку, каждый шрам, каждую складку кожи, обветренной степными ветрами. Видела, как движутся его губы, когда он говорит. Чувствовала его дыхание на своём лице – горячее, тяжёлое, пропитанное ароматом крепкого вина и металла.

– Пахнешь женщиной, – добавил он. – Той, что ещё не знает своей силы. Но узнает. О да, узнает…

Я рванулась было в сторону, но его рука на моём горле стала крепче. Не больно – но неумолимо. Как железный ошейник.

– Куда торопишься? – усмехнулся он. – Мы только начинаем знакомиться.

Свободной рукой он коснулся моих волос, провёл пальцами по прядям, будто изучая текстуру, цвет, длину. Как торговец изучает товар перед покупкой.

– Красивые, – констатировал он. – Как золото. Как спелая пшеница под солнцем. У нас, в степи, таких волос не увидишь.

Он намотал прядь на палец, потянул – не больно, но ощутимо. Показывая, что может выдрать клок, если захочет.

– А кожа… – его голос стал ещё тише, интимнее. – Белая, как снег. Нежная, как лепесток розы. И такая тонкая… под ней видно, как течёт кровь.

Палец его проследил по моей щеке, спустился к подбородку, к шее. Я дрожала – не от холода, а от ярости, что не могла ничего сделать. От бессилия. От страха перед тем, что будет дальше.

– Не трогай меня, нечестивый! – прошипела я. – Не смей касаться!

Он засмеялся – звук был весёлый, искренний, как у ребёнка, получившего новую игрушку.

– Нечестивый? – переспросил он. – Это новое слово. Мне нравится. А что ещё ты можешь сказать? Какими ещё именами наградишь?

– Псина степная! – выплюнула я. – Сын шакала! Поганая тварь!

С каждым словом его улыбка становилась шире.

– Ещё, – потребовал он. – Говори ещё. Мне нравится, как звучит твой гнев.

– Да будь ты проклят во веки веков! – закричала я, срываясь на визг. – Да сгори в аду! Да сожрут тебя черви ещё при жизни!

– Вот теперь хорошо, – одобрил он. – Теперь ты живая. Теперь ты настоящая.

Он отпустил мою шею, встал. Я тут же отползла в угол шатра, как раненый зверь, готовый броситься, если враг подойдёт слишком близко.

– Запомни этот миг, – сказал он, глядя на меня сверху вниз. – Это только начало. Ты ещё узнаешь, что значит принадлежать мне. Телом. Душой. Каждым вздохом.

Он повернулся к выходу, но у самого полога остановился.

– А пока… – протянул он, не оборачиваясь, – пока ты можешь ненавидеть. Можешь проклинать. Можешь мечтать о смерти – моей или своей. Но помни: каждый день ты становишься немного более моей. Каждую ночь. Каждый час. И однажды… однажды ты сама протянешь ко мне руки.

– Никогда! – крикнула я ему вслед. – Слышишь, степной волк? Никогда!

Но он уже исчез во тьме, растворился, как дым. А я осталась одна, дрожащая, злая, с привкусом крови во рту – прикусила губу от ярости.

Рука моя нащупала кинжал Саргаты. Сжала рукоять так крепко, что костяшки побелели. И в этот момент я поняла – она ошибалась. Это оружие не для смерти. Это оружие для жизни. Для той минуты, когда я смогу вонзить его в сердце этого зверя.

– Жди, – прошептала я в пустоту. – Жди, сын проклятых степей. Твой час придёт. И тогда ты поймёшь, что значит боль.

Дождь снова застучал по шкурам шатра, но теперь этот звук не пугал меня. Это была музыка. Песня мести, что зарождалась в моём сердце.

Я буду ждать. Буду терпеть. Буду ненавидеть.

И когда придёт время – я буду готова.

Глава 10

Утро встало над степью кровавым, будто небо истекало, не в силах больше смотреть на то, что творится под его сводом. Солнце поднималось не как благословение, а как приговор – красное, злое, оно жгло глаза и обещало день, полный боли. Ветер гнал по траве тени облаков, но даже они казались тёмными, зловещими, как предчувствие беды.

Я сидела в шатре, завернувшись в шкуры, что пахли дымом и чужим потом, и слушала звуки просыпающегося стана – лай собак, ржание коней, грубые голоса мужчин, что уже готовились к новому дню войны. Где-то скрипели повозки, звякало оружие, кто-то затягивал протяжную степную песню – обычная утренняя суматоха кочевого стана.

Но что-то в воздухе было не так. Чувствовалось напряжение, словно натянутая тетива лука. Воины говорили тише обычного, движения их были осторожными, настороженными. И в этой настороженности чувствовался страх.

Всю ночь после его вчерашнего визита я не спала. Сидела в углу, сжимая кинжал Саргаты – тот самый, что она оставила мне в качестве искушения, – и чувствовала, как на коже ещё горят следы его взгляда. Как будто он оставил на мне клеймо – невидимое, но жгучее, напоминающее: ты под моим прицелом.

Вчера он вошёл в мой шатёр как хозяин в свой дом. Смотрел на меня долго, молча, изучающе. Потом произнёс только одно слово: "Завтра" – и ушёл. Но в этом слове было столько обещаний, что кровь застыла в жилах.

Завтра что? Завтра он возьмёт меня силой? Завтра начнёт ломать мою волю? Завтра покажет, что я всего лишь вещь в его руках?

Я провела ночь, готовясь к худшему. Проверяла остроту кинжала, прикидывала, куда лучше ударить, чтобы нанести максимальный ущерб. Думала о том, хватит ли у меня духа повернуть клинок против себя, если он попытается сделать со мной то, что делают с пленницами.

"Господи, – молилась я в темноте, – дай мне силы не сломаться. Дай мне умереть с честью, если придётся умирать."

Но молитвы не унимали дрожи в руках. Не избавляли от страха. Не заглушали голоса в голове, что шептал: "А что, если он не собирается убивать? Что, если у него другие планы?"

А утро принесло нечто страшное.

Сначала я услышала крики. Не радостные боевые клики, не команды командиров – а что-то другое. Полные боли и ужаса звуки, от которых кровь стынет в жилах. Что-то происходило в стане, что-то, от чего даже привычные к жестокости воины цепенели.

Через полог доносился шум – топот ног, возбуждённые голоса, лязг оружия. А над всем этим – протяжный вой, похожий на плач раненого зверя. Человеческий голос, доведённый до предела боли.

Любопытство заставило меня подойти к краю шатра и приподнять полог. То, что я увидела, заставило сердце екнуть и провалиться в пятки.

В центре стана образовался круг. Воины стояли плотной стеной, но я видела между их спинами происходящее. И это зрелище навсегда врезалось в память.

Молодой воин – тот самый, что вчера пытался подать мне воду, когда я проходила мимо коновязи. Совсем мальчишка, лет восемнадцати, с добрым лицом и честными глазами. Он стоял посреди круга, образованного соплеменниками, и уже одна рука его висела неестественно, согнутая под страшным углом.

Лицо было белое, как полотно, губы сжаты до крови, чтобы не закричать от боли. Пот градом катился по лбу, но парень держался – не плакал, не молил о пощаде. Только глаза… в глазах была такая мука, что смотреть было невозможно.

Рядом с ним стояли двое здоровенных воинов – палачи по приказу хана. В руках у одного была дубина, у другого – что-то вроде молота. Они работали методично, без злости, как мясники на бойне.

Хан стоял в стороне, спокойный, как каменный идол. Не он сломал руку – это сделали по его приказу, тихо, без лишнего шума, пока я спала в неведении. Но теперь он демонстрировал результат всему стану, как урок, который должен запомнить каждый.

– Боль уходит, – сказал он негромко, но голос его разносился по стану, как удары похоронного колокола. – А урок остаётся навсегда.

Он повернулся, окинул взглядом собравшихся воинов, и все, до единого, опустили головы. Даже самые бывалые, покрытые шрамами ветераны, избегали его взгляда.

– Пусть каждый запомнит, – продолжал хан, и в голосе его звучала сталь. – То, что принадлежит мне, неприкосновенно. Кто посмеет протянуть руку к моему имуществу – потеряет эту руку. И не только её.

Он кивнул палачам. Те выволокли вперёд тяжёлую колоду – кусок дерева с выемкой посередине, явно предназначенный для одной цели.