В ту пору отец мой начал прихварывать. Уже в первые недели той ранней зимы он, случалось, по целым дням оставался в постели, окруженный пузырьками, пилюлями и принесенными из лавки торговыми книгами. Горький запах болезни оседал на дне комнаты, а обои густели все более темными сплетениями арабесок.

По вечерам, когда мать приходила из лавки, он бывал взбудоражен, склонен препираться и пенял ей за небрежность бухгалтерии, багровея лицом и распаляясь до исступления. Помню, проснувшись среди ночи, я увидел однажды, как отец босиком и в ночной рубашке бегал по кожаному дивану, таким способом удостоверяя беспомощной матери свою ярость.

В иные дни он бывал спокоен, сосредоточен и с головой уходил в свои книги, плутая в непролазных лабиринтах путаных подсчетов.

Я вижу в свете коптящей лампы, как он с огромной тенью от головы на стене покачивается в безмолвной медитации, присев на корточки среди подушек у большого резного изголовья кровати.

Иногда же голова его выныривала из расчетов как бы набрать воздуху, разевала рот, неодобрительно цокала языком, который был сух и горек, и беспомощно озиралась, словно бы ища чего-то.

Тогда он, как правило, потихоньку убегал из постели в угол, где висел заветный прибор, представляющий собой разновидность водяной клепсидры или большой стеклянной ампулы, разделенной на унции и наполненной темным флюидом. Отец соединялся с прибором этим, словно бы извилистой болезненной пуповиной, длинною резиновой кишкой и, соединенный таково с печальным приспособлением, сосредоточенно замирал, а глаза его темнели, хотя на побледневшем лице являлось выражение страдания или некоей преступной неги.

Потом снова бывали дни тихой сосредоточенной работы, перемежавшейся монологами одиночества. Сидя в свете настольной лампы среди подушек большой кровати, покуда комната громадилась ввысь абажурной тенью, объединявшей ее с непомерной стихией заоконной городской ночи, – он ощущал, не глядя, как пространство заращивает его пульсирующей гущиной обоев, полной шепотов, шипений и шепелявостей. Внимал, не глядя, сговор этот, исполненный многозначительных подмигиваний, понимающих взглядов, вслушивающихся ушных раковин, распустившихся меж цветов, и темных уст, которые усмехались.

Тогда он словно бы еще яростней уходил в работу, подсчитывал и суммировал, боясь обнаружить гнев, переполнявший его, подавляя искушение с внезапным криком кинуться на всю эту заспинную жизнь, похватать без разбору полные горсти кудрявых арабесок, этих букетов глаз и ушей, которые выроила из себя ночь и которые росли и множились, вымерещивая все новые побеги и отростки из породительного пупка тьмы. И лишь тогда успокаивался, когда с отливом ночи обои увядали, сворачивались, роняли лепестки и листву и по-осеннему прореживались, цедя сквозь себя далекое рассветание.

Тут под гомон наобойных птиц он забывался на час-другой в желтой зимней рани густым черным сном.

Днями, неделями, когда отец, казалось, уходил с головой в сложные контокорренты, мысли тем не менее крались по лабиринтам собственного нутра. Он затаивал дыхание, прислушивался и, когда взгляд, побелевший и мутный, возвращался из глубей этих, ободрял его улыбкой. Он пока не верил в назойливые притязания и пропозиции и отклонял их как абсурдные.

Если днем это были как бы рассуждения и уговоры, долгие монотонные раздумья вслух и вполголоса, исполненные иронических интерлюдий и плутовских перепалок, то ночью голоса звучали страстней. Требования заявляли о себе все отчетливей и громче, и мы слышали, как он разговаривал с Богом, словно бы моля о чем-то и отвергая что-то, настойчиво притязавшее и домогавшееся.

И вот в некую ночь возгремел глас сей грозно и неотвратимо, требуя свидетельствовать устами и естеством своим. И вняли мы, как в него вступил дух, как восстал он с постели, высокий и вырастающий в гневе пророческом, давясь крикливыми словами, кои выбрасывал, как митральеза. Мы слышали грохот борьбы и стон отца, стон титана со сломанным бедром, но все еще хулителя.

Никогда не лицезрел я пророков Ветхого Завета, однако при виде мужа сего, повергнутого гневом Божьим, широко раскорячившегося над огромным фарфоровым урыльником, неразличимого за вихрем рук и уймой отчаянных телодвижений, над коими все громче возносился голос его, чужой и непреложный, понял я гнев Господень святых мужей.

То был диалог грозный, как разговор громов. Зигзаги отцовых рук раздирали в куски небо, и в разрывах являлся лик Иеговы, раздутый гневом и плюющий проклятья. Не глядя, зрел я его, грозного Демиурга, возлежащего на тьмах, точно на Синае; утвердив могучие руки на портьерном карнизе, притискивал он огромный лик свой к верхним стеклам окна, на коих чудовищно уплощался мясистый его нос.

Я слышал глас его в паузах пророческой тирады моего отца, слышал могучий рык раздутых губ, от которого звенели стекла, перемежавшийся взрывами отцовых заклятий, молений и угроз.

Временами голоса делались тише и неприметно умалялись, точно бормотание ветра в печной трубе, но потом вдруг опять разражались широким шумным скандалом, бурею перемешанных всхлипов и проклятий. Внезапно темным зевком отворилось окно и полотнище тьмы пахнуло в комнату.

При вспышке молнии увидел я отца моего в разметавшемся белье – со страшным проклятием плеснул он за окно могучим выплеском в ночь, шумную, как раковина, содержимое ночного горшка.

2

Отец потихоньку мельчал и увядал на глазах.

Сидя на корточках среди больших подушек и дико встопорщась клоками седых волос, он вполголоса беседовал сам с собой, весь ушедший в какую-то путаную внутреннюю жизнь. Могло показаться, что личность в нем распалась на множество переругавшихся и взаимоисключающихся индивидов, ибо он громко ссорился сам с собой, настойчиво и горячо вел переговоры, убеждал и умолял или же становился вдруг как бы верховодом сходки множества строптивцев, которых пытался с невероятными затратами пыла и красноречия примирить. Однако шумные собрания пылких темпераментов этих всякий раз в конце концов распадались среди проклятий, оскорблений и брани.

Потом наступал период относительного успокоения, внутренней умиротворенности, блаженной безмятежности.

Снова огромные фолианты бывали разложены на постели, на столе, на полу, и какой-то монашеский мир усердия воцарялся в свете лампы над белой постелью ложа, над склоненной седой головой моего отца.

А когда мать поздним вечером возвращалась из лавки, отец оживлялся, звал ее подойти и с гордостью показывал превосходные разноцветные переводные картинки, каковые тщательно перевел на страницы гроссбуха.

Тогда мы все и заметили, что отец ото дня ко дню уменьшается, точно орех, усыхающий в скорлупе.

Атрофии этой никак не сопутствовал упадок сил, наоборот, здоровье его, настроение и активность, казалось, улучшаются.

Он теперь частенько смеялся, громко и щебетливо, можно сказать – прямо помирал со смеху, или же стучал по кровати и целыми часами, бывало, с разными интонациями сам себе отвечал «войдите». Еще время от времени он слезал с постели, вскарабкивался на шкаф и, присев на корточки под потолком, наводил порядок в старой рухляди, пыльной и поржавелой.

Иногда он ставил рядышком два стула и, отжавшись на подлокотниках, раскачивая ногами взад-вперед, горящим взглядом ловил в наших лицах удивление и поощрение. С Богом, похоже, он помирился окончательно. По ночам в окне спальни являлся иногда лик бородатого Демиурга, облитый темным пурпуром бенгальского света, и какое-то время благосклонно глядел на спавшего, мелодичный храп которого, похоже, блуждал по неведомым пределам сонных миров.

В долгую и сумеречную послеполуденную пору поздней той зимы отец время от времени пропадал на целые часы в тесно забитых всякой рухлядью чуланчиках, что-то упорно выискивая.

И часто во время обеда, когда все собирались за столом, отец не появлялся. Матери приходилось долго звать «Иаков» и стучать ложкой по столу, прежде чем он вылезал из какого-нибудь шкафа, облепленный лохмами пыли и паутины, со взглядом отсутствующим и погруженным в запутанные, всепоглощающие, одному ему известные проблемы.

Иногда влезал он на карниз и застывал в той же позе, что и большое чучело коршуна, симметрично висевшее на стене по другую сторону окна. В неподвижной этой позе, на корточках, с затуманившимся взглядом и хитрой иронической миной он оставался часами, чтобы вдруг, когда кто-нибудь входил, замахать руками, точно крыльями, и запеть по-петушьи.

Мы перестали обращать внимание на эти чудачества, а он в них день ото дня погружался все более. Словно бы вовсе избавленный от телесных потребностей, неделями не принимая пищи, он с каждым днем все сильнее впутывался в хитроумные и причудливые предприятия, к которым мы не бывали снисходительны. Глухой к нашим уговорам и просьбам, он отвечал клочками своего внутреннего монолога, течения которого ничто извне не могло нарушить. Вечно хлопочущий, болезненно оживленный, с красными пятнами на сухих щеках, он не замечал нас и не видел.

Мы привыкли к его неопасному присутствию, к его тихому бормотанию, к его ребячливому, адресованному самому себе щебету, трели коего звучали как бы на пограничье нашего времени. В те поры он, случалось, исчезал уже на много дней, терялся где-то в глухих закоулках квартиры, и его невозможно было обнаружить.

Постепенно исчезновения эти перестали удивлять нас, мы к ним привыкли, и, когда спустя много дней он объявлялся, укоротившийся на пару дюймов и похудевший, это ненадолго привлекало наше внимание. Мы просто уже не принимали его в расчет, так сильно отдалился он от всего, что свойственно людям и реальности. Узелок за узелком отвязывался он от нас, одну за другой обрывал связующие его с человеческим сообществом нити. То немногое, что от него еще оставалось – мизерность телесной оболочки и горстка бессмысленных чудачеств, – могло исчезнуть в некий день столь же незаметно, как кучка сора, скапливавшаяся в углу, которую Аделя каждодневно выносила в мусорный ящик.

Птицы

Наступили желтые нудные зимние дни. Порыжелую землю накрыла дырявая, потертая, коротковатая скатерть снега. На многие крыши его не хватило, и они стояли черные и ржавые, гонтовые стрехи и ковчеги, пряча в себе закопченные пространства чердаков – черные обугленные соборы, ощетинившиеся ребрами стропил, обрешетин и стяжек, – темные легкие зимних ветров. Всякий рассвет обнаруживал новые печные трубы и дымники, выросшие в ночи, выдутые ночным ветром черные дудки бесовского органа. Трубочисты не могли совладать с воронами, наподобие живых черных листьев обседавшими по вечерам ветви деревьев возле костела, внезапно с хлопаньем крыльев срывавшимися, чтобы снова прилипнуть каждая к своему месту на своей ветке; на рассвете же снимались они большими стаями – тучи сажи, хлопья копоти, плещущиеся и фантастические, пятная мелькающим карканьем мутно-желтые полосы рассвета. Дни отвердели от холода и скуки, как прошлогодние караваи хлеба. Их надрезали тупыми ножами, без аппетита, с ленивой сонливостью.