* * *

Мальчик терпеливо ждёт, пока она дочитает. Маленький, тощий. В старомодном пальто в мелкую клетку. Фасон из тех, что так нравятся родителям, а на сверстников действуют как красная тряпка на быка. Фасон «эй-малой-держи-поджопник».

Огромный синий рюкзак за спиной. Квадратный и нелепый. Полосатая шапка с помпоном.

Сама не зная зачем, Далия пишет «внезу» своё имя: Далия. На букве «я» ручка протыкает бумагу.

(Должен ли марсоход вернуться на Землю, если Марс не обнаружен? Может ли он?)

Далия смотрит на мальчика.

Марик (ни в коем случае не Марочка) молчит.

Наверное, следует что-то сказать, и Далия говорит:

– И что дальше?

Её голос тонет в шуме поезда, подъезжающего со стороны «Тульской».

Мальчик смотрит на часы и говорит:

– Кот.

– Что?

(Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – «Полянка».)

– Кот! – он кричит, чтобы победить голос диктора.

Нет, не ослышалась. Кот.

– Что значит «кот»?

Она спрашивает скорее по инерции. На подобные вопросы ответа не существует (если только он не скажет что-нибудь вроде «это такой маленький, рыжий, на четырёх лапах и с хвостом»).

Просто кто-то здесь сошёл с ума.

Он молчит, дожидаясь, пока стихнет шум поезда. Потом говорит (с нарочитыми нотками терпеливого снисхождения в голосе):

– Сейчас ровно двенадцать, значит, начался новый день. – Смотрит на неё, понимает, что нужны подробности. Нотки снисхождения превращаются в симфонию. – Знаешь примету: в новую квартиру первым надо пустить кота. На удачу. Ферштейн?

Хуерштейн. Новый день как новая квартира. Кот на удачу. Это какой-то гребучий сюрреализм. Может, она спит? Напилась шардоне и не заметила, как уснула. Или всё-таки сделала этот шаг и лежит теперь сломанной куклой на рельсах, а умирающий мозг искрит галлюцинациями?

– Ты сумасшедший?

– Бабушка говорит, что нет.

Он осторожно забирает из её рук листок, сгибает его несколько раз пополам.

– Зачем тебе моё имя?

В тоннеле снова виден свет прибывающего поезда. Такой манящий.

(Но не на глазах же у ребёнка.)

– Может, я хочу украсть твою душу с помощью магии вуду. Нет, конечно. Шучу. Строго говоря, твоё имя мне не нужно. Но в следующий раз не советую вот так запросто называться всякому незнакомцу. Откуда ты знаешь, что я не опасен? – И почти без паузы: – Я буду звать тебя Матрёшка. Нравится?

– Тогда я буду звать тебя Марочкой.

– Понял, не дурак. – Молчание. – К твоему сведению, ты только что подписала контракт.

Он так говорит «контракт», что Далия не сомневается: он написал бы это слово с заглавной буквы. Или целиком заглавными.

(И в-третьих: Я СЕРЬЁЗНО.)

Это как с бродячим щенком. Он подходит к тебе на улице и смотрит жалобно – так умеют смотреть только собаки. Ты можешь дать ему кусочек хлеба, а можешь ничего не давать. Достаточно посмотреть. Один взгляд – и он пойдёт за тобой на край света. Он всё решил за вас обоих по одному этому взгляду.

Так что тебе приходится прыгать в трамвай, чтобы запутать следы (хотя до дома всего одна остановка и идти пешком удобнее). Объясняешь себе, что просто не хочешь, чтобы щенок заблудился, увязавшись за тобой; эти объяснения, эти внутренние диалоги – болезненны, они выматывают и рушат гармонию; поэтому проще всего никогда не смотреть на бродячих щенков. Тем более – не кормить их хлебом.

Это непросто. Как непросто перебороть себя сейчас и не спросить: что за контракт?

У Далии получается.

Она решительно идёт к эскалатору.

* * *

Во взгляде Матрёшки (нет, не Матрёшка – Далия; какое интересное имя, только непонятно, как его произносить – ДАлия, или ДалИя, или ДалиЯ) адская замесь тоски, усталости и любопытства. Видно, что этому любопытству она сама не рада (как будто она вообще способна сейчас на радость), но поделать ничего не может. Это всё слова из записки. Они спутали её.

Они поднимаются на эскалаторе. Далия, кажется, собиралась пойти пешком. Есть такие нетерпеливые люди, вечно куда-то спешат, мало им такой же скорости, какой хватает большинству. Но Марик обогнал её на несколько ступеней и встал напротив. Так они почти одного роста.

Она говорит:

– А ты ловкач, я смотрю.

– Да, я не промах.

– Ладно, сдаюсь. Что за контракт? Не называть тебя Марочкой?

– Это тоже.

– Как вообще можно звать пацана Марочкой?

– Ну, я славный. Так и хочется потискать.

– Если честно, не очень.

– Ты просто плохо меня знаешь.

У неё вид как у актёра, который разучил роль Гильденстерна и наряжен Гильденстерном, но которого по ошибке или в порядке злой шутки вытолкнули на сцену, где в самом разгаре научно-фантастическая постановка об исследовании клеточных мембран. Зал и актёры замерли в ожидании остроумной реплики, но у Гильденстерна в запасе только «уж тем блаженно, что не сверхблаженно».

Она говорит:

– Сколько тебе лет?

– Потом ты спросишь, кем я стану, когда вырасту?

– Мне по барабану, кем ты станешь.

Конечно, ей не по барабану. Абсолютно каждому взрослому из тех, кто общался с Мариком хотя бы пару минут, интересно, кем он станет, когда вырастет.

Она смотрит на записку в его руке. Марик тоже смотрит на записку. Кажется, понимает, на что она намекает.

– Если ты переживаешь насчёт ошибок, то я наделал их специально. Это часть плана. Интересуют подробности?

Она молчит, но это не такое молчание, которое ну-ты-отвяжись-уже-придурок. Так что Марик продолжает:

– Во-первых: переключить твоё внимание. Когнитивный диссонанс. Человеческое внимание устроено так, что парадоксы и неправильности отвлекают его лучше всего. Что-то вроде перезагрузки шоком. Пьяные матросы на зебрах, андестенд?

С равным успехом он мог бы там внизу, на платформе, расстегнуть штаны и пустить струю на рельсы, эффект был бы тот же. Но тогда Далия вряд ли стала бы с ним разговаривать. Впрочем, сейчас она смотрит на него так, точно Марик всё-таки обоссал рельсы. Нормальная реакция взрослого на его рассуждения.

– Первый пункт ты выполнил на ура. На маршрутку я опоздала. Поздравляю тебя с этим успехом.

– Лучше поздравь меня с тем, что ты передумала прыгать под поезд.

– Я не…

Она осекается. Хмурится. Но взгляд не отводит.

– Я знаю, что не передумала. Но, скажем так, отложила этот перфоманс.

– А что во-вторых?

Марик пожимает плечами. Второе (и главное) объяснить сложнее. С главными вещами всегда такая беда. Для них нет простых слов.

Он говорит: я избавлю тебя от боли.

* * *

Я избавлю тебя от боли. Он так и сказал.

Маленький лгунишка.

Далия знает, что это невозможно.

Говорят, время лечит. Но время похоже на врача из платной клиники. Время ставит тебе диагноз за диагнозом, выписывает рецепты и рекомендует повторное посещение.

Но не лечит.

Время назначает тебе обезболивающие и витамины, и ты доверчиво покупаешь их и пьёшь горстями.

А потом, потратив все деньги, понимаешь, что обезболивающее больше не действует. А от витаминов тебя выворачивает наизнанку.

Понимаешь, что боль стала только сильнее.

Что невозможно не думать о ней.

И ты вспоминаешь снова и снова – до тех пор, пока не обнаруживаешь себя на платформе метро в ожидании поезда и возможности сделать последний шаг.

* * *

Медсестра сказала что-то вроде «зэбэ». Врач ответил: вижу. Далия лежала на столе для ультразвука, и врач возил манипулятором по её животу, измазанному холодной липкой субстанцией.

Врач сказал: одевайтесь. И подал салфетку.

В детстве Далия не понимала разницу между узИ и Узи. Когда мама впервые отвела её в больницу на УЗИ сердца, Далия с трепетом ждала чего-то страшного и скорострельного.

Когда врач сказал, что означает таинственное «зэбэ», Далия поняла, что была не так уж неправа в детстве.

Она ничего не ответила, и он сказал: вы неплохо держитесь, молодец. Не расстраивайтесь, будут ещё дети.

Она вышла на крыльцо и увидела девчонок из стационара. С огромными животами, последний триместр. Они курили, спрятавшись за беседкой, и обсуждали какую-то «суку».

Тогда Далия разрыдалась.

На самом деле она держалась очень плохо.

* * *

Андрей сказал: всё будет хорошо, милая. Мы попробуем ещё. Время лечит.

Что он мог знать. Хорошо уже не будет никогда.

Она закрылась в спальне и смотрела в стену, выискивая в узорах обоев канкан, мартышку и бегемота.

Он подошёл к двери и сказал: мне пора на работу. Он спросил: можно я зайду и поцелую тебя?

Она сказала: уйди.

А потом какой-то свинтивший с катушек менеджер устроил стрельбу в их офисе.

И Андрей, конечно, попытался его остановить.

Три пулевых ранения в грудь.

Его даже не успели загрузить в скорую.

Потому что последнее, что она ему сказала, было «уйди».

Потому что она не позволила ему зайти.

Что, если бы он зашёл и поцеловал её.

Что, если бы она сказала «останься, давай вместе искать бегемота на этих обоях».

Что, если.

* * *

Он говорит: я помогу тебе, но сначала ты помоги мне.

Он говорит: у меня кое-что украли.

Он говорит: ты подписала контракт.

Потом он говорит «хорошо, хотя бы проводи меня через переход». И она думает, что, несмотря на всех щенков и все зароки, не может ему отказать. Час ночи, темно, холодно, и кто знает, не притаился ли за углом маньяк. Когда они поднимаются по лестнице на улицу, он говорит: до гостиницы тут совсем недалеко. И она думает, что это будет разумно – довести его до гостиницы, чтобы он убедился, что его план никуда не годится, и согласился поехать домой или хотя бы сказал номер телефона своих родителей.

Они бредут по какому-то незнакомому переулку. Снег в лицо.

Далия давно уже не понимает, где они. Всё ещё возле Серпуховской или уже в Санкт-Петербурге.

Она говорит:

– Ты определённо сумасшедший.

– Бабушка сказала, что нет.

– Твоя бабушка психиатр?

– Моя бабушка умерла.

Неловкое молчание.

Далия говорит:

– Прости.

Марик говорит:

– Мы уже почти пришли.

Тогда Далия осознаёт: у неё просто нет выбора. Потому что метро уже закрыто и, даже если она захочет довести до конца программу своего марсохода, ничего не выйдет. Можно вызвать такси и поехать домой. Выпить шардоне (кажется, в холодильнике ещё есть бутылка) и шагнуть вниз из окна. Смешно, третий этаж. Станет ли ей легче со сломанным позвоночником?

Или можно всю ночь смотреть на обои, где среди цветов больше нет ни бегемота, ни зайца, ни льва. Где сплошь глаза и пасти затаившихся чудовищ.

Марик будто слышит её мысли. Он говорит:

– Ты подписала контракт.

И смотрит так выразительно, что Далия понимает: теперь она знает, что значит «такое лицо».

– Хорошо, расскажи, что ты хочешь там найти.

Больше всего это похоже на капитуляцию.

* * *

Бабушка сказала:

– Ну-ну, маленький, не плачь. Всё будет хорошо.

Он и правда был тогда маленьким. Четыре года или около того. Точнее, четыре «годика». По этой логике, когда ему будет семьдесят, надо будет говорить: семьдесят годищ.

Во всём были виноваты качели (Марик называл их тогда «качейка»). Из тех скрипучих монстров, которые есть почти в каждом дворе и которые бесят всех, у кого нет проблем с ушами. Кроме детей. Потому что детям плевать на резкие звуки. Дети сами – источник всего громкого и невыносимого.

Но «качейка» бесила Марика самим фактом своего существования.

Она была испытанием. Тридцать шестой ступенью Шаолиня. Никто во дворе не мог считаться полноценным человеком, если не умел делать «солнышко». Марик не умел. И боялся. Но должен был. Так ему сказали «взрослые» пацаны (самый старший из них, Армен, уже ходил в первый класс).