Я вдруг представил следы собаки на первом снегу и самого рыжего пса, с удивлением глядящего на белое вещество, покрывшее землю за одну ночь. Я вспомнил, что белый снег белым почти не бывает, он бывает то пепельным, то розовым, то почти синим, смотря по тому, каким в этот час было небо. Я вспомнил, что снег скрипит под ногами погожей капустой и пахнет арбузом. Снег, снег. Короткие дни без теней. Копны сена, как две сахарные головы, на опушке. Цепочка лисьего следа.

В лесу глухо. Спешишь засветло вернуться домой. Длинные вечера возле лампы. Робкий, несмелый рассвет. Короткие дни. Солнце в такое время, как редкий гость. Красным блюдом проплывет солнце над горизонтом. Не успело подняться – и уже на ночлег.

Потом я вспомнил, какими ослепительно синими бывают лоскутки неба, когда дни начинают медленно прибавляться, как звенит прокаленный морозом снег, как потом каждая веточка и соринка солнечным светом утопляются в снег и как постепенно весь снежный мир становится синим. По крышам начинают путешествовать кошки, и у порога из крошечной лужицы, набежавшей с сосулек, пьют воду куры. Живя в деревне, в это время я каждый год начинал делать новый скворечник. Эти хлопоты совпадали с радостной суматохой ожидания ледохода. И вот наконец кто-то первый услышал, как треснул лед. И все – молодые и старые – устремились на мост. Плывут грязновато-сизые льдины. И какой-нибудь парень-сорвиголова на глазах восхищенных мальчишек и охваченных ужасом баб прыгает, собирает с перевернутых льдин рыбешку.

Гвалт, шум. Летят первые птицы. На проталинах мальчишки играют в лапту. Старики выползли из домов, сидят греются на завалинках. Орут петухи. От земли поднимается легкий парок. Колокольчиком звенит жаворонок… В такие дни под крышу не хочется уходить.

А разливы!.. Уже взрослым я первый раз увидел разлив на Оке. Настоящее море не поразило меня так, как эта бескрайность талой воды. С бугра было видно, как по затопленной роще, между стволами ветел и тополей, плыла плоскодонка. На узеньком островке гоготали присевшие на ночлег дикие гуси. И только красные и зеленые огоньки бакенов отмечали в этом море воды затонувшую реку… Это же место возле деревни Копаново я увидел с бугра дней сорок спустя. Теперь разлив молодой зелени покрывал землю, и только кое-где сверкали зеркальца влаги. Мальчишка гнал хворостиной гусей. Около берега на веревке ходил красный теленок. И где-то за рощей куковала кукушка…

Всю ночь на северной оконечности австралийского материка шел дождь. Всю ночь я провел в полусне, стараясь не упустить нитку щемящих душу воспоминаний. Гром… У нас он, пожалуй, такой же. Вот точно такой удар одновременно со вспышкой света расколол однажды возле моей ноги небольшой камень. Было это в июне на Бородинском поле. Мы с другом, потрясенные, глядели на две половинки разбитого валуна, от которых шел дым. В тот день был ливень, отдаленно напоминавший этот вот, австралийский. Но сколько дождей, разных и непохожих, видел я там, у себя дома! У тех дождей даже названия есть: «проливной», «грибной», «обложной», «долгий осенний», зимний, от которого снег покрывается сверкающей коркой и на деревьях остаются ледяные прозрачные бусы… Град. Иней. Туманы и росы. Облака прозрачные, как тонкая пряжа, и тяжелые, как свинец. Изморозь, белой солью лежащая по утрам на траве. Зимний узор на окнах. Таких удивительных состояний воды в природе не знает северный австралийский берег. Человеку, тут выросшему, неизвестно, что где-то есть июль с васильками, ромашками и желтизною хлебов. И что июль незаметно, совсем незаметно сменяется тихим задумчивым августом, когда все в природе вдруг умолкает, когда подсолнухи низко склоняют отяжелевшие головы и в садах фонарями светятся спелые яблоки, когда скворцы и ласточки собираются в стаи, а на березах появляется едва заметная желтая проседь. Все улеглось в природе. Родилось, окрепло потомство у птиц и зверей. Созрели хлеба и семена трав. Уже нет бурных дней с грозами, с ветром и проливными дождями. Золотистая дымка стелется над землей.

В Подмосковье есть у меня заветное место – лесная поляна вдали от дорог и тропинок. Я так и зову это место – «моя поляна». И уверен: никто лучше, чем я, не знает этого уголка на земле, заросшего по краям болиголовом, таволгой, ежевикой, а посередине просторного, солнечного, с хороводом ромашек и фиолетовых колокольчиков. Зимой поляна всегда истоптана зайцами и мышами. На молодом клене, вобрав голову в перья, морозными днями любят сидеть снегири. На ольховом кобле, возле ручья, весною почти всегда видишь сонного ужака и слышишь, как стонут весной над ручьем, трутся друг о друга сухая осина и наклоненная к ней береза.

Но особенно хороша на поляне ранняя осень. На рябину прилетают кормиться дрозды. В сухих листьях под ежевикой шуршат живущие тут ежи, и самое главное – осенью к этому месту приходят лоси. Я не сразу мог догадаться, почему под вечер почти всегда вижу тут двух-трех лосей. Но однажды все объяснилось: лоси приходили пожевать яблок. Одним боком поляна упирается в заполоненный рыжими бурьянами брошенный сад. Неизвестно кем и когда посаженный сад всеми забыт. Деревья в нем засохли и выродились. Плоды дают только растущие от корней дикие ветки. Охотников до нестерпимо кислых и мелких яблочек в лесу, кажется, не было. Но однажды, присев под вечер на краю сада, я услышал, как яблоки аппетитно хрустели на чьих-то зубах. Я приподнялся и увидел лосей. Один из лосей задирал голову и мягкой губой захватывал яблоки. Другой собирал яблоки, лежавшие на земле. Он подогнул передние высокие ноги и стал на колени… Такие картины память наша хранит как лекарство на случай душевной усталости. Сколько раз после трудного дня я приходил в себя и, успокоенный, засыпал, стоило только закрыть глаза и вспомнить рябины со снующими в них дроздами, желтые бурьяны, запах грибов и двух лосей, жующих кислые яблоки…

Из городка Дарвина мы улетали утром, когда солнце только-только взялось за свой каждодневный труд по накоплению в небе воды. Мелькнул в круглом окошке желтоватый край чужого неуютного берега, и четыре сильных мотора понесли нас на север…

– Саша, подтверди, пожалуйста, что Земля – это шар, – попросил я, заглянув в закуток штурмана.

– Подтверждаю, – сказал штурман, не отрывая глаз от счетной линейки.

– А теперь скажи, Саша, какой наклон имеет земная ось? И не придет ли кому-нибудь в голову поставить ее попрямее?..

– Слева по курсу через сорок минут покажется остров Суматра, потом будет Индия, через три дня будем дома, – понимающе подмигнул штурман.

Возвращение домой – очень хорошая часть в любом путешествии. Я сел подремать в кресле с приятной мыслью о волшебном наклоне оси, из-за которого есть на земле сенокосы и листопады, разливы рек, первый снег и первые ландыши. Из-за которого есть на земле волшебная Средняя полоса.

Соседи на планете

Число животных на земле велико – всех описать невозможно, хотя Брем такую задачу перед собой ставил. В нашем «Окне» представлены те, кто либо часто попадается на глаза, либо, наоборот, редок или обладает какими-нибудь особыми качествами. Все они на планете – наши соседи.

Крошки и великаны

Холст Жизни велик, и есть на нем крайности. Есть существа, которых просто так не увидишь, – нужен микроскоп. Есть великаны, поражающие воображение, – синий кит, например: длина – тридцать пять метров, вес – сто пятьдесят тонн. Это соответствует весу пятидесяти слонов, а известно: слоны – самые крупные из сухопутных животных. На суше кит был бы раздавлен собственным весом.

Самых маленьких – всяких там водяных «бокоёрзиков» и синих китов мало кто из нас видел – в классификации животных стоят они друг от друга далеко-далеко.

Присматриваясь к тем, кто как бы родня друг другу, мы видим: в размерах природа действовала «по здравому смыслу» – можешь жить великаном – живи, но и маленьким есть место под солнцем. Самая маленькая из знакомых нам птиц – меньше только колибри. Яичко у рекордсмена по малости – с горошину, гнездо – с половинку грецкого ореха. Представим колибри рядом со страусом (самая большая из ныне живущих птиц). Колибри – пылинка, разве что по сказочному сиянию оперенья ее заметишь.

Возьмем паучков. Их на Земле обретается пятнадцать тысяч видов. Иные так малы, что кажется маковое зернышко путешествует осенью на паутинке. Летит на сколько-нибудь метров (а то и километров) от места рождения – так расселяется. А года три назад зашел к нам в редакцию чудаковатый американец – путешествуя по миру, он возит в банке паука-птицееда. Ко мне на стол американец выпустил своего любимца, дал ему какое-то лакомство, и птицеед полез в свою баночку из-под кофе. В природе мохнатое это чудовище действительно иногда нападает на маленьких птиц, ловит некрупных лягушек, мышей, ящериц, насекомых. В делах охоты птицеед – «классик», пользуется паутиной, способной выдержать груз в триста граммов, и применяет яд, для добычи смертельный.

Теперь о жуках. Их тысячи больших и маленьких. Несколько лет назад в Сицилии я побывал в гостях у местного прокурора. Помимо борьбы с мафией, тихий и симпатичный человек собирает коллекцию жуков. В своем доме он открывал мне шкафы с плоскими ящиками. В них лежали сокровища – жуки всего света. «Моя коллекция не самая крупная, но о ней знают, – скромно сказал прокурор. – Если бы я захотел продать все, что собрал, то стал бы богатым». Может, и преувеличивал прокурор, но и нынешнее его богатство вполне впечатляло. «Вот один из жуков, самых маленьких. Возьмите лупу, иначе не разглядите. А вот великан – жук-геркулес. В природе, если не были в Южной Америке, видеть его не могли. А вот этот наверняка вам известен. Живет в европейских дубравах, и не надо объяснять, почему называется жук-олень». Я рассматривал шоколадного цвета рогатую мумию. Да, у нас под Воронежем я видел живыми этих красавцев. Видел их даже в драке то ли из-за дубовых листьев, то ли из-за невест, которые рогов не имеют.

Еще сицилийский прокурор показал отполированную дощечку с прихотливым ветвистым узором, похожим на лабиринт. «Посмотрите, кто все это «нарисовал», – прокурор указал на маленького невзрачного паучка-древоеда…

Бабочки тоже очень разнятся в размерах. Недавно на автобусной остановке от подгулявшего парня услышал я озорную частушку: «Ах, снег, снежок, белая метелица./ Много моли развелось – пиджаки шевелятся». Величина моли, доставляющей нам действительно много хлопот, – три буквы, стоящие рядом в этой строке. А теперь представьте бабочку (живет в Бразилии и называется серая агриппина) с туловищем длиною в девять сантиметров, а крылья… Раскройте средних размеров книжку, и вы представите этого великана с размахом крыльев в двадцать семь сантиметров. Есть бабочки (орнитоптеры), живущие в Южной Азии. Они поменьше сказочной агриппины, но летают быстро и высоко. «Ученый Уоллес – известный исследователь тропической фауны – охотился за орнитоптерами, стреляя в них тупыми стрелами из лука. Таким же образом сбивают бабочек на продажу и местные жители».

Обратимся к ящерицам. Иногда на припеке, на камне, видишь серую или радужных красок малютку меньше мизинца. Но есть ящерки и еще меньше. В Индонезии, помню, улегшись спать, я осветил плетенную из хвороста стену фонариком и испугался: на стене неподвижно сидели крошечные ящерицы-гекконы. Я позвал переводчика. Он меня успокоил: «Это наши друзья. Они охотятся тут за москитами». В Австралии я увидел другую ящерицу из Индонезии – знаменитого варана с острова Комодо. Сиднейскому зоопарку двух этих драконов подарили индонезийцы.

У огороженной полянки постоянно толпились люди – столь интересными были два экспоната, дремавшие на солнцепеке. Их легко можно было принять за крокодилов – характерная внешность, а главное – величина: почти три метра. Родня они все-таки не крокодилам, а ящерицам, у которых есть и промежуточные размеры. В пустынях Средней Азии, например, благоденствуют полутораметровые серые вараны.