Затем медленно, словно обреченно, она пошла на улицу Воровского, которая раньше именовалась Поварской, к другому дому, который был ей тоже знаком: в нем с конца 1917-го года располагалась Всероссийская Чрезвычайная Комиссия и туда в феврале 1918-го доставили Раису Адамовну, предварительно реквизировав все ее имущество. Тогда в этом здании, в отличие от большинства московских домов, всегда и всюду горел свет. Миновав несколько проходных залов, заполненных подвижными людьми в кожаных куртках и красноармейцами в серых шинелях, конвойный подвел ее к мужчине с пышными усами, в сером военном кителе без погон. Усатый, шевеля губами, читал какую-то телеграмму.

– Вот, Абрам Яковлевич, контру задержали!

Мужчина бегло и досадливо глянул на Раису Адамовну и сверкнул глазами на красноармейца:

– Шо ты мне, Корнеев, вместо контриков девиц все таскаешь? Мне их размещать уже негде! Тут аврал – правительство переезжает! Не до баб!

И уже более мягко добавил, обращаясь к Раисе Адамовне:

– Вы, барышня, идите себе с богом. Пока. И лучше нам больше не попадайтесь.

И, поднеся к носу солдата свой огромный кулак, на который конвойный опасливо скосил глаза, он снова углубился в чтение документа.

На трясущихся ногах Раиса Адамовна вышла из особняка, а потом, ломая каблуки, побежала куда глаза глядят из голодного, страшного города, на который, словно Божья кара, обрушился мор.

Она решилась вернуться в Москву она лишь в 1921-ом году. Состав уже подкатывал к перрону, и Раиса Адамовна как в бреду, как в горячке, с волнением наблюдала приближение вокзала, и очень знакомая песенка, которую напевала худенькая девочка напротив с тряпичной куклой в руках, щекотала ее сознание, как что-то неуловимое из далекого прошлого, что силишься вспомнить и вытащить из-под наслоений памяти, но оно, каждый раз выскальзывая, проваливается куда-то все глубже и глубже.

И вот спустя четверть века опять перед ней это здание. Шесть колонн. Огромный цветник перед домом. Парк. И все словно шепчет, предупреждает, напоминает: «Больше нам не попадайся, не попадайся!» Судьба ее берегла и кружила все это время объездными путями и дорогами, но, как в сказке, дальше было не проехать, не проскользнуть, не завернув сюда, в этот дом. И, как тогда, ей надо было чудом пройти сквозь него и вернуться. И хоть в особняке давным-давно не было чрезвычайки, все равно ноги подкашивались, перехватывало дыхание и бешено колотилось сердце. А сгущавшиеся сумерки лишь усиливали страх и тревожность.

Обойдя большую круглую клумбу по гравийной дорожке и приблизившись к зданию, Раиса Адамовна обратила внимание, что у входа стоял легковой автомобиль. Переведя дух, она поднялась по скользким ступеням и потянула за ручку массивную дверь – та поддалась. Внутри было темно. Женщина достала из кармана бережно завернутое в носовой платок пенсне и надела его. В отдалении, за письменным столом, освещенным настольной лампой, она увидела молодого человека, который, явно скучая, пролистывал какую-то книгу. Когда Раиса Адамовна, не чуя под собой ног, приблизилась к нему, он с интересом принялся рассматривать ее.

– Здравствуйте! – сказала она, не узнав своего голоса.

– Добрый вечер! – энергично отозвался молодой человек.

Выдержав некоторую паузу, он спросил:

– Вы, гражданка, по какому вопросу?

И не дождавшись ответа, продолжил:

– По поводу вступления, восстановления или, может быть, вы вернулись из эвакуации? Я вас не припоминаю, – прищурился мужчина.

Впрочем, уставшая посетительница скорее вызывала жалость, чем подозрение.

– По всем сразу! – выдохнула Раиса Адамовна, снимая ушанку.

– По всем сразу? – ухмыльнулся он. – Ну, тогда вам повезло: Александр Александрович здесь, недавно вернулся из командировки. Я сейчас. Садитесь.

Дежурный стремительно скользнул по коридору и открыл третью дверь справа. Свет из дверного проема жадно выхватил из темноты прямоугольник противоположной стены, в котором маячила подвижная тень дежурного. Отозвался эхом в пустом коридоре короткий разговор, слов было не разобрать, послышался смех, потом молодой человек выглянул и крикнул:

– Проходите!

Раиса Адамовна тяжело поднялась и заковыляла к четко очерченному прямоугольнику света в туннеле коридора. Дежурный быстро пронесся мимо нее обратно на свое место. Поравнявшись с дверью, она заглянула внутрь. Просторный кабинет был практически пуст: посередине его одиноко стоял большой письменный стол, остальная мебель была сдвинута в правый угол. С портрета на стене до дрожи знакомый усач улыбкой приветствовал Раису Адамовну, внимательным взглядом не упуская ни одного ее движения. За столом сидел стройный светловолосый мужчина в военной форме и наливал в стакан прозрачную жидкость из бутыли, которую он тут же спрятал под стол. Левым плечом он прижимал к уху телефонную трубку, то ли разговаривая с кем-то, то ли пытаясь дозвониться. Он приветливо указал Раисе Адамовне на стул и, сделав извиняющийся жест, залпом опрокинул содержимое стакана, слегка поморщившись. Раиса Адамовна притворила за собой дверь и присела на краешек стула, пристроив на коленях мешок. В кабинете было жарко, и она расстегнула пальто.

– Не обессудьте, я с дороги, замерз, – извиняющимся тоном обратился хозяин кабинета к посетительнице. А дальше, отвернувшись, продолжил уже по телефону:

– Ну, Марго, не капризничай! Ну конечно, ты всех знаешь: будут Миша, Валя… Костя с передовой вчера вернулся, материал для «Красной звезды» привез. Посидим, то да се… Ну вот и хорошо! Через час я заеду.

«А Александр Александрович не больно-то и похож на свои фотографии. Ретушируют их, что ли?» – подумала Раиса Адамовна.

Мужчина положил телефонную трубку на аппарат и несколько секунд рассматривал странную посетительницу: «Каких только людей сюда ни заносит. И эту, наверняка, привела нужда. Кто она? Вдова какого-нибудь критика или прозаика? Нет, наверное, все-таки поэта».

– Какое у вас ко мне дело? – посматривая на часы, спросил он с едва скрываемым беспокойством.

Раиса Адамовна все это время пыталась развязать мешочек, но пальцы словно одеревенели.

– Жить тяжело, Александр Александрович. Помогите как-нибудь.

Мужчина озадаченно посмотрел на нее:

– Всем тяжело – война. У нас писательский союз. Если вы тоже пишете, то поможем чем сможем. Вас как зовут?

– Раиса Адамовна Кудашева.

– Что-то не припомню такой писательницы, – откинулся на спинку стула Александр Александрович, доставая пачку папирос.

– Я писала. Стихи. Их печатали когда-то. Только очень давно, – спешно заговорила Раиса Адамовна и в отчаянии снова дернула за тесемку мешочка, но узел не поддавался, а пальцы по-прежнему не слушались.

Мужчина чиркнул спичкой и, заметив ее замешательство, и уже успокаивающе произнес:

– Да вы сами прочтите что-нибудь.

– Ну что ж, извольте.

Александр Александрович устроился поудобнее, выпустив дым через ноздри.

Облизав сухие губы и уставившись в пол, Кудашева начала:

– Гнутся ветки мохнатые

Вниз к головкам детей;

Блещут бусы богатые

Переливом огней;

Шар за шариком прячется,

А звезда за звездой,

Нити светлые катятся,

Словно дождь золотой…

По мере того как читала Раиса Адамовна, лицо Фадеева все более и более вытягивалось, и на нем читалось неподдельное изумление. Постепенно преодолев его, он тоже зашевелил губами, отложил папиросу, повторяя наизусть вместе с Кудашевой эти строки.

Поиграть, позабавиться,

Собрались детки тут.

И тебе, ель-красавица,

Свою песню поют.

Все звенит, разрастается,

Голосков детских хор,

И, сверкая, качается

Елки пышный убор.

В лесу родилась елочка, в лесу она росла,

Зимой и летом стройная, зеленая была!

Метель ей пела песенки: «Спи, елка… Баю-бай!»

Мороз снежком укутывал: «Смотри, не замерзай!»

Закончили они вместе, и оттаявший, просветлевший Фадеев почти закричал:

– Так… так это вы написали?! Я с детства помню эти стихи и всегда плакал над последними строками, когда елочку срубали «под самый корешок»! Где ж это было напечатано: в «Малютке» или «Солнышке»? Кажется, в «Малютке». А это, это ваше?

– У бабушки Забавушки

Собачка Бум жила,

Однажды Буму бабушка

Пирожных испекла,

– На, Бум, бери тарелочку,

Пойдем с тобой в буфет…

Глядят, а мышки съели все,

Пирожных больше нет! – с улыбкой продекламировал Фадеев.

– Да, – дрожащим голосом подтвердила женщина.

– Стойте, а это тоже ваше?

И Александр Александрович с выражением начал:

– День прошел. Бегут гурьбой

Наши школьники домой.

– Ах, как славно мы учились!

– Я две сказочки прочла!

– Я писала все в тетрадку!

– Я срисовывал лошадку!

Завтра мы пойдем опять,

Как бы только не проспать!

– Мое, мое, – взволнованно шептала Раиса Адамовна, а по лицу катились слезы– то ли счастья, то ли благодарности…

Фадеев встал, одернул гимнастерку и вышел из кабинета в коридор. Поэтесса видела через открытую дверь его ладную фигуру в дверном проеме.

– Максимов, да ты знаешь, кто это? Хотя тебе не понять, ты слишком молод! Примешь у Раисы Адамовны все бумаги, оформишь в Союз и про паек не забудь!

– Служите где-нибудь? – спросил он, уже обращаясь к Раисе Адамовне.

– Да, в библиотеке…

– Это хорошо. А далеко отсюда живете, товарищ Кудашева?

– В Можеровом переулке.

– Далековато, черт. Скоро комендантский час. Максимов, отправишь товарища Кудашеву на моей машине. Потом авто отошлешь на квартиру к товарищу Алигер. Я доберусь пешком.

Фадеев накинул шинель, шапку, плеснул в стакан еще немного жидкости, и, посмотрев на Кудашеву, приглашающе качнул головой в сторону бутылки:

– Да нет, спасибо, что вы, – смущенно заулыбалась и отерла слезы с глаз Раиса Адамовна.

– Не робей, товарищ Кудашева, свернем мы хребет фашисту, вот увидишь.

Александр Александрович медленно выпил, попрощался и, на ходу подпоясываясь ремнем, вышел из особняка.

Егор Черкасов. ДЕТСКИЙ АЛЬБОМ

Глаза этого ребенка видят совсем другие «фотографии».

Он мечтает о своем «фотоальбоме», где будет размещен

его мир. Забавный ребенок. Имеет свое самостоятельное

мнение. Практически на все. У него вообще все свое.

Непохожее на взрослых.

Запись из личного дневника)

Глава 1. Детский альбом

Мой альбом любит только мама. Я не люблю. Да и за что его любить? Пару раз просил маму сфотографировать, как я надул пузырь из жвачки – не стала. Как я на голове стою – не захотела. А у ворот детского сада сфотографировала. С тетей Зиной сфотографировала. А с тетей Зиной я вообще фотографироваться не люблю. Потому что она врет все время. Врет, что я быстро расту и уже чуть ли не на ее глазах вырос. Зачем такое ребенку говорить? Ведь я себя-то знаю и каждый день вижу!

Постоянно заставляют улыбаться. А я не люблю улыбаться. А зачем улыбаться, когда тебе невесело? Мама говорит, что для истории. Но я же буду помнить, что мне тогда было не весело, а грустно. Так какая же тогда у меня история?!

Не люблю фотографироваться со всей группой из детского сада – не люблю, и все. Мама на утреннике всю пленку израсходовала на ерунду какую-то. Дала бы лучше фотоаппарат мне. Я-то знаю, что фотографировать. Вот, к примеру, соседскую собаку. Как она в прошлый раз за кошкой Шуры-то беззубой гонялась! Вот это интересно. Как я с дерева в снег прыгал – это интересно. Как горка растаяла – тоже ничего. Как дядя один дядю Мишу бил за то, что тот пьяный уснул за рулем машины и аварию сделал. Столько бы кадров можно было наснимать! А как у Сеньки зуб выпал! Ведь никто не подумал это сфотографировать! А что, у Сеньки так много зубов?

Вот так я бы забил альбом нужными фотографиями. И когда грустно бы мне было – обязательно его смотрел. А то мама смотрит альбом и смеется. А мне, вот честное слово, не смешно. Поэтому, детский альбом – это для мамы. Не для детей это.