Других соседок мы не встретили. Комната обставлена дешевой мебелью, по углам комки пыли. Аманду это, кажется, не смутило. Меня она долго задерживать не собиралась: я только помогла ей разложить вещи в шкафу.

– Зайду в туалет, – сказала я, прежде чем вызвать такси.

Я сидела на унитазе и разглядывала грязный кафель на полу. На самом деле грязи не было, просто плитка очень старая. В ванной клеенчатая шторка со слонами, на двери график уборки. Знак вопроса в таблице так и ждал, когда его сменит Аманда.

Миланское «Таксиблу» отвезло меня обратно на вокзал. Я крепко обняла Аманду на прощание. «Позвони, как доберешься», – сказала она, выскальзывая из объятий.

Впервые в жизни она просила об этом меня, а не я ее.

4

Полтора года спустя моя дочь села в один из последних поездов. Позднее выехать из Милана не вышло бы, как и из любого другого итальянского города. В новостях в прямом эфире люди бежали по эскалаторам, стекались на платформы. Я высматривала, не мелькнет ли среди них ее огненно-рыжая голова. Аманда тем временем говорила со мной по телефону. Может, в этот удастся сесть… Я представляла, как она пробирается сквозь толпу, такая крошечная, с чемоданом. Все возвращались на юг.

Поезд Аманды прибыл в десять вечера с двухчасовым опозданием. Казалось, ее сумки никогда не кончатся, парень из вагона подавал ей одну за другой. Он вышел выкурить полсигареты, прежде чем поезд повезет его дальше.

Я по привычке подошла к ней помочь, но Аманда жестом остановила меня: «Не надо, это может быть опасно».

В машине Аманда включила радио и откинулась на сиденье, голова покачивалась так, будто она спит. Она слишком устала, чтобы говорить; как минимум – чтобы говорить.

– Зачем ты тащила всю эту тяжесть? – спросила я. – Это же вопрос нескольких недель, чрезвычайную ситуацию отменят, университеты снова откроются.

– Тебе откуда знать? Такое не предскажешь.

Она рассеянно посмотрела на ворота при въезде в поселок, их украшала статуя святого покровителя в нише.

Дома я включила духовку, хотела разогреть ей пасту, но Аманда выключила: «Завтра съем».

Она взяла рюкзак и пошла к себе в комнату, остальные вещи остались в гостиной. Больше я ее не слышала: из-за двери не доносилось ни звука.

Позже я открыла чемоданы и узнала цветные простыни, которые я ей покупала. Стоя с простыней в руках, я поймала себя на мысли, что в этом возвращении Аманды есть что-то мрачное и окончательное.

Утром я не хотела будить дочь: ей надо отдохнуть как следует после выматывающей поездки. Но она ведь не поела. И до этого весь день проходила голодная: перед поездом у нее не осталось времени даже бутерброд перехватить, а вагоны-рестораны сейчас не обслуживают.

Я стала считать часы, как когда-то, когда она была маленькой и не просыпалась вовремя на кормление. А потом была так голодна, что кусала меня за соски своими деснами с только прорезывавшимися зубами.

Растить Аманду было больно. Я не понимала ее, не понимала, что ей от меня нужно. Я боялась оставаться с ней одна. По ночам муж пристраивал ее к себе на плечо и носил по дому, предварительно закрыв дверь в спальню, чтобы дать мне отдохнуть.

В приемной педиатра другие матери понимали, что́ надо ребенку, по первому всхлипу. Моя дочь плакала, а я не знала почему. Грудь у меня полна молока, но Аманда иногда отрывалась и начинала кричать. «Видимо, ей не нравится мое молоко», – думала я. Я сцеживала каплю на палец, облизывала его. Может, то, что я считала сладким, казалось горьким ее маленькому язычку? Я до сих пор помню, как несильно, но встряхнула ее, держа на руках, чтобы она замолчала.

И вот двадцать лет спустя я снова волновалась, что Аманда не просыпается. Одиннадцать, двенадцать. Может, в Милане она снова перепутала день с ночью, как в детстве? Я стала шуметь, ходить по дому, греметь кастрюлями, двигать мебель. Но никто этого не заметил, кроме Рубины.

Рубина услышала меня со своего балкона этажом ниже и жестом позвала, мол, спускайся. Она сидела в шезлонге, задрав подол до бедер и засучив рукава.

Я устроилась рядом с ней под мартовским солнцем.

– Аманда вернулась.

Рубина спросила, как у нее дела, а я не знала.

– Устала, – ответила я. – Какое-то время придется ей поучиться здесь, дома.

Она кивнула, не открывая глаз. Вот только я не видела в чемоданах книг.

– Сейчас все отдохнем поневоле, замрем на время, – сказала Рубина, поворачивая руки менее загоревшей стороной к солнцу.

Она расстроилась, что занятия в хоре отменили.

– А мы только разошлись с цыганскими песнями на последних репетициях! – воскликнула она, бойко жестикулируя.

Мне не хотелось разговаривать, я просто коротала время, пока дочь не проснется, и то и дело украдкой поглядывала на часы.

– Пойду, – объявила я в половине второго.

Я вернулась домой, глаза, ослепленные солнцем, все еще плохо видели. Постучала в дверь Аманды, вошла в комнату. Она лежала под одеялом, уткнувшись головой в подушку.

Я отодвинула одеяло с ее лица, она посмотрела так, будто не сразу меня узнала.

– Я на карантине, отойди, – сказала она. – Поем в комнате.

– Давай лучше сядем за стол по разные стороны. Стол достаточно длинный.

На кухне Аманда недовольно плюхнулась на стул.

Я проветрила комнату, пока она мучила свою тарелку ньокки. Как только она доела, сразу ушла в свою комнату и закрыла дверь.

Той ночью под утро я проснулась от едва уловимого движения. На другой стороне кровати спиной ко мне лежала, свернувшись калачиком, Аманда. Не знаю, сколько времени я пролежала рядом, не двигаясь, – так меня это поразило. А потом она заплакала. Беззвучно, только вздрагивала и шмыгала носом. Я обняла ее, обвила руками так легко, как только могла.

– Ни о чем меня не спрашивай, – сказала она.

Это последний раз, когда мы с дочерью были так близки. С той ночи прошло чуть больше года.

5

Те недели Аманда спала. Она днем, я ночью, сова и жаворонок. Мы жили в общем пространстве, но по очереди, время от времени сталкивались.

Около двенадцати меня накрывала идея фикс разбудить ее. Я долго упорно расхаживала с пылесосом по проходной комнате, примыкавшей к ее спальне, как будто именно там собралась пыль со всего дома. Я знала, что это бесполезно, но вдруг гул пылесоса на максимальной мощности подскажет ей во сне, что где-то там, за пределами ее комнаты, – весеннее солнце и жизнь.

– Все, вставай. Вставай, и точка, – завопила я однажды.

Аманда высунулась из-под одеяла и мутным взглядом посмотрела на меня.

– Ну встану, и что дальше?

Я выдала ей целый список: поесть, поучиться, прогуляться по кварталу или сделать зарядку.

Она ответила строго по пунктам.

– Я не голодна. У меня нет учебников. А зарядка нужна таким, как ты, женщинам в менопаузе.

В воздухе остался дурной запах, вырвавшийся из ее вечно закрытого рта. Я схватилась за край одеяла, одним рывком сдернула его, открыв свернувшееся тельце в пижаме с вишнями по две на ветке.

Она резко вскочила и с силой меня толкнула. Шкаф помог мне удержаться на ногах. Я не хотела падать.

– Только попробуй еще раз… – выговорила я, придерживаясь за дверцу вспотевшими ладонями.

Она села на кровать. Под лампой, горевшей целыми ночами, разметанные волосы всех оттенков тускло-рыжего.

– Помойся, от тебя плохо пахнет.

Никакой реакции. Какое-то время мы так и провели друг напротив друга: я стояла, она сидела. Ярость медленно остывала, щеки перестали гореть. Мы старались не стать врагами.

Ее телефон звонил где-то под кроватью. Я и раньше слышала, как он подолгу звонит. «Почему не отвечаешь?» – спрашивала я без слов. Звонки продолжались один за другим, потом пришло сообщение.

– Завтрак все еще ждет, обед тоже, – сказал я.

Было три часа дня.

Когда я услышала, как в ванной полилась вода, испытала облегчение, близкое к радости. Значит, она все-таки меня слушает. Есть еще щель, сквозь которую задувает мой голос.

Я распахнула окно в ее комнате, свежий воздух ворвался в обитель беспорядка. Сунула руку под кровать, боясь того, что могу увидеть. Некий Лоренцо звонил много раз, и еще папа. Я толкнула телефон назад, туда, откуда взяла.

Из ванной по-прежнему доносились звуки потоков воды, затем их сменил фен – и я успокоилась еще больше. Надо же, до чего я дошла: мать счастлива слышать, что дочь моется.

Она вышла благоухающая, пушистые волосы спадали на грудь, глаза, зеленые со светло-коричневыми прожилками, казалось, стали еще зеленее. На этот раз она не закрылась в комнате, она исчезла.

Я ответила ее отцу, пытаясь вспомнить, когда он последний раз звонил мне.

– Что происходит? – спросил он.

Он волновался, несколько недель не мог ей дозвониться.

– Мне откуда знать? Со мной она тоже не разговаривает, – ответила я. – Она вообще ни с кем не разговаривает.

– А чем занимается дома?

– Ничем.

– И ты не можешь ее расшевелить?

Я не могла и до сих пор не могу. Мог бы сам приехать попробовать, раз думает, что это так легко. Может, я воспользовалась бы случаем и в очередной раз задала ему пару вопросов, о которых он даже не помнит. А еще он мог бы забрать свои свитеры из шкафа. Они все еще там. Иногда я достаю их: боюсь, что моль заведется. Раскладываю на солнце, рассматриваю, нет ли дырок. Их нет, вот что значит качественная шерсть. Поэтому я складываю свитеры и убираю назад в шкаф, двумя стопками.

– Я сейчас не могу приехать, – сказал Дарио.

Тогда ничем не могу помочь.

Мой отец злится на меня, что я не занимаюсь документами для развода. «Ни ты, ни этот слабак», – ворчит он. Он прав, это бездействие нас связывает, как и кое-что, о чем мы ничего не знаем. Разумеется, я имею в виду Аманду.

Я каждый раз теряюсь, когда мне нужно как-то его назвать. «Муж» застревает в горле, «бывший муж» – не выговаривается, может, «отец моей дочери», даже не знаю.

Аманду я увидела с балкона. Рубина одной рукой расчесывала ее волосы, а другой подрезала их. Они были в саду, на солнце. «Мне совсем немножко, – просила ее Аманда, показывая пару сантиметров зазора между большим и указательным пальцем. – Только посекшиеся концы».

6

Мой отец заказал мессу, как делает каждый год в мае, с тех пор как овдовел. За неделю до нужного дня он надевает очки и ищет в старой записной книжке телефон дона Артуро, наскоро записанный рукой моей матери бог знает сколько лет назад. Он назначает дату и начинает обзванивать близких родственников, номера которых помнит наизусть. Последней звонит мне.

На этот раз месса важнее обычного из-за провала в прошлом году. «Поминай ее в своем сердце», – попытался утешить его священник на расстоянии. Отец обиделся, он вспоминал ее каждый день и в чужих подсказках на этот счет не нуждался.

Мы обсуждали по телефону огород, спорили, сколько помидоров высаживать, хотя он и так уже решил, что их будет больше двухсот, как обычно. Это его вызов возрасту, болезням.

– И Аманду возьми с собой в церковь, – сказал он под конец разговора.

Одной этой фразой он перебросил меня из влажной земли, покрывающей корни и семена помидоров, в самую болезненную для меня точку мира.

– Посмотрим, вдруг она работает в четверг днем, – говорю я.

– Ты называешь это работой? – отвечает он. – Ничего, возьмет отгул ради бабушки.

Я угадала, Аманда выбирает именно эту отговорку: никто не сможет подменить ее в баре.

Она не хочет на мессу. Она не собирается показываться на глаза родственникам, до которых ей нет никакого дела. А единственного взгляда, который может ранить ее, – дедова – она избегает.

Я пытаюсь уговорить ее еще раз, перехватив на выходе из ванной. Именно там я обычно устраиваю засаду.

– Да ты же сама не веришь в эти мессы, – говорит она. На лице что-то среднее между состраданием и презрением.