Ну и что за хрень? Знакомого, шитого декоративной вагонкой потолка над ним не было. Был беленый и не слишком чистый, какой-то старомодный сводчатый потолок. Такой можно встретить в каменных купеческих домах начала XX века. И опять-таки никакого внутреннего протеста он не ощутил. Как-то само собой пришло понимание, что этот потолок он видел ежедневно последние два месяца.

«Ну да, – с каким-то внутренним удовлетворением подумал Николай Петрович. – Я же знаю это место, дом Попова в Вознесенском переулке».

«В каком, к черту, Вознесенском переулке? Какого Попова?» – возмутилась другая часть его сознания. Или не его?

Непонятное и пугающее раздвоение личности продолжалось. Николай Петрович сел на кровати и пощупал ее руками. Понятно, панцирная сетка. Обычная кровать, солдатское одеяло, подушка, разумеется, набита соломой. Соломой? Какой соломой?

Окружающая действительность, при всей внезапности ее появления, пугала его меньше, чем это знание и незнание самого себя.

«Шизанулся? – с ужасом подумал Николай Петрович и огляделся. – Психушка?»

Но это была явно не психушка. Больше всего помещение, в котором он находился, напоминало временную казарму. Временную потому, что это помещение не было казармой изначально. Относительно небольшая жилая комната, в которой поместилось всего четыре койки при довольно плотной набивке – свободного места почти не оставалось. Смежная комната, и это было видно через открытую дверь, выглядела точно так же, а за ней, анфиладой, третья. Койки такие же, как и у него, самые простые, с металлической сеткой, такие же одинаковые солдатские одеяла, тюфяки и подушки. В углу у двери – пирамида с винтовками. Винтовки – трехлинейки с примкнутыми штыками. Правда, длинные, пехотные.

«Такую я только в музее видел, – подумал Николай Петрович и тут же возразил самому себе: – В каком музее? Ты с такой два года провоевал!»

«Господи! – обращаясь не столько к Богу, сколько к самому себе, взмолился Николай Петрович. – Да кто же я такой? И где я?»

«Ты – Николай Петрович Мезенцев, – как-то даже спокойно и несколько удивленно, как о само собой разумеющемся, ответил мозг. – Тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения».

«Какого пятьдесят восьмого? – сразу переспросил все тот же мозг. – Тысяча восемьсот девяносто четвертого. И находишься ты в доме Попова по Вознесенскому переулку в Екатеринбурге, где квартирует охрана дома особого назначения. Или особняка инженера Ипатьева. Вот он, напротив, за забором».

Осмысленная информация была настолько сногсшибательной, что Николай Петрович вскочил и подошел к открытому окну. Ночная прохлада пахнула в лицо. Прямо напротив он увидел двухэтажный белый дом, окруженный высоким забором из досок разной длины, неаккуратным и от этого казавшимся каким-то чудовищным. Негатива в восприятие добавляли и замазанные белой краской слепые окна второго этажа. Вплотную к забору лепилась маленькая часовня.

«Вознесения Христова, – услужливо подсказал мозг. – Тут церковь когда-то стояла, Вознесенская, аккурат на месте дома Ипатьева. Часовня на месте алтаря. А церковь новую построили, вон она, наискосок на горке, за площадью».

В стороне от часовни у забора была видна будка с часовым. Какая-то гнетущая тишина, в которую вплетался еле слышный шум работающего где-то недалеко на холостых оборотах автомобильного двигателя, давила на уши. Реалистичность не раз виденной на фотографиях картинки поразила его. Вместе с тем и ничего необычного для себя он не увидел. И этот забор, и этот дом он видел последние два месяца. И не только видел, он не раз бывал внутри, нет, не дома, а вот за забором, в саду – неоднократно. И хорошо знал в лицо всех его обитателей. Кулаки невольно сжались. Николай Петрович посмотрел на свои – и не совсем свои – руки. Руки человека, с детства привыкшего к тяжелому физическому труду. Руки, умевшие работать киркой и лопатой, топором и рубанком, варить сталь и стучать молотом, руки человека, умевшего убивать, – руки деда.

Сомнений у него уже не было: там, в 2018-м, он, скорее всего, умер. Заснул и умер, а его сознание вселилось в собственного деда. Иначе как объяснить, что он в теле Николая Петровича Мезенцева 1894 года рождения?

«А вдруг однофамилец? Ну и заодно полный тезка?»

Как будто пытаясь найти подтверждение или опровержение своим мыслям, он начал что-то лихорадочно искать в карманах галифе. Ему показалось, что сердце остановилось, когда он нащупал в кармане то, что искал.

«Я ведь знал, что искал», – мелькнула мысль.

Николай Петрович разжал ладонь. На ней лежал маленький крестик, тот самый, из заветной дедовой коробочки, серебряный, с маленькими жемчужинками по сторонам. Но теперь никаких вопросов о происхождении этого крестика у него не было. Он просто знал, как это было.

Николай стоял тогда на часах в небольшом садике дома Ипатьева, куда иногда выпускали погулять заключенных в нем людей – членов семьи бывшего царя Николая II и тех, кто решил разделить их судьбу до конца. Впрочем, «бывшими» многие из бойцов охраны, во всяком случае внешней, набранной еще в мае 1918 года комиссаром Екатеринбургского совета из рабочих Сысертского железоделательного и медеплавильного завода, между собой их не называли. «Царь», «царица», «царевны» или «княжны», «царевич» – так называли, а вот «бывшими» как-то не получалось. Вообще его товарищи, в отличие от внутренней охраны, злоказовских, то есть рабочих фабрики Злоказова, относились к охраняемым узникам как-то человечнее. На злоказовской фабрике набрали для этого дела одно отребье.

– И где их только Авдеев откопал? – удивлялись сысертцы.

Впрочем, и среди них всяких хватало. Например, Мишка Мелетин, отвратительный тип с вечно пьяной глумливой рожей, не упускавший случая отпустить какую-нибудь непристойность в адрес княжон, называл себя политкаторжанином, человеком, на себе познавшим кровавую сущность царского режима. Он заткнулся после того, как выяснилось, что на каторгу он попал за растление малолетней девчонки.

Большинство же сысертцев были обыкновенные рабочие, в основном семейные, привыкшие тянуть лямку и прельщенные обещанным им неплохим заработком, немаловажным в это непростое время. Все более ужесточавшийся режим содержания царской семьи им не особо нравился.

– И чего людей томят? – удивлялись они.

Это отношение в полной мере разделял и Николай.

– Царь виноват, это да. Так судить его надо, действительно, чего человека томить. Ну, может, и царицу тоже. Хотя какой спрос с бабы? А девок и мальчишку за что неволить? Они-то в чем виноваты? Тем, что родились не в той семье?

Ни с кем из царской семьи Николай не общался, ни разу не разговаривал. Видел всех, это да, но говорить не говорил. Тем не менее, наблюдая за этими людьми, слушая, о чем говорят они между собой, как ведут себя, ему становилось все более их жалко. Вроде бы как пролетарий он должен их ненавидеть, но как-то не получалось. Жалко их, особенно мальчишку! Он ведь уже и не ходит сам. Ну чего их мучить?

Ощущение участия в какой-то гнусности, которая ничем хорошим не кончится, все больше охватывало его. В таком вот настроении он и стоял тогда в карауле. Внезапно с террасы раздались голоса, кто-то спускался по лестнице. Николай напрягся.

В саду появились царица, одна из царевен и сам царь с царевичем на руках. Посадив Алексея в коляску, царь ушел. Женщины покатили коляску по дорожке сада. Неожиданно глаза Николая встретили взгляд мальчика, полный такой грусти и тоски, что у него сжалось сердце.

Николай прислушался, вокруг и в доме было тихо. Понимая, что делать этого ему нельзя, что если увидят, то тут же отстранят от службы, он с внезапной решимостью, прислонив винтовку к стене, подошел к коляске и молча помог мальчику встать на ноги. Опершись на его руку, обрадованный Алексей прошел с ним по дорожке до конца сада, потом обратно. Надо было видеть, каким счастьем светились его глаза!

На лестнице раздались чьи-то голоса, и Николай поспешил усадить Алексея в коляску, а затем, взяв винтовку, как ни в чем не бывало замер у стены дома.

Через несколько минут, завершив прогулку и проходя мимо него, царица негромко обронила:

– Спасибо, солдатик! Бог вам этого не забудет!

А шедшая за ней следом княжна, внезапно коснувшись его руки, что-то быстро вложила ему в ладонь.

– Спаси вас Христос! – прошептала она, благодарно взглянув на Николая большими синими глазами.

Вообще-то эту царевну Николай отличал среди прочих. Странно ведь, три сестры были похожи на мать, а четвертая – нет. Совсем нет. Да и на отца не походила. Характером была спокойнее и общительнее. Легко вступала в разговор с бойцами охраны, помнила их по именам. Другие сестры обычно отмалчивались, когда злоказовские начинали скабрезничать, предпочитая побыстрее уйти, а эта не боялась ответить, укорить в неподобающем поведении. И что удивительно, действовало! Все сестры были красивы, но эта нравилась ему больше всех. Просто нравилась, не более того, хотя иногда, глядя на нее, он вздыхал про себя: «Эх, была бы ты деревенской девкой, я б своего не упустил».

А тогда, разжав кулак, он увидел на ладони вот этот самый крестик с четырьмя жемчужинками на концах.

Значит, все-таки дед. Вот чего он стыдился всю жизнь и с чем умер, так и не простив самого себя.

Николай вздохнул. Странное дело, никакого раздвоения личности он уже не ощущал, и никакие диалоги в голове не звучали. Просто сознание деда мягко слилось с его собственным сознанием. Память деда, его знания и умения как бы слились с его собственными, не мешая, не противореча, а скорее дополняя их.

«Все-таки дед – родная душа, – старался осмыслить это Николай. – У нас даже группа крови одинаковая. Ну и эти, как их там? Гены».

– Что, Кольша, не спится? – подсел к нему Семка Турыгин. – Вот и мне сон не идет. Суетятся все чегой-то. Засветло Юровский все мельтешил, дерганый какой-то. Ермаков приехал, как всегда пьяный в жопу. А теперь и Медведев с Добрыниным забегали как заполошные, большевиков из наших собирали, о чем-то шептались. Потом пошли посты проверять. Медведев у всех наганы собрал и унес. Будет че?

– А че? – машинально повторил Николай. – А у нас сегодня че?

«У нас семнадцатое июля восемнадцатого года по новому стилю», – услужливо подсказала дедовская память.

«А что у нас семнадцатого? – подумал Николай и похолодел. – Господи, да ведь в ночь с шестнадцатого на семнадцатое июля их убьют… И ее», – услужливо подсказала собственная память.

Привести в порядок мысли и разом нахлынувшие на него чувства Николай не успел. Дверь распахнулась, и в комнату ввалился взвинченный Пашка Медведев, начальник внешней охраны.

– Мезенцев, ты чего сидишь? Язви тя в душу! Тебе заступать пора!

Как автомат Николай надел сапоги, затянул ремень и глянул на часы, предмет зависти товарищей. Часы были трофейные, снятые когда-то с убитого немецкого офицера.

«Два часа ночи. Через пятнадцать минут начнется».

– Куда заступать? – спросил он у Медведева, выдергивая из пирамиды винтовку.

– К воротам, – ответил тот и тихо добавил: – Ты это, спокойно, могут стрелять в доме. Так ты не дергайся! Так надо!

Николай не ответил.

На улице было прохладно и темно. Фонарь на углу Вознесенского проспекта толком никакого света не давал, разве что под самим собой. За забором Ипатьевского дома по-прежнему шумел автомобильный двигатель.

Поставив его на пост, Медведев ушел в дом. Через несколько минут оттуда раздались приглушенные выстрелы и крики. Николай не ожидал, что все это будет продолжаться так долго, – стрельба, ставшая более редкой, длилась минут двадцать. Затем все стихло. Вскоре, правда, хлопнула дверь, и за воротами началась какая-то возня.

– Как их выносить-то, не подумали? – раздался голос Юровского.

– Это твоя забота, товарищ Яков, – ехидно ответил кто-то, причем явно будучи навеселе.

– Ты бы меньше пил, товарищ Ермаков, а то спьяну все дело завалишь, – раздался еще чей-то голос. И тут же, обращаясь к кому-то еще: – А ты где был?

– Гулял по площади. Слушал выстрелы. Было слышно.