– Дак я и говорю – верещагу, ну яичню, че ли, – удивилась мать.

– Это уральский говор, – объяснил Николай княжне.

– У нас все так бают, и в деревнях, и в поселках, и в городе. Кольша вот только на своем заводе да на войне по-правильному гуторить наблатыкался.

Сделав яичницу, Пелагея Кузьминична первым делом сноровисто покормила княжну. Потом вместе с сыном поела сама.

– Давеча упыри энти, Ермаков с Вагановым, в Коптяки приезжали, – «обрадовала» она сына.

– Нас искали? – вскинулся Николай.

– Не, поручика нашего, художникова сына.

– Андрея? Нашли?

– Найдешь его! Чтоб найти, по всей округе шарить надоть. Помельтешили на улке, полаялись, побазлали и смылись. Не до того им: немцы, бают, подходят.

– Чехи, – поправил Николай.

– Я и говорю – немцы! – рассердилась мать. – Мужики судачат, не сегодня завтра город возьмут. Большаки-то тикают.

Николай не знал, хорошо это или плохо, что солдаты Чехословацкого корпуса возьмут Екатеринбург. Он точно не помнил, когда это должно произойти, кажется, 25 июля. Все равно им сидеть на заимке – княжна еще встать не может.

– Че тебе, милая? – спросила вдруг мать, встретив умоляющий взгляд молча слушавшей их разговор княжны. – Че хош?

Девушка смутилась и покраснела. Поняв, что он лишний, Николай вышел. Пелагея пересела к княжне на лавку.

– Понимаете, Николай за мной ухаживает, очень хорошо ухаживает. Он заботливый. Но когда я, когда мне… – Маша не знала, как ей это сказать. – Ну, когда по нужде, он тоже помогает, а мне стыдно.

– Ну, милая, – понимающе вздохнула Пелагея, – а че делать-то? Бог терпел и нам велел.

– Да я понимаю, – заторопилась Маша. – Но у меня скоро начнется, ну, это, как его… – Она не знала, как объяснить матери Николая, не знала, как это называют в деревне. – Ну, что у всех женщин каждый месяц…

– Краски, че ли? – перебила ее Пелагея. – Ох, милая, о том я и не скумекала. Не, так не годится! Не мужское то дело! Еще чего не хватат! Сами разберемся. Я тебе дочку пришлю, Катюху, она все сделат.

– Спасибо, спасибо вам, – прошептала Маша, целуя руку женщины, поправлявшую одеяло, и испугалась ее изменившегося лица.

Мать Николая охватил ужас, она отдернула руку и запричитала:

– Да ты че, милая, ты че? Ты че делаш-то, красавица?

Пелагея Кузминична быстро засобиралась, все так же со страхом поглядывая на Машу, о чем-то тихо переговорила на улице с сыном и ушла, благо дождь наконец-то закончился.

Катюха появилась утром. В маленькую избушку как будто влетел вихрь, крутнулся смерчем и с визгом повис на шее Николая.

– Задавишь, Катюха, – смеялся он.

– Ага, тебя, бугая, задавишь, – отвечала сестра.

Маша с улыбкой рассматривала молодую девушку. Такая же, как мать, небольшого роста, очень складненькая, стройная, светловолосая. Коса в руку толщиной, чуть вздернутый носик, пухлые губы. Похожа на мать, но в лице есть и какое-то неуловимое сходство со старшим братом. Одета тоже по-городскому: серая юбка с оборками и голубая блуза с рюшами, на плечах платок.

– Меня Катюхой зовут. – Она присела на лавку рядом с Машей. – Подружимся?

– Конечно, подружимся, – ответила Маша. – А почему Катюхой? Катей.

– Не знаю, меня сызмальства так зовут. Только батюшка в церкви да Кольша в письмах с войны Катериной звали.

Катя расхохоталась. Она вообще производила много шума и не умолкала ни на минуту. Распаковав притащенный с собой довольно большой тюк с какими-то вещами и продуктами, она заявила брату:

– Маманя велела тебе косулю добыть. Цар… – Она спохватилась. – Маше мясо надо. И рыбы надо в Мурзинке прикупить.

Маша не обратила внимания на Катину оговорку. Она улыбалась – все ее страхи разрешились. Больше того, она приобрела собеседницу. А то из Николая и пару слов порой было трудно вытянуть.

Так и получилось. Теперь больше времени с Машей проводила Катя. Она взяла на себя и уборку, и готовку, что сразу отразилось на общем настроении: готовила Катя куда лучше и разнообразнее Николая. Но главное, с ней можно было поговорить. Болтала Катя без умолку. Теперь Маша знала характеристики всех представительниц женской части населения Коптяков, знала, чем живет и дышит деревня. Доверила ей Катя и свою мечту о замужестве:

– Мне семнадцать, уже засиделась-то в девках! Маманя не хочет меня за коптяковского выдавать, хочет за поселкового! А где они все? Кто на войне сгинул, кто служит, а кого вон в Красную армию забират! Нету женихов! В прошлом месяце в городе свадьбу видала! Жених такой баской да справной, а девку взял – тьфу! Глядеть не на че! На кого парни таращатся?

«Господи, – думала Маша, – какая она славная, какая мама у нее хорошая. И Коля. Что бы я без них делала? Лежала бы, наверное, где-нибудь мертвая».

Однако же, как только Маша пыталась узнать у Кати что-либо о себе, та сразу умолкала и на все Машины вопросы отвечала:

– Кольша не велел.

Но кое-что она все-таки узнала, хотя довольно своеобразным образом. Она попросила Катю осмотреть ее ноги. Та удивилась, но посмотрела.

– Ну и че?

– Подошвы какие?

– Розовые, – хихикнула Катя, – ну прямо как у младенца!

– Значит, не крестьянка! – сделала вывод Маша. – Босиком не ходила.

– Не, не ходила, – расхохоталась Катя.

«И руки не такие, как у Пелагеи Кузьминичны, – подумала Маша, – и даже не такие, как у Кати. Тяжелой работы не знали. Значит, дворянка? Или нет?»

Николай добыл-таки косулю, и Катя сварила суп. Разрезав мясо на мелкие кусочки, кормила Машу, давая запивать бульоном из кружки. Маша так наелась, что опьянела от сытости. Она с благодарностью смотрела на Николая и Катю, на глаза наворачивались слезы.

– Мне вас Бог послал, – прошептала она.

Через пару-тройку дней опять появилась Пелагея Кузьминична. Повязки с головы и с руки Маши она сняла. И вообще была довольна своей подопечной – раны заживали хорошо. И в целом девушка явно шла на поправку. Стала бодрее и веселее, уже могла занимать положение полусидя, откинувшись на подушки. Начала есть сама.

– Ты сама, сама теперича снедай, – велела ей Пелагея Кузьминична, – а то у тебя ручка-то совсем ослабла. А с головкой-то все ладно, все зажило. И волосы отрастат.

Маша захотела на себя посмотреть. Знала, что, залечивая ей рану на голове, остригли волосы. Катя достала маленькое зеркальце и поднесла ей к лицу. Маша ахнула.

– Господи, что это?

– То смерть косой огненной над тобой махнула, – сказала Пелагея, – и след свой оставила.

На коротко остриженных волосах надо лбом была отчетливо видна седая прядь. Разглядывая себя в зеркало, Маша подумала, что вот такой, коротко стриженной, она себя уже когда-то видела.

– Чехи-то пришли? – спросил молча наблюдавший за ними Николай.

– Пришли, – ответила мать. – И чехи твои пришли, и наши ахвицера. Вчерась толпой в Коптяки наезжали. И поручик наш с ними, и брат его. Забрали мужиков наших, Швейкина и других, и пошли к Ганиной Яме. Искали тама долго. Швейкин грит, много че нашли, вещей разных. А шахта пустая! Нету никого! И в городе ишшут, и в Верх-Исетском. И много находют.

Пелагея искоса глянула на княжну и перешла на шепот.

– Бают, коли найдут, дак того и в острог! Вещей царских наташшили, дурни, а того не скумекали, что искать будут. Бают, кардинер царский ходит и смотрит, како вешши царские узнат, пальчиком тыкнет, и того разом имат и в острог!

– Камердинер, наверное, – поправил мать Николай.

– Че? Ну да, я тебе и баю – кардинер!

– А что такое Ганина Яма? – спросила вдруг княжна.

Пелагея Кузьминична закашлялась.

– Место такое, – ответил Николай, – пруд в лесу.

На следующий день Маша попросила вынести ее на улицу, благо Пелагея Кузьминична это разрешила. Николай, немного смущаясь, подошел к лавке и бережно поднял на руки одетую в длинную белую рубашку Машу. Проходя через низкую дверь, ему пришлось наклониться, и Маша, чтобы удержаться, обняла его здоровой, левой рукой за шею. Когда за порогом Николай распрямился, Машина голова привалилась ему на плечо, а ее щека коснулась его щеки. Щека была немного колючая, от нее чуть-чуть пахло табаком, а из-за воротника косоворотки – терпким мужским потом. У Маши все поплыло перед глазами. Ей вдруг безумно захотелось, чтобы он унес ее на руках далеко-далеко и чтобы долго-долго не отпускал.

Потом они сидели на скамейке под навесом. Сидели молча, рядом, касаясь друг друга мизинцами. Слов было не нужно. Катюха то и дело выглядывала из избушки и улыбалась.

Когда Николай клал ее обратно на лавку, он, случайно или намеренно – девушка не знала, – коснулся губами ее щеки. Чуть-чуть коснулся. Потом распрямился и быстро вышел. Маше показалось, что сердце выскочит наружу, так оно колотилось. Щеки горели, она плохо понимала, что говорит ей Катя, которая, как обычно, не закрывала рта.

Катя, наконец-то заметив состояние княжны, подсела к ней.

– Ты че, Машуня, че с тобой?

Маша вдруг подалась вперед.

– Катя, а у Коли есть невеста? Ну или возлюбленная?

Она почувствовала, как заливается краской.

– У Кольши-то? – расхохоталась Катя. – Да ты че?

А потом нахмурилась и, быстро придвинувшись к Маше, торопясь, чтобы ей не помешали, проговорила:

– Да он же по тебе сохнет! Вот те крест!

Маше показалось, что что-то взорвалось внутри нее, что покраснели не только щеки, но и пальцы на ногах. Она, задыхаясь, откинулась на подушки и замерла в каком-то оцепенении.

Ночью ей приснился Николай. Он целовал ее и кружил на руках, а она плакала от счастья. И еще что-то такое было в этом сне, греховное, от чего Маша проснулась.

В избушке царил полумрак. Крохотный фитилек в плошке на столе давал света совсем чуть-чуть. Его стали зажигать после появления Кати. Теперь она спала на лавке, и хоть немного света было нужно, чтобы не наступить на Николая, спавшего на полу.

Маша осторожно приподнялась и посмотрела вниз, на Николая. Он спал, подложив под голову руку, и улыбался во сне. Маша долго, пока не устала, смотрела на него. Потом откинулась на подушку.

«Пропала», – подумала она и заснула.

V

Установилась теплая августовская погода. Дождей уже давно не было, и земля основательно высохла, что было как раз кстати – Маша начала ходить. Не сама, конечно, с помощью Николая. Первый раз она осторожно ступала босыми ногами по траве, одной рукой опираясь на костылек, сделанный им, а другой – на его руку. Николай не отказал себе в удовольствии и обнял Машу за талию. В течение всей, пока недолгой, прогулки девушка не могла понять, отчего у нее кружится голова: то ли от того, что она встала, то ли от близости Николая. Ей хотелось прижаться к нему, и было страшно это делать. Ей нравилось ощущение его руки, обнимавшей ее, и одновременно было стыдно.

Николай, а вернее Николай Петрович, с высоты прожитых лет прекрасно понимал ее состояние. Выросшая в замкнутом мире, практически лишенная общения с окружающим ее обществом, великая княжна была по-детски наивна. Она не знала вещей, известных любой деревенской девчонке с детства, в том числе и о взаимоотношениях полов. И дело не в наблюдении за животными, как принято считать, просто в крестьянской избе все спали в одном помещении: и взрослые, и дети. Все было ясно и просто. И с мальчишками начинали целоваться лет в одиннадцать-двенадцать. А что поделаешь, если иной раз девушку выдавали замуж в тринадцать лет. Как первую кровь пролила, так и невеста. Приходилось нарабатывать опыт. Великая княжна этого была лишена: с кем бы, интересно, она стала целоваться, скажем, в Царском Селе? Наивно-романтическим было и ее восприятие любви.