Такие размышления, не слишком приятные, занимали меня во время этой необычной поездки. Ее монотонность прерывали и другие отвлечения. Например, я с большим интересом заметил, что, когда одни чувства временно не действуют, другие компенсируют это отсутствие, усиливая свою восприимчивость. Я сидел в полной темноте, которую нарушало лишь неяркое свечение тлеющего табака в моей трубке, и, казалось, был полностью отрезан от внешнего мира. Но это не так. Дрожание кареты, с ее жесткими пружинами и окованными железом колесами, точно и определенно передавало характер дороги. Гул гранитной брусчатки, подпрыгивание на мостовой, крытой щебнем, гладкий шорох деревянного покрытия, толчки и повороты при пересечении рельсов – все это очень узнаваемо и позволяет представить себе общий характер местности, через которую я проезжал. А слух дополнял подробности. Гудок буксира говорил о близости реки. Неожиданное и краткое гулкое эхо сообщало о проезде под железнодорожным переездом (кстати, за время поездки это происходило несколько раз), а когда я услышал знакомый свисток железнодорожного дежурного и пыхтение отходящего локомотива, я так ясно представил себе тяжелый пассажирский поезд, отходящий от станции, словно увидел его при свете дня.

Я только успел докурить трубку и выколотить пепел о каблук ботинка, как карета пошла медленнее и вошла в какой-то крытый переход, о чем я мог судить по гулким звукам эха. Потом я услышал, как за нами закрылись тяжелые деревянные ворота, и мгновение или два спустя дверцу отперли и открыли. Я, мигая, вышел и увидел крытый, вымощенный булыжниками проход, ведущий, очевидно, к конюшне, но было темно и у меня не оставалось времени делать наблюдения: карета остановилась перед открытой дверью, в которой стояла женщина, держащая зажженную свечу.

– Это доктор? – спросила она с отчетливым немецким акцентом и заслонила рукой огонь свечи, всматриваясь в меня.

Я ответил утвердительно, и она воскликнула:

– Я рада, что вы пришли. Мистер Вайсс тоже будет рад. Входите, пожалуйста.

Я вслед за ней прошел по темному коридору в темную комнату, где она поставила свечу на комод и повернулась, собираясь уходить. Но у двери остановилась и оглянулась.

– Не слишком хорошая комната, чтобы приглашать вас войти, – сказала она. – У нас сейчас беспорядок, но вы должны нас простить. Мы очень тревожимся о бедном мистере Грейвзе.

– Значит, он болеет уже какое-то время?

– Да. Небольшое время. С перерывами, понимаете. Иногда лучше, иногда не так хорошо.

Говоря, она пятилась в коридор, но не ушла сразу. Я соответственно продолжал спрашивать.

– Он не обращался к врачу?

– Нет, – ответила она, – он всегда отказывался показаться врачам. Для нас это было большой бедой. Мистер Вайсс всегда расстраивался из-за этого. Он будет так рад, что вы пришли. Пойду скажу ему. Будьте так добры, посидите, пока он к вам не придет.

И с этими словами она ушла.

Мне показалось немного странным, что, учитывая тревогу и явную чрезвычайность происходящего, мистер Вайсс сам не ждет меня. И когда прошло несколько минут, а он все не появлялся, положение стало казаться мне еще более странным. После поездки в карете мне не хотелось сидеть, поэтому я проводил время, осматривая комнату. А комната необычная: грязная, заброшенная и, очевидно, неиспользуемая. На пол неаккуратно брошен поблекший ковер. Посредине комнаты небольшой побитый столик, три стула, накрытые плетенками из лошадиных волос, и комод – вот и вся обстановка. На заплесневевших стенах ни одной картины; на окнах со ставнями нет занавесок; темная, свисающая с потолка паутина, как память о поколениях пауков – все говорит о месяцах заброшенности и невнимания.

Комод – неуместный предмет мебели для того, что кажется столовой, – как самый хорошо освещенный, привлек мое особое внимание. Старый, из почерневшего красного дерева, побитый, в последней стадии разрушения, но первоначально был явно предметом с особыми претензиями. Жалея о его печальном состоянии, я с интересом осмотрел его и едва увидел в углу ярлычок с печатной надписью «Лот 201», как услышал шаги на ступенях. Мгновение спустя дверь открылась, на пороге стояла темная фигура.

– Добрый вечер, доктор, – сказал незнакомец низким спокойным голосом с отчетливым, хотя и не сильным немецким акцентом. – Прошу прощения за то, что заставил вас ждать.

Я немного чопорно принял извинение и спросил:

– Полагаю, вы мистер Вайсс?

– Да, я мистер Вайсс. Вы очень добры, что пришли к нам так издалека, вечером и не возражали против нелепых условий, на которых настаивал мой бедный друг.

– Нисколько, – ответил я. – Я должен идти туда и тогда, где и когда я нужен, и не мое дело интересоваться личной жизнью пациента.

– Это очень хорошо, сэр, – сердечно согласился он, – и я очень рад, что вы так смотрите на дело. Я говорил об этом своему другу, но он не очень разумный человек. Он очень скрытен и подозрителен по природе.

– Так я и понял. Но относительно его болезни – он серьезно болен?

– Ах, – ответил мистер Вайсс, – я хочу, чтобы вы сказали мне об этом. Меня самого он очень удивляет.

– Но какова природа его болезни? На что он жалуется?

– Он почти ни на что не жалуется, хотя он явно болен. Но дело в том, что он почти все время спит. Лежит в сонном оцепенении с утра до вечера.

Мне это показалось очень странным и никак не вяжущимся с энергичным отказом пациента видеть врача.

– Он никогда не просыпается полностью? – спросил я.

– О, да, – быстро ответил мистер Вайсс, – время от времени он встает и бывает совершенно разумным. И как вы можете догадаться, очень упрямым. Это самое странное и удивительное, эти переходы от оцепенения к почти нормальному и здоровому состоянию. Но, может, вам лучше посмотреть на него и судить самому. Сейчас у него тяжелый приступ. Идите за мной, пожалуйста. Лестница темная.

На лестнице действительно оказалось очень темно, и, как я заметил, на ступенях не было никакого ковра, даже клеенки, и наши шаги звучали так, словно мы в пустом доме. Я шел за проводником, держась за перила, и на втором этаже прошел вслед за ним в комнату такого же размера, как та, что внизу, и тоже скудно обставленную, хотя и не такую убогую. Единственная свеча в дальнем конце бросала слабый свет на фигуру на кровати, оставляя остальную часть комнаты в полутьме.

Когда мистер Вайсс вошел в комнату, женщина, та самая, с которой я разговаривал внизу, встала со стула у кровати и неслышно вышла из комнаты через вторую дверь. Мой проводник остановился и, пристально глядя на лежащего, сказал:

– Филип! Филип! Врач пришел осмотреть тебя.

Он помолчал мгновение и, не получив ответа, произнес:

– Кажется, он дремлет, как всегда. Не хотите ли подойти и посмотреть, что можно сделать?

Я прошел к кровати, оставив мистера Вайсса в конце комнаты у двери, в которую мы вошли. Он там остался и молча стал расхаживать в полутьме взад и вперед. При свете свечи я увидел пожилого мужчину с приятным, умным и привлекательным лицом, но очень изможденным, бледным и землистым. Он лежал совершенно неподвижно, только еле заметно поднималась и опускалась грудь, глаза закрыты, лицо расслаблено, и, хотя он не спал, но находился в сонном летаргическом состоянии, словно под влиянием наркотика.

Я с минуту наблюдал за ним, по часам следя за ритмом его дыхания, потом неожиданно и резко обратился к нему по имени; но ответом было лишь легкое поднятие век; после короткого сонного взгляда на меня веки вернулись в прежнее положение.

Я начал физический осмотр. Вначале проверил пульс, взяв запястье с намеренной резкостью, надеясь вырвать пациента из оцепенения. Удары медленные, слабые и слегка нерегулярные, свидетельствующие – хотя в этом не было необходимости – о пониженной жизнеспособности. Я прослушал сердце, удары которого через худую грудную клетку звучали очень отчетливо, но не нашел ничего ненормального, кроме слабости и неуверенности действия. Потом я занялся глазами, внимательно осмотрел их при свете свечи, поднимая по очереди веки, чтобы увидеть радужную оболочку. Пациент не сопротивлялся моему намеренно грубому обращению с этими чувствительными структурами и не проявлял никакого недовольства, даже когда я поднес пламя свечи на расстояние в несколько дюймов от глаз.

Но его чрезвычайная терпимость к свету легко объяснилась при более близком осмотре: зрачки были сжаты так сильно, что в середине радужной оболочки виднелась только узкая черная полоска. И это оказалось не единственным ненормальным отличием глаз больного. Пациент лежал на спине, правая радужная оболочка слегка прогнулась к центру, отчетливо показывая вогнутую поверхность, и когда я попробовал вызвать легкое, но быстрое движение глазного яблока, заметил волнообразное движение. У пациента было то, что называется «трепещущей радужной оболочкой». Это происходит, когда хрусталик извлекают для лечения катаракты или случайно, оставляя радужную оболочку без поддержки. В данном случае общее состояние радужной оболочки свидетельствовало, что операции по извлечению хрусталика не было, как не было и менее обычной операции с иглами. Отсюда следовало, что пациент страдает от так называемого «смещения хрусталика», а значит, он почти полностью слеп на правый глаз.

Этому выводу явно противоречила вмятина на переносице, свидетельствующая об очках, и следы за ушами, что я искал и нашел, они соответствовали дужкам очков. Очки, снабженные дужками для ушей, обычно носят постоянно, и это соответствует впадине на переносице, которая глубже, чем если бы очки надевали только для чтения. Но если зрячий лишь один глаз, можно было бы пользоваться очками с одной линзой; однако это возражение несущественно, потому что такие очки при постоянном использовании гораздо менее удобны, чем очки с дужками за ушами.

Что касается природы болезни пациента, казалось возможным только одно мнение. Это ясный и типичный случай отравления опием или морфием. На такой вывод указывали буквально все симптомы. Обложенный язык, медленно и трепетно показанный пациентом после несколько громких требований на ухо; желтая кожа и мертвенное выражение; сжатые зрачки и оцепенение, из которого его не могло вывести самое грубое обращение, но которое в то же время не достигало полной бесчувственности, – все это образовало отчетливую и связную группу симптомов, указывающих не только на наркотик, но и на очень большую его дозу.

Но такой вывод поднимал другой очень неловкий и трудный вопрос. Если была принята большая и ядовитая доза – кто ее предоставил? Тщательный осмотр рук и ног пациента не обнаружил ни одного следа, который указывал бы на применение шприца. Этот человек явно не обычный наркоман; отсутствие следов уколов не позволяло установить, сам ли пациент использовал наркотик или это сделал кто-то другой.

Оставалась еще возможность, что я ошибся в своем диагнозе. Я был совершенно уверен, но мудрый человек всегда допускает сомнения. А учитывая состояние пациента, такое сомнение становилось особенно тревожным. Пряча стетоскоп в карман и в последний раз взглянув на неподвижную фигуру, я понял, что мое положение очень трудное и непонятное. С одной стороны, мои подозрения, вызванные весьма необычными обстоятельствами этого визита, требовали осторожности; с другой стороны, мой долг – сообщить любую информацию, которая может оказаться полезной пациенту.

Когда я отвернулся от кровати, мистер Вайсс перестал медленно расхаживать взад и вперед и остановился передо мной. Теперь на него упал слабый свет свечи, и я впервые увидел его отчетливо. Он не произвел на меня благоприятного впечатления. Мужчина плотного телосложения, с круглыми плечами, типичный немец с волосами цвета пакли, смазанными кремом и гладко расчесанными, с большой, неровной, песочного цвета бородой и грубыми чертами лица. Нос большой и толстый, утолщенный в конце, красновато-пурпурного цвета, причем этот цвет словно стекал на остальную часть лица. Брови большие и густые над глубоко посаженными глазами, и он в очках, делающих его слегка похожим на сову. Внешность непривлекательная, а я был в настроении, которое заставляло меня особенно остро реагировать на неприятную внешность.

– Что скажете о нем? – спросил он.

Я колебался между требованиями осторожности и откровенности, но наконец ответил:

– Он в тяжелом состоянии, мистер Вайсс.

– Да, я это вижу. Но вы пришли к какому-нибудь выводу о природе его болезни?

В вопросе слышались тревога и напряженное сдержанное ожидание; что естественно в таких обстоятельствах, но это не рассеяло мои подозрения, напротив, еще больше убедило в необходимости осторожности.