Андрей Плахов: Тарковский и мы: мемуар коллективной памяти

Художник Андрей Бондаренко

На переплете фотография Дмитрия Зверева

Редакция Елены Шубиной, 2025

© Плахов А. С.

© Бондаренко А. Л., художественное оформление.

© ООО «Издательство АСТ».

* * *

В книге упоминаются «Радио Свобода», газета «Собеседник», И. А. Вырыпаев, А. А. Генис, А. В. Долин, А. В. Мальгин, В. В. Манский, А. Е. Роднянский, Л. Е. Улицкая, И. А. Хржановский, внесенные Минюстом РФ в список иностранных агентов, а также Фейсбук, продукт компании Meta Platforms Inc., деятельность которой признана российским судом экстремисткой и запрещена на территории РФ.

Автор благодарит за участие в судьбе этой книги

Гилану Килганову и Сергея Николаевича

ЕЛЕНЕ

Предисловие

В пантеоне великих кинематографистов прошлого – от Чаплина и Уэллса до Висконти и Бергмана – есть один, чье наследие стало классикой, но ни в малейшей степени не музейной. Его зовут Андрей Тарковский, и это имя бесконечно много говорит сразу нескольким поколениям кинозрителей. И тем, кто еще застал живого Тарковского (я в их числе), и тем, чьи кинематографические вкусы сформировались уже в нынешнем веке.

Тарковский умер 54-летним в 1986-м – знаменательная веха, когда в СССР началась перестройка, а мировое кино окончательно вступило в эру постмодернизма. Авторское кинотворчество стало отодвигаться на периферию, но Тарковского это не коснулось – наоборот, с годами его аура сияет все сильнее, а влияние его личности и его фильмов только возрастает. Именно этот феномен продленной жизни после смерти вдохновил меня на книгу, которую вы открыли.

Она не содержит подробного анализа творчества А.Т. как такового; это сделано многими исследователями и киноведами. Мой сюжет движется по субъективной траектории личных воспоминаний и профессиональных киноведческих наблюдений, так или иначе соприкасающихся с миром Тарковского, – даже когда речь идет о явлениях вроде бы бесконечно далеких. Собственно, книга о том, как киноискусство в лице большого художника способно влиять на жизнь человека – неважно, публичного или «обычного» – и даже радикально менять ее. О той интимной связи, которую ощущают с А.Т. люди моего и последующих поколений – и в России, на его родине, и в других странах мира.

Тарковский и мы…

«Полковник Редль»
Тарковский и Львов

Мы жили в одной империи.

Из разговоров с Иштваном Сабо

Разве это профессия? Кинокритик – это ведь что-то совсем эфемерное!

Из разговоров в редакции львовской газеты

Книгу о Тарковском начну с упоминания другого прекрасного режиссера – венгра Иштвана Сабо. Я встречался с ним несколько раз и всегда чувствовал какую-то близость – бо́льшую, чем обычно с российскими режиссерами, хотя общались мы с Иштваном по-английски, не родном ни для него, ни для меня. Причину этой близости понял не сразу – после того как Сабо однажды пошутил: «Мы жили в одной империи». Он родился до Второй мировой войны в Будапеште, я после нее – во Львове. Когда-то оба города были частью одной империи; об этом историческом периоде – фильм «Полковник Редль», самый мой любимый у Сабо. Австро-Венгерская империя исчезла с лица земли больше века назад, однако странным образом продолжает жить в городской атмосфере, в стиле одежды и даже в типах лиц.

Впервые приехав в Вену, я увидел Львов моего детства, только богаче и пышнее; то же самое – в Будапеште, Праге, Кракове. Там я как будто проживал свои прошлые жизни. А реально мы с Иштваном Сабо жили в другой империи – советской.

Про эти территории, переходившие из рук в руки, был анекдот. Умер человек, на его надгробье написали: «Родился в Румынии, учился в Венгрии, женился в Польше, умер в Украине». (Сегодня, на фоне российско-украинской войны, могли бы добавить и Россию.) Кто-то сказал: «Повезло человеку: всю жизнь путешествовал». Кто-то возразил: «Да он никогда не выезжал из своей деревни».

Из своей «деревни», то есть из любимого Львова, я бы никогда не уехал, если бы не увлекся кинематографом и если бы не встретился с Еленой, которая стала моей женой и разделила мое увлечение. У нас уже был трехлетний сын Митя, была своя квартира – пусть маленькая, зато с высокими львовскими потолками. Но строить семейный быт в родном городе нам было не суждено: мы уже как будто стали персонажами авантюрного фильма.

У меня была отличная профессия – математика. Львовский университет еще до войны стал центром одной из самых важных в Европе математических школ, мне довелось учиться у профессора Владислава Лянце, прямого ученика Стефана Банаха, основателя этой школы. Но хотя я успешно осваивал тонкости высокой математики, в какой-то момент произошло перенасыщение – и меня потянуло в другую стихию.

Посмотрев несколько фильмов, вышедших в то время в весьма скудный советский прокат, я решил поменять свою жизнь и броситься в штормовое море кинематографа, в котором бушевали тогда «новые волны» – не только французская, но и восточноевропейские: чешская, венгерская… Правда, увидеть эти фильмы на львовских экранах было почти невозможно. Все-таки удалось посмотреть «Звезды и солдаты» Миклоша Янчо, «Отец» того же Сабо. Но главным нашим приобретением стало польское кино, и прежде всего два шедевра Анджея Вайды с похожими названиями – «Пепел и алмаз» и «Пепел».

Прошло всего тридцать лет с тех пор, как Львов, крупнейший город Галиции, перестал быть польским владением. Хотя после войны осталось совсем немного поляков, культура соседней страны по-прежнему влияла на нашу жизнь. И не только на львовян. Скажем, родившийся во Львове польский писатель-фантаст Станислав Лем был невероятно популярен во всем Советском Союзе. Апофеозом этой популярности стал фильм «Солярис», поставленный по его культовому роману Андреем Тарковским и тоже мгновенно ставший культовым. В то время я уже окончил университет и работал в конструкторском бюро телевизионного завода, заочно поступил в московскую киношколу – ВГИК – и начал писать кинорецензии. Одна из первых была посвящена как раз «Солярису» и вызвала целую дискуссию в кругах моих итээровских сотрудников.

Крайне редко попадали в прокат фильмы крупных западных мастеров; исключением стало великое «Затмение» Микеланджело Антониони. Помню, как недоумевала публика, не привыкшая к новому режиссерскому киноязыку, как истерически реагировала на нервный смех героини Моники Витти, мучимой демонами некоммуникабельности. Я тоже мало что понял, но вышел озадаченный и готовый к какой-то новой жизни. Начал читать киножурналы – не только московские, но и болгарские, словацкие и особенно польские: их было проще всего купить во Львове. Читая про Феллини и Трюффо, про плеяду блестящих польских актеров и режиссеров, я мало-помалу выучил польский язык.

Призна́юсь, в ту пору мы были почти равнодушны к советскому кино. Прорывом в этой стене отчуждения стал «Андрей Рублёв» Тарковского. «Рублёва» мы смотрели с Еленой в кинотеатре на окраине Львова. Позднее я узнал, что этот опальный фильм намеренно выпустили вторым экраном, то есть мизерным тиражом, и показывать распорядились только на периферии. Впечатление было ошеломляющим: потрясли невиданная мощь режиссерских, актерских и живописных образов, свободное дыхание большого исторического кино с очевидными современными аллюзиями. Этот просмотр укрепил нас в решении покинуть Львов и перебраться в Москву, «ближе к Тарковскому».

Город нашей юности был прекрасен: расслабленный, космополитичный, как будто экстерриториальный по отношению к советской империи. Львовские кофейни, кондитерские, появившиеся в те годы бары в подвальчиках обладали особым стилем, напоминали о других эпохах и других культурах. Украинцы, русские, евреи, поляки, армяне – все были львовянами. Каждую неделю кто-то приезжал из Польши или Канады, привозил на продажу джинсы и другие модные тряпки. Все это позволяло как бы не замечать убожества советского быта, очередей за элементарными товарами и продуктами, идеологического контроля и слежки, которые были все-таки заметно мягче, чем в сталинские времена.

На самом деле эта идиллия (во всяком случае, такой она казалась нам, молодым) все равно была иллюзией. Львов – город исторических травм и неразрешенных противоречий. Кто-то посчитал, что на протяжении ХХ века в нем восемь раз менялась власть и дважды, а то и трижды полностью обновлялся состав населения. Известная улица, на которой стоит Политехнический институт, в 1886 году получила имя литовско-польского государственного и военного деятеля Леона Сапеги, в 1940-м улицу назвали Комсомольской, с 1941-го она стала Фюрстенштрассе, с 1944-го – улицей Сталина, с 1961-го – улицей Мира, с 1991-го – улицей Степана Бандеры. На этой улице (тогда – Мира) жила моя будущая жена. Я жил на улице Карла Маркса, учился в школе на Сталинградской (потом – Волгоградской); сейчас они называются, конечно, иначе.

Мои родители оказались в Западной Украине после войны. Тетя, мамина сестра, двадцатилетней девчонкой приехала сюда с тремя подругами-комсомолками «поднимать химическую промышленность». Они работали на калийном комбинате в городке Калуше, в окрестных лесах шла война советских с бандеровцами, одна из подруг погибла. Тем не менее моя тетя осталась жить в Украине, в совершенстве выучила язык, читала лекции во Львовском полиграфическом институте, была любимицей студентов. А вот ее сестра, моя мама, хоть и прожила большую часть жизни во Львове, стеснялась говорить «на мовi»: ей казалось, что у нее плохое произношение.

У нас с женой, родившихся и учившихся на западе Украины, проблемы языка вообще не было. Говорили по-русски и по-украински – в зависимости от компании и от настроения. Среди наших друзей были и те, кто считал себя русинами, в их среде боролись русофильские и украинофильские тенденции.

Помимо кино мы увлекались поэзией. Сами писали стихи под псевдонимом Леандр (Лена + Андрей), переводили на русский классику украинского модернизма: Владимира Свидзинского и Богдана-Игоря Антонича, а также позднего Миколу Бажана – «Четыре рассказа о надежде (Вариации на темы Рильке)» (1966). Дружили с Григорием Чубаем, выдающимся поэтом львовского андеграунда. Он был связан с правозащитным националистическим движением, подвергался обыскам и арестам и ушел из жизни 33-летним, успев даже поучиться в Москве в Литературном институте. Мы знали о его проблемах с советской властью, да и он их между делом упоминал, но сближала нас в первую очередь любовь к поэзии. У Чубая были великолепные стихи, и очень жаль, что его жизнь так рано прервалась. Увы, это судьба многих больших поэтов.

Из Львова вышел и русскоязычный поэт Илья Кутик, приезжал с востока Украины его друг Алексей Парщиков (позднее, уже в Москве, мы дружили с обоими и с первой женой Парщикова – Олей Свибловой). Мы с Еленой посещали львовскую литературную студию, которой руководил филолог Сергей Фрухт. Это были талантливые, утонченные, образованные люди. Парщикова как поэта оценил Андрей Вознесенский, Кутика – Арсений Тарковский.

Имя Арсения Александровича было нам особенно дорого, ведь Тарковский-отец оставался связующим звеном с Серебряным веком. Именно эта культурная эпоха нас особенно привлекала, мы даже создали общество «Возврат», посвященное изучению и развитию идей символизма. Наши литературные штудии не прошли мимо зоркого ока КГБ. Когда мы уже жили в Москве, мою жену вызывали на допросы по этому поводу и предлагали сотрудничество с «органами». Она отказалась – и на несколько лет стала невыездной, даже в социалистическую Чехословакию.