Потому Прохор Михайлович и захоронил урну с ее прахом под особо любимой Наташей печальной елью с голубыми ветвями, точно впитавшими неброскую синеву их подмосковного неба. За неделю до этого он вышел на пенсию и после смерти жены чуть не задохнулся от избытка свободы, которая была совершенно ему не нужна. Он слонялся по гулкому дому, включал все приборы, которые могли издавать звуки, телевизор вообще работал до ночи, но все равно глох от тишины. Ему не удавалось сосредоточиться даже на книге, хотя, сколько себя помнил, всегда читал запоем… А новости вообще перестали его интересовать.

По телефону Русаков разговаривал только с сыном, тот звонил раз в неделю, по субботам, но не приезжал, потому что жена уговорила Андрея перебраться в Сочи.

– Мне тоже всегда хотелось жить у моря…

Прохор Михайлович не знал этого о собственном ребенке и теперь понимал, что не знает вообще ничего. Ведь любовь к морю или ее отсутствие многое говорят о человеке. Он сам познакомился с несколькими морями, но главным для него оставалось Балтийское, на берегу которого прошло его детство. Иногда Русаков думал, что жизнь именно поэтому и обошлась с ним так сурово, а если б он вырос где-нибудь в… Сочи? Все сложилось бы куда радостнее.

– Сдай мансарду каким-нибудь студентам, – посоветовал ему сын в очередную субботу. – Веселее будет! Только не загульным.

– А студенты бывают другими?

Андрей посопел в трубку:

– Разве я гулял?

– Ты нет, – признал Прохор Михайлович. И добавил, желая сделать сыну приятно: – Таких, как ты, больше нет.

– Да ладно тебе, я был самым обычным. И остаюсь. Вот таких, как мама, больше нет.

Даже на расстоянии сотен километров они расслышали, как застонали в унисон их сердца. Наружу этих звуков боли ни тот, ни другой не выпускали, держали в себе. Потому Андрей и беспокоился за отца – это ведь не на пользу организму…

«Пустить чужих пацанов в наш дом? Да как он додумался?!» – убрав телефон, Русаков поразился черствости сына.

А уже через день поместил объявление в королёвском чате, внезапно обнаружив черную пустоту между приемами душа перед сном. Вроде только что помылся, и уже снова пора? Чем заполнялись часы между очередным входом в кабинку ванной комнаты, вспомнить не удавалось. Время сглатывало целые дни, не заполненные ничем… Такое напугало бы кого угодно.

То, что произошло потом, сначала поразило его, потом насторожило, а теперь начало радовать. Постояльцев набиралось семеро – счастливое число! Или целая банда… Прохор Михайлович не поленился, попросил знакомого из Следственного комитета каждого из будущих жильцов пробить по базе, вдруг уже попадались на чем-то? Тот не отказал, когда-то они не раз выпивали после работы, пенсия развела… Перед законом каждый из студентов оказался чист, но это еще не давало повод расслабиться, может, просто выходили сухими из воды?

Первой ему позвонила круглолицая и слегка заносчивая Лиза, представившаяся художницей, затрещала в трубку, что, мол, как раз собирается в Королёв на пленэр и было бы здорово встретиться. Прохор Михайлович нашел ее рисующей дубы возле Аллеи Славы – листва одного из них была обычного для осени желтого цвета, другого – темно-бордового.

– А у вас тут красиво! – воскликнула она так восторженно, что Русаков, коренной житель Подлипок, сразу проникся к девушке симпатией. Он и сам считал родные места лучшими в мире. Никакой Ибицы не надо!

А вот сопровождавший ее во время второго визита лысый тип вызвал у Прохора Михайловича подозрения… Морда у парня была откровенно уголовная, Русакову даже показалось, что он его где-то видел. Не в одном ли из дел, поступавших в архив СК? Тогда-то ему и пришло в голову проверить потенциальных квартирантов… Но даже этот нахальный Вуди (кличка как у дятла!), как ни странно, оказался чист.

На следующий день эта парочка стала уговаривать его пустить еще одного парня – будущего доктора. На это Прохор Михайлович согласился охотно, свой врач всегда может пригодиться. Но будущий медик Ваня потянул за собой некую будущую журналистку Катю, подругу детства, – рыжую забавную девчонку, которая понравилась хозяину дома с первого взгляда. И потому Русаков согласился, когда она стала упрашивать его приютить и ее парня, настоящего пианиста. А Илья Стариков явился в компании совершенно не похожего на него кузена, студента-историка, у которого тоже, конечно же, имелась девушка…

Полина показалась Прохору Михайловичу какой-то замороженной, он даже не поверил, что она будущая актриса. Не было в ней ни отсвета огня, это в Кате он так и бушевал, потому красавец-пианист и тянулся к этой девчонке, не такой уж и красивой, если разобраться.

«Соображает, – с уважением подумал Русаков об Илье. – Красота увянет, а огонь будет греть всегда».

Не поделившись с сыном деталями, он сообщил только, что нашел жильцов и назначил им единый день заезда. Сегодня. С утра Прохор Михайлович взволнованно расхаживал по саду, то и дело останавливаясь у голубой ели и обращаясь к той, что смотрела на него сквозь завесу хвои:

– Думаешь, это неразумно? Ох, да я и сам того же мнения. Потому и назначил им пробный месяц… Если не сойду с ума за эти четыре недели с хвостиком, то, может, и оставлю кого-то из них. Думаешь, всех? Посмотрим, посмотрим…

Услышав, как птичьей трелью звякнул колокольчик у калитки, Русаков испуганно коснулся колючей ветки, кивнул и, стараясь не суетиться, пошел навстречу. Ему хотелось, чтобы первой приехала рыжая Катя, казалось, ее присутствие помогло бы ему расслабиться и легче пережить вторжение остальной братии. Хотя промелькнула мысль: «Да с ума я сошел, что ли?!» Та едва не заставила его броситься к крыльцу и забаррикадироваться в доме. Он даже сделал шаг в сторону, но любопытство пересилило: кто же явился первым?

Увидев через прорези чугунной калитки пламенеющие кудряшки, Прохор Михайлович выдохнул с облегчением: «Добрый знак!» И почувствовал, как перестало дрожать под коленями.

В тот же миг разум решил подшутить над ним, и на долю секунды увиделась несуществующая картинка: его подросшая внучка жмет кнопку звонка, приплясывая от нетерпения: «Деда, будем печатать бумажные фотки?» Почему-то он всегда мечтал именно об этом, как они сядут вдвоем в темной комнатушке – голова к голове – и станут следить за чудом возникновения на бумаге отпечатка реального мира. Малышка затаила бы дыхание, а он украдкой следил бы, как расширяются от восторга ее глаза, и сам забывал дышать…

Увеличитель у него сохранился, даже проявитель и закрепитель имелись. Только вот внучки не было… С чего бы чужой девочке занять ее место?

Но улыбнулся Русаков приветливо – не только ей, но и блондину, сияющему над ее головой. Не признавая этого открыто, Прохор Михайлович недолюбливал красивых мужчин, потому что сам никогда не принадлежал к этому племени счастливчиков. Симпатию у него вызывал только следователь их Комитета Логов, ведь у того и мозги были на месте, и физиономией своей он не кичился. Русаков не часто имел с ним дело, хотя они были на «ты», но смутно помнил, что в жизни Артура Александровича произошла какая-то жутковатая трагедия, связанная с женщиной… Логов тогда то ли усыновил дочь погибшей, то ли взял Сашу Каверину помощницей, но, в общем, распростер над девочкой свое сильное крыло, что не могло не вызывать уважения.

Русаков встречал Сашу пару раз и почему-то запомнил ее грустные светлые глаза. Болтали, будто у нее потом закрутился роман с помощником Логова – одноглазым парнем, фамилию которого Прохор Михайлович не запомнил. А вскоре архивариус вышел на пенсию, но тень Логова по-прежнему возникала, когда он видел мужское лицо, источающее обаяние, и потому Русаков старался очистить мысли от примитивных стереотипов и не раздражаться.

Поэтому он приветливо улыбнулся юному блондину:

– Добро пожаловать, ребята! Проходите.

И уже закрыв калитку, протянул руку:

– Будем знакомы?

Бросив на землю объемную сумку, пианист уверенно пожал ее. Русакова удивило, что ладонь у него оказалась широкой, а пожатие крепким, он-то чуть в последний момент не отдернул руку, сообразив, что может ненароком повредить музыкальные пальцы. Но Илья – его имя хозяин дома уже слышал от Кати, – кажется, не особо заботился, что ему могут причинить вред, улыбался во весь рот. Его круглый подбородок чуть выступал вперед, но это не портило его лица, лишь придавало ему оттенок детскости, светившейся и в голубых глазах. Наверняка парень был трудолюбивым, даже упертым, и уж точно выносливым, раз дошел до сцен столичных концертных залов, но первое слово, возникавшее при взгляде на него, было «легкий». И круговерть слов, которыми Илья сразу заполнил сад, тоже порхала в воздухе, не оседая, как первые снежинки, до которых было не так уж и далеко. Октябрь…

– У меня там еще инструмент в машине, можно я сразу перенесу и отпущу друга?

– Инструмент?

– Не настоящий! Электронное фортепиано. Мне без него никак, нужно заниматься каждый день. Не беспокойтесь, я в наушниках играю, звук вам не помешает.

– А я с удовольствием послушал бы, – заметил Прохор Михайлович и сам удивился тому, что, оказывается, и впрямь не против, чтобы по его дому глубоким озером растеклась музыка.

Вот чего ему не хватало. Жена часто включала диски, и дом наполняли страстные признания Бетховена, от которых озноб пробегал по коже, скрытые под светлой улыбкой муки Чайковского, распахнутое всем сердцам человеческим высокое небо Баха, космические скитания Шнитке… Прохору Михайловичу все не доставало времени присесть с Наташей рядом, просто послушать, он все куда-то спешил, ловил музыкальные фразы на лету, а теперь так жалел об этом, что очаровался мгновенным видением: Илья Стариков играет в соседней комнате, а он, чтобы не смущать, слушает через стену, стараясь дышать потише.

И вдруг заволновался: в самом деле, зачем парню ютиться под крышей с остальными? Ведь может занять комнату Андрея, все равно тот не соберется приехать в ближайшие… сто лет? Пианист уже заносил во двор инструмент, упакованный на славу, замотанный в сто одежек, как младенец, – бережет! Не таким уж громоздким оказалось это фортепиано, как представлялось Прохору Михайловичу, чуть шире окна, если поставить рядом. Играть, глядя, как мирно покачиваются сосновые ветки, разве не наслаждение?

«А Катя? – спохватился Русаков. – Она ведь захочет поселиться с ним. Будет отвлекать. Им нужны отдельные комнаты, но рядом, чтобы бегали друг к другу, если приспичит…»

В нем что-то обмерло и тоненько заскулило: «Наташину отдать? Да разве можно?!»

– Я поселю вас на первом этаже, – произнес Прохор Михайлович, прежде чем позволил себе передумать. – Комнаты будут по соседству, но отдельные, чтобы каждый мог заниматься своим делом.

Повернув к нему неестественно светлое, как у большинства рыжеволосых, вытянутое лицо, Катя слегка насупилась:

– Это увеличит плату?

Илья взмахнул рукой почти перед ее носом:

– Ну о чем ты?! Зайка, ты не поняла? Прохор Михайлович делает нам одолжение. Это же привилегия – жить на первом этаже.

Ее маленький подбородок вызывающе дернулся:

– В самом деле? Мне и в мансарде неплохо жилось бы…

– После папиной квартиры? С толпой едва знакомых людей? Я тебя умоляю!

«А кто у нее папа?» – зацепился Русаков, но спрашивать не стал. Как-нибудь потом, ненароком…

А пианист уже тащил инструмент к крыльцу, озирался на ходу, посылая улыбки, будто здоровался с похорошевшими от холодов кленами, распустившими косы ивами, облетевшими кустами жасмина, который Прохор Михайлович, поддразнивая жену, звал чубушником. Ему понравилось, как жадно Илья осматривает все, вбирая силу места, где отныне будет жить и играть. Это ведь важно – установить связь с землей, на которой поселился?

При этом Стариков говорил без умолку:

– Покажете нам? Хочется по-быстрому обустроиться… Не трогайте сумку! Она тяжеленная, я вернусь за ней. Куда заносить?

Русаков поспешил за ним, уже стараясь не удивляться тому, что пианист пришел в спортивной куртке, зеленых штанах и в кроссовках. Конечно, он не ждал, что Илья явится в концертном фраке и с «бабочкой», но был несколько обескуражен таким простецким видом. Наверное, это модно? Катя ведь оделась в том же стиле, только штаны у нее оказались розовыми, а куртка голубой. Ему почудилось в их нарядах нечто клоунское… Может, у них все не всерьез?