Перед ней пытался подняться на лапы крупный мускулистый волк. Не раненый, не заморенный. Сильное тело росло всё выше, покачивалось в неверном свете, ломаным силуэтом возвышалось над Настей. Волк, будто примериваясь к непривычной плоти, неуклюже, но хищно бросился в сторону, сбил лавку. Та ударилась о стену, державшийся на ней лишь чудом наблюдник с грохотом упал вниз, едва не задев Настю. Рассыпались по полу осколки горшков и тарелок, да только Насте не до того было – застыл в шаге от неё волк. Притягивали её алые глаза, вот-вот растворится в багрянце. Окутывал сладковатый смрад вязкой слюны, мертвечиной несло из приоткрытой пасти.

Такой может убить одним броском – зубы сомкнутся на горле, лапами вдавит в пол. Придёт Маруся, увидит мать…

Настя закричала. Но не жалобно, а злобно, излив всю боль, обиду, страх. Будто что подняло, поставило прямо, заставило броситься вперёд – не погибать вот так. Он уже оставлял её поверженной, полумёртвой. Но не оставит снова.

Волк резко отскочил, взвизгнув, совсем не по-волчьи, увернувшись от Настиной хватки, – она уже приготовилась ощутить под пальцами жёсткий мех, а на коже – клыки и когти. Напрячь пальцы, вцепиться в пасть, надавить на чуткое нёбо ногтями, пусть ценой разодранных ладоней. Выдавить глаза.

Волк метнулся в сторону, упал на бок, заскулил, поджал хвост. Настя пнула его ногой. Он отполз подальше, чуя, что будет ещё удар. И ещё. Подпрыгнул, сверкнул страхом в алых глазах, выскулил что-то жалобное, почти бабье.

Дверь ударила о стену. Куда делся? Как будет бежать по людной улице?

Настя вышла на порог. Ни следа.

Вернулась. Время замедлилось. Мухи летали будто в киселе, сквозь непрозрачный воздух виднелись движения крылышек, жужжание доносилось издалека. Настя сидела за столом, вперив взгляд в остатки мяса на тарелке. Оно застыло коричневым жилистым комком в серой слизи жира, пахло резко. Мухи его облетали.

Обводила пальцем волокла, лаково блестел на пальце жир, потёкший от тепла.

Маруся появилась пороге, когда морок почти прошёл. Румяная, волосы в косы заплетены, ленточки вдеты.

– Голодная?

– Нет, я у бабушки поела. Щи покушала, а потом мы пошли…

Настя подскочила, дёрнула головой так сильно, что шея хрустнула. Схватила тарелку, поставила в буфет на дальнюю полку. Подняла таз с мясом и костями, совсем не ощущая тяжести, побежала из дома.

– Мама, а чего тарелки разбиты? – вдогонку спросил удивлённый голосок.

– Так то наблюдник упал, гвозди его уже не держали. Ничего, обратно прибью, давно пора. Тарелки новые купим, – обернувшись, ответила Настя.

* * *

Маруся уснула рано. Бабушка её и шить учила, и крольчат новорождённых показывала, и на капусте давала листья обрывать – много впечатлений, как тут не устать. Уткнулась в подушку, сероватую, вылинявшую, косицы по одеялу стелются.

Настя задернула штору у кровати, кольца скрежетнули визгливо, зашуршала пыльная ткань. Воровато подобралась к буфету, еле касаясь пола. Дверца застонала – сердце упало куда-то в подпол, который дед построил большим, на много сердец хватит.

Достала тарелку с мясом – оно высохло, скукожилось, почернело. Убрала обратно.

Какое-то внутреннее чутье, не слух, не зрение, вытолкнули её из дома, в ночь. Та была живой, мельтешащей, живущей по своим законам – там и мотыльки звучно бились о стекло, и летучие мыши расчерчивали небесную серость. Пахнуло кровью – так и забыла кровавое пятно присыпать.

В сарае привычно нащупала свечу – чиркнула спичкой. Осветились тёмные стены. Хлынули мотыльки с улицы.

Волк обгрызал овечьи кости, придерживал неуклюжей лапой, тяжёлой, когтистой. Настя прошла в угол сарая, взяла овечью голову, положила перед ним.

* * *

Лес придвинулся ближе за ночь, лог застелило желтоватым туманом. Уже веяло осенью, утром сырость неласково пробиралась ледяными пальцами в толщу телогрейки, иногда, если встать очень рано, даже можно было выдохнуть и облачко пара. Маруся всегда любила этот пар – словно выдыхаешь сахар, который растворяется в воде. Сначала он белый, потом – полупрозрачный, а потом и нет его. Так она всегда говорила.

Мать смутным силуэтом замаячила у дверей. Настя знала, что она придёт. Она всегда чувствует, когда надо прийти.

– Ну заходи. Только Маруся спит ещё.

Сначала мать застыла, будто не веря ушам. Робко потянулась к калитке, та открылась от трепетного движения – Настя укрепила её досками, она стала тяжелее, но если хорошо смазать, то ходит легче. Да и не скрипит.

– А ты и забор поправила…

– Нашла доски, решила гнилые заменить. Сосед напросился помогать, Михалыч. Справно сделал.

Мать посмотрела пристально, но тут же перевела взгляд:

– Ой, собаку завела.

Из будки, крепкой, большой, виднелся серый бок, прямой хвост. Зверь крупный, а лежит тихо.

– Прибился к дому. Решила оставить, на привязь посадила. От волков будет защищать. Да и Марусе друг.

Мать прошла в дом, где не была уже много лет.

Александр Подольский
«Нечистые»

Убить ведьму предложил Юрец. Вот так просто, невзначай, будто комара ладошками расплющить. Мы сперва подумали, что он шутит. Юрец вообще много болтал, особенно о девчонках, и верить всем его россказням могли только полные идиоты. Но потом он достал нож, воткнул его в стол, глянул на нас серьёзно так и сказал, что видел, как бабка Софья потрошила курицу во дворе и умывалась кровью. И бабка Софья видела, что Юрец видел. После этого стало как-то не до смеха.

Юрцу было семнадцать, и он был крутой. Ездил на мотике, жил один, неделями пропадал на заработках где-то в области. В Церковище он появился год назад – примчался на красной «Яве». Весь такой важный, хоть и сильно побитый, в клёвом шлеме и кожаной куртке. Занял свободный дом прямо на берегу Усвячи – в том месте, где из реки друг за другом торчат три островка. Деревня у нас тихая, считай, заброшенная наполовину, хотя до границы с Белоруссией всего ничего. Люди тут сами по себе, если ты человек хороший, то и вопросов лишних задавать не будут. Вот и Юрцу не задавали, хотя тот и сам рад был почесать языком. И от бандитов он прятался, и в кругосветное путешествие собирался, и от богатой тётки скрывался, которой тройню заделал. В общем, брехло, что твой пёс.

Из-за трёх лет разницы мы с Арбузом были для Юрца мелкотой, но он всё равно дружил с нами. В Церковище народу осталось немного, человек пятьсот, и для пацанов примерно нашего возраста развлечений тут, считай, и не было. Кто помладше – рыбу ловили, тритонов, гоняли мяч и бродячих котов. Кто постарше – девок в кустах щупали, самогонку пили, ходили в соседние деревни раздавать тумаков и их же огребать. Ну и какое-никакое хозяйство у всех: двор, огород, птица, животина. Дела найдутся всегда. Школа ещё была, куда без неё. Старое деревянное здание сгорело четыре года назад, а новое забабахали там, где когда-то церковь стояла. Из кирпича забабахали, не хухры-мухры – к нам ведь ещё и из соседних деревень учеников сгоняли. Школу я, понятное дело, не любил. То ли дело каникулы! Никаких занятий, а главное – приезжает Арбуз.

Я дружил со всеми понемножку, но ни с кем по-настоящему. Кроме Арбуза и Юрца. Даже не знаю, как так получилось. Не, с Юрцом-то понятно, мне хотелось стать таким же, сбежать куда глаза глядят, самостоятельным быть, деньги зарабатывать и девчонок на мотике катать. Ну а Арбуз был просто Арбузом. Прикольным таким балбесом из города. Во время каникул он жил в дачном посёлке неподалёку и почти всё свободное время лазил с нами по окрестностям. В Церковище ведь такая природа, что городскому и не снилось. Мы мастерили ловушки для слепней, кормили лошадей, лазили в заброшенные бани… И следили за ведьмой.

Я не знаю, как где, но у нас, у деревенской ребятни, любая странная бабка считалась ведьмой. О каждой ходили легенды, каждую хоть кто-нибудь видел на метле или у чугунка с варевом из детских пальчиков и крысиных хвостов. От звания ведьмы старух избавляла только смерть, а вот бабка Софья в мир иной уходить не хотела.

У нас на неё накопилось целое досье. Она ни с кем не разговаривала, но всё время что-то бубнила под нос. Словно заклинания какие-то. Она разводила только чёрных кур и почти каждый день что-то жгла на участке. Шептались, что во время пожара в школе бабку Софью видели рядом – всю в золе и в обгорелой одежде, точно чёрт из печки. Ей было лет двести на вид, но она легко таскала по два полных ведра воды в горку, рубила дрова и куриные головы, копала огород. А ещё бабка Софья портила реку. Вываливала туда непонятное трюсево, бормотала что-то, палкой расчерчивала землю на берегу, изображая зверей и разные фигуры. Мы думали, что старуха совсем двинулась на голову, но потом пришло лето, а вода в Усвяче осталась ледяной – как в проруби. Опустишь ногу, и по телу пупырышки до самого горла выскакивают. Уже и июль почти кончился, дачников навалом, а никто не купается. Девки только загорают, пацаны кругами ходят, пялятся и трусы поправляют. Окунаются разве что закалённые, тут проще в бочку нырнуть. Самое интересное, что в год пожара было то же самое. Как будто солнце до речки не досвечивает.

Бабка была страшной, сгорбленной, всегда завёрнутой в чёрные тряпки. Только косы и не хватало. Пройдёшь мимо – и сразу всё зачешется, заколется, жуть всякая мерещиться начнёт. Ты быстрей ходу давать, пока в таракана не превратился, а она вслед смотрит, губы жуёт. Ведьма и есть. Но убивать? Я, бывало, лягушек разрубал, когда траву косил. Признаю. Мышей давил в погребе, одну даже поленом по крыльцу размазал. Ну и всё, не считая рыбы и всякого гнуса. Про Арбуза и говорить нечего.

– А чего мы-то? – спросил я. – Сама помрёт.

Старый дом поскрипывал деревянными костями, в щелях выл ветер. Наши тени липли к стенам, вокруг свисающей с потолка лампочки кружила мошкара. Пахло сливовым вареньем. Мы сидели у Юрца и под чай жевали пирожки с капустой, которые принёс Арбуз. Здесь он попадал в лапы бабушки, и его кормили на убой. С каждым летом он становился круглее, еле-еле влезая в любимые полосатые футболки.

Юрец вытащил ножик из стола, ковырнул грязь под ногтём. Глянул на нас и сказал:

– Потому что надо. Я тут в городе шуры-муры крутил с одной, поняли, да? Про Церковище проболтался. А она такая: «Это ж проклятая деревня!» Врубаетесь? Умирает здесь всё. Самая пора пришла.

Я не очень врубался. Деревня умирала, потому что вокруг умирало хозяйство. Молочная ферма, совхоз, льняной завод – всё позакрывали. Вот люди и разъезжались по городам. Деньги зарабатывать, детей учить. Батя мой нашёл работу электриком в райцентре, сутки через трое трудился. Укатил на велосипеде, смену отпахал, потом день с мужиками пропьянствовал – и назад, отсыпаться. Продукты привозил, деньги, генератор бензиновый упёр где-то. В общем, нормально жили.

– Я её потискал, пощекотал, поняли, да? Всё рассказала. Нечистая сила тут живёт, серьёзная. Городские просто так трепать не будут. Потому и утопленников летом много, и другие смерти странные.

Утопленников не то чтоб много было, но случались. Оно и ясно, если пьяным в Усвячу влезть, особенно когда та ледяная, сразу можно ко дну пойти, что твой топор. Если бог пьяных и бережёт, то точно не в воде. Ну а странные смерти… Кое-чего вспоминалось, было дело.

Юрец поднялся и подошёл к окну, которое с той стороны подсвечивал малиновый закат.

– Я даже знаю, как эту нечистую зовут, – сказал он. – А теперь она за мной придёт. Тут верь, не верь, а придёт.

Арбуз заёрзал на месте, доедая пирожок. Его задница с трудом помещалась на табуретке. Он подавился, запил пирог чаем и пробормотал:

– Я фильм про ведьму смотрел. Она там в летучую мышь превращалась.

Юрец взял с дивана куртку и шлем, звякнул ключами.

– Мотоцикл не догонит, – проговорил он. – Я студенточку одну подвозил на днях, у неё сегодня родителей не будет. В гости позвала, поняли, да? И сиськи у неё, как у Арбуза. Что надо сиськи, да, Арбуз?