На такой конструкции далеко мы б не уплыли. Сколочена она была крепко, но наш вес для неё казался перебором. Да и вода всё прибывала. Нужно было грести к берегу и надеяться, что бабка Софья не пошла следом.

– Мих. Это… д-дьявол? Я смотрел ф-фильм один…

– Достал ты со своими фильмами! Я что, в этой чертовщине должен разбираться?!

– Н-не знаю. Ты ж местный. Слыш-шишь, что народ говорит.

Луна спряталась. Тучи вспыхивали по очереди, но дождь сквозь них пока не просачивался. Нас прибивало к камышовому берегу, наверху сквозь черноту выплывало пепелище старой школы.

– Дед Макар чертей каждый вечер видит, у него спроси. Он тебя и познакомит заодно.

Руки отваливались. Я передал Арбузу доску, которая у нас была вместо весла. Лодка уже ползла через трясину, выбравшись из течения. У бортов всплывала трава, бегали водомерки. Рядом плескалась рыба. Можно было б попробовать доплыть до другого берега, но с щелями в днище мы б скорей ушли под воду посередине Усвячи и утопли в ледяной воде. Ну и посёлок-то с бабкой Арбуза на этом берегу, на ведьмовском…

Рога поднялись справа по борту. Арбуз заорал, вскочил и повалился в воду. Ну а я просто застыл. Точно в ледышку превратился. Это как сидишь зимой в уличном туалете, тужишься над ямой, мёрзнешь, а оттуда вдруг ветром в самое ого-го дунет. Вот такое же чувство. Страха уже не было, вышел весь.

Арбуз захлёбывался, лупил руками по воде, звал меня, а я смотрел за тем, как рога болтаются на волнах. Никакие черти за нами не увязались, просто мы проплыли по ковру из речной зелени и оттуда вылезли поломанные ветки.

– Нормально всё, Арбуз! Не кри…

Бабка Софья вынырнула из камышей, подцепила Арбуза и потянула в прибрежные заросли. Шмыг – и нет его, только круги на воде и кроссовка одна. Я сиганул в воду и взвыл от холода. Ноги не слушались, меня затягивало в ил. Рядом на волнах болталась доска. Я подобрал её, воткнул в ил как опору и выбрался на берег. Думать времени не оставалось. Увидел ведьму над другом, увидел скрюченные пальцы на шеё и груди, услышал вопли Арбуза – и махнул доской со всей силы. В стороны разлетелись щепки. Бабка Софья охнула, схватилась за голову и повернулась ко мне. Поднялась, забормотала. Я махнул доской ещё раз, потом ещё и ещё, пока не хрустнуло. Ведьма оступилась, её зашатало. Она пыталась что-то сказать, во рту надувались пузыри. Глаза на грязном лице казались мёртвыми, слепыми. Она шагнула вниз по берегу, мимо меня, протягивая руку к воде. Вздрогнула всем телом последний раз и рухнула в реку.

Арбуз откашлялся, отплевался и встал рядом. Мы смотрели на тело ведьмы, которое утаскивала Усвяча. Река принимала её в себя, чтоб пережевать и выплюнуть далеко-далеко, ниже по течению. Провожали ведьму склонившие головы ивы да камыши. Над водой, словно похоронное эхо, множились крики ночных птиц. Небо вновь сверкнуло, и в реку ударили первые капли. Бабку Софью забрала чёрная вода, и на поверхности Усвячи осталась болтаться только крохотная полузатопленная лодка.

Мы шагали по поляне у сгоревшей школы. После Усвячи дождь казался нагретой на печи водой. Я хромал вперёд, опираясь на доску – настоящую палку-выручалку, как в том мультфильме, – и всё время оборачиваясь к реке.

– Мих, а Мих.

– Чего тебе?

– Прикинь. Мы правда убили ведьму. Юрец обалдеет.

– Да не то слово.

Я не хотел пугать Арбуза, но в камышах мне померещился рогатый. Он не двигался, просто смотрел нам вслед. Когда я повернул голову опять, его уже не было.

– Наверное, теперь все её заклинания не работают, да? Ну, знаки эти, с кровью.

Молния подсветила здание школы, и в окне второго этажа появилась рогатая тень. Я зажмурил глаза так сильно, как мог. Пытался выкинуть из памяти всё, что сегодня случилось. Ведьму, страшилки от Юрца, чёрта из воды, убийство… Следующая вспышка высветила уже пустое окно. Потому что рогатый стоял в дверях первого этажа.

– Мих.

Я обернулся к Арбузу. Рогатый рос над ним мохнатой тушей и длинными пальцами гладил его по волосам. По лицу Арбуза текли слёзы.

– Мих.

Козлиная голова наклонилась, из пасти вывалился язык и лизнул Арбузу лицо. Я перестал дышать. Рогатый шагнул ко мне, оставляя в дорожной колее следы копыт. На небе вновь вспыхнуло, но на этот раз погасло не всё. Полоска горизонта будто нагрелась, накалилась. Где-то там, за лесной чащей, поднимался солнечный диск. Запели петухи. Я моргнул, и рогатый исчез.

Я упал в грязь, отбросил доску и разревелся, как девчонка. Одна ночь, прошла всего лишь одна ночь. А для меня считай что лет десять.

– Мих.

Арбуз поднял доску. С одного края у неё торчал гвоздь. Арбуз ткнул в него пальцем, на землю капнула кровь.

– Ты прости, Мих, – сказал он. – Он из меня всё забрал. Слизнул. Я пустой теперь.

Он поднёс гвоздь к горлу, с силой надавил и вытащил. Брызнуло, потекло по шее, по футболке.

– Арбуз!

Я бросился к нему, попробовал отнять доску, но получил такой удар, что рухнул назад в грязь. Арбуз глядел прямо перед собой. Туда, где темноту вокруг заброшенных изб ещё не прогнал рассвет. Где стучали о землю копыта, где когти скребли стекло, где рога царапали гнилые доски. Арбуз всматривался во мрак и видел свою смерть.

– Не надо…

Но Арбуз не послушал. Он превратил свою шею в решето и умер. А я просто сидел рядом с телом лучшего друга, испачканный в его крови. Дрожал, всхлипывал и молился, чтобы солнце скорее залило каждый уголок этой проклятой деревни.

Через час или два я ковылял по разбитой асфальтированной дороге, которая уходила из Церковище. Шагал вперёд и надеялся, что меня кто-нибудь заметит, подберёт. Батя со смены, Юрец, мужик на продуктовом грузовике – кто угодно. Лишь бы выбраться из этого кошмара.

Утренний туман плыл по земле, укутывая основания столбов вдоль дороги. На их верхушках в гнёздах ворочались аисты. Просыпались лесные обитатели.

Мотоцикл я узнал сразу. «Яву» Юрец прислонил к старому колодцу у дороги, а сам встал посреди развалин дома, от которого сохранилась только печь. Он смотрел в лес.

– Високосный год, понял, да?!

Я сошёл с дороги и двинулся к нему.

– Ламес! Праздник урожая!

Я поравнялся с ним и наконец увидел его лицо. Юрец плакал.

– Каждый високосный год. Ламес. Вот когда нечистым раздолье.

Юрец говорил, не поворачивая ко мне головы. Он смотрел в чащу, где в темноте кто-то большой пробирался через листву.

– У студенточки сиськи всё-таки лучше, чем у Арбуза. Мы с ней поиграли немного, понял, да? Она тоже Церковище знает. Показала мне статьи в компьютере. В високосный год всегда смерти, понял, да? С Ламеса начинаются, тринадцать дней.

Юрец повернулся и сунул мне шлем.

– Зачем? – спросил я.

Юрец покачал головой. Моргнул. У него были совершенно пустые глаза.

– Не надо было шлем снимать, – проговорил он. – Как бы этот тогда лизнул? Может, не забрал бы всё, понял, да?

Юрец доковылял до колодца, сел на мотоцикл и оглянулся к дороге. Вдалеке, за пригорком шумела машина.

– Смотри, как умею.

Заурчала «Ява». Юрец выкатился на дорогу, отъехал подальше и развернулся.

– Понял, да?!

Он погнал «Яву» вперёд и на полной скорости влетел в дерево. Мотоцикл смяло как консервную банку, а голову Юрца вывернуло в обратную сторону. В чаще всё стихло. Я так и стоял с его шлемом в руках, когда рядом затормозила машина и всё закончилось…

…Я правда думал, что всё закончилось. Потому что ничего не знал. Прошло четыре года, а я помню всё до детальки. Хотел бы забыть, но никак. После той ночи батю моего нашли в петле там же, где повесилась мама. Тогда в Церковище много кого нашли, в газетах писали о двух сотнях. Кто на косу упал, кто дом по пьяни спалил, кого собаки загрызли. И всё из-за меня.

После интерната я вернулся. Теперь это мёртвая деревня, жилых домов наберется десятка полтора, да и те используют только как летние дачи. Я занял нашу старую штаб-квартиру. Юрец бы не возражал, да и Арбуз тоже. Ради них, ради родителей, ради всех мёртвых и всех, кто ещё живёт в ближайших деревнях, я и приехал. Потому что пришёл очередной високосный год, праздник урожая. Ламес. И вода в Усвяче такая же ледяная, как и четыре года назад.

В доме бабки Софьи я нашёл книги и дневники, по ним и готовился. Из них узнал, что рогатые выходят из проклятых водоёмов по всему миру, и везде есть те, кто их сдерживает.

В високосные годы после Ламеса в Церковище умирало по пять-семь человек, а рогатому семь душ за весь цикл – только аппетит нагулять. Но четыре года назад он попировал знатно.

У меня всё было готово. В комнате среди оберегов стояла и фотография бабки Софьи. Той, которая рисовала на домах защитные символы, спасала тонущего Арбуза из воды, в одиночку держала рогатого в Усвяче, но не смогла довести ритуал до конца, потому что я убил её.

Солнце закатилось за ельник, Церковище накрыла темнота. Шорохи сделались громче. Голосила ночная живность, хлопали крылья. Всё как тогда. Но теперь будет по-другому.

Я умылся кровью черной курицы, запалил костры, взял всё необходимое и отправился к реке. Вокруг стрекотали насекомые, квакали лягушки. Полная луна светила мне в спину.

Я шёл встречать нечистого.

Наталья Русинова
«Берегинечка»

– Не ехали бы вы никуда, Иван Кузьмич, – причитала Тимофеевна, подливая в чашку ещё молока. – Время-то такое нонче… нехорошее. А до Николаевки тридцать вёрст добираться, половина из которых лесом!

Иван глянул в распахнутое окном. Прямо за покосившимся плетнём купались в луже воробьи, заполняя погожее утро чириканьем. Рядом на верёвке трепетали выполосканные рубахи – уж к полудню просохнут хорошо. А прошедшей ночью дождик оставил россыпи капель, походивших на бриллианты из императорского музея, и добавил к пасторальной зарисовке ароматы влажной земли, свежей люцерны и грибов.

– Разве погода плохая ожидается?

– Да какая там погода, – отмахнулась старуха. – Али не знаете, что Иван Купала сегодня? Поберечься бы вам, миленькой, не ездить через лес да речки. Пару денёчков бы выждали и отправились!

Иван вздохнул.

– Тимофеевна, сколько раз уже говорил, чтобы бросила ты эти свои штучки, – строго начал он. – Нет никаких леших, никаких русалок, и умруны по ночам не ходят. И ведьм да колдунов не существует, а которые таковыми себя кличут – тех давно уже надо определить по соответствующим местам, кого в тюремные застенки, кого в дом для умалишённых. Роженице тоже прикажешь подождать? Или пусть бабка-повитуха немытыми руками детей принимает да по животу банным веником хлещет? А потом все помрут – мать от родильной горячки, дети – от поноса, хлебной соски или другой подобной дряни.

– Страсти вы какие говорите, Иван Кузьмич! – Тимофеевна с оханьем перекрестилась. – Господь милостив и такого не допустит. Надо молиться только ему со всем тщанием…

– Вот и помолись, – кивнул Иван, промокая губы салфеткой. – Как работу сегодня закончишь – возьми из шкатулки в верхнем ящике пару монет, сходи в храм, свечку поставь за здравие будущей матери Катерины Опаненковой девятнадцати лет от роду. А про леших да всякую подобную ерунду нечего и говорить. Ты же столько лет на белом свете живёшь, хоть раз лешего и его собратьев видала?

– Не видала, – согласилась баба, с тоской наблюдая, как он натягивает на плечи сюртук. – Но старики говорят… И матушка моя сказывала, что по лесам и нечисть всякая озорует, и разбойники народ обижают.

– На то они и разбойники, – усмехнулся Иван. – А это ты хорошо напомнила, голубушка. Вот от негодяев защититься точно надо, с ними шанс столкнуться выше, нежели с нечистой силой…