Дочь бежала по темному коридору, забивалась матери под бок, и мать учила: ты в яйце, ты в тугой скорлупе, и никто в нем тебя не тронет. Мать говорила: когда-то все было водой. И над водой летела птица, искала гнездо, искала, где приземлиться, снесла та птица яйцо, и однажды из верхней части яйца было создано небо, из нижней – земля, из желтка – солнце, из белка – луна, из скорлупы – звезды. И появились люди.

И дочь представляла себя в яйце, а мать включала медитации на телефоне. Вот они лежат рядом, и голос в комнате говорит: ваше тело – неподвижная устойчивая гора, ваше тело спокойное, река, ноги просто оставьте. Они смеются на этом моменте, она и дочь. А потом в тишине дочь говорит: я боюсь – у меня внутри темнота, я бы хотела, чтобы внутри у меня был свет, без него страшно, я бы хотела видеть то, что внутри меня, чтоб живот был прозрачным, может, свет попадет, когда я открываю рот. В темноте всегда тоже есть свет, отвечала ей мать. Звенящая морозная темнота. Всегда чуть розовая от снега и льда.

Все на севере живет недолго, здесь особенно ценно рождение, летом она любила каждое насекомое, сажала жужелиц себе на ладонь, смотрела, как пьет комар из ее пальца и как прозрачное пузо его наполняется алым. Ее удивляло маленькое, она была ближе к земле, к муравьям и траве. Она приседала на корточки, но все же держала мать за руку. Держи крепче, говорила она, еще крепче, еще, еще, моя рука выпадает. Меня нужно держать. И мать держала.

Одним летом пришел главный страх – ей было четыре – страх чужой смерти. Ты будешь всегда? – спросила тогда дочь у матери, и мать долго молчала. Я буду долго, сказала она. Но долго – это не навсегда. И я буду одна? Ты не будешь, ведь смысл в этом – в том, что есть вокруг нас, она посмотрела куда-то мимо. А смерть я видала однажды, она не страшная.

Когда ты родился, то тебя нет отдельно от материнского тела. Потом, словно лист, сорвавшийся с дерева, несешься быстрее прочь. Привыкнуть к свету даже сложнее, чем к тьме, дочь очень быстро привыкла к северной зиме. И шагнула она за порог, удлинилась нить.

Ничто не рождается в одиночестве, но все рождается в нем – так говорила мать. Рождаешься из тепла в холод и учишься сам себя согревать. Рождаешься и однажды обуваешь пимы, накидываешь шубу-шапку-шарф и ступаешь впервые один за порог. Во тьму. Рушишь яичную скорлупу. Чертишь вокруг себя новый круг. Идешь по хрустящему снегу, по стылой земле, и каждый шаг отзывается эхом. Теперь это ты и это твое. И больше тебе не страшно.

взросление. Даша Благова. Убийство в Новосельске

В тесной южной панельке черный монитор выглядел чужеродно – как космический корабль, севший посреди глухой деревни. Безупречный глянцевый прямоугольник закрывал пятно плесени. Его острое ребро смотрело в фанерную изнанку шкафа, который делил убогую комнату пополам. Из сидушки шаткого стула торчали нитки и что-то ватное. Системный блок пританцовывал на бугристом ламинате, моргая лампочками, пока его внутренности раскручивались и пыхтели, чтобы запустить The Sims 2 для Кристины.

Кристина нажимала на иконку Новосельска и смотрела на моргающие синие квадратики. Зрение Кристины слегка упало из-за мышечного напряжения, и офтальмолог советовал ей направлять глаза к горизонту хотя бы один раз в час, пока она учится или играет. Кристина никогда не отворачивалась от монитора и редко моргала. В наушниках прыгала веселая музыка. Кристина ждала, когда из пикселей сложится ее родной Новосельск.

Больше всего Кристина любила режим строительства и часто выбирала трехэтажный светлый дом с деревянным паркетом по улице Мастера. Она соединяла арками три помещения на втором этаже и начинала ремонт. Для своих комнат Кристина оставляла тот же паркет, а для стен выбирала штукатурку «Роза в пыли» или «Густой цвет» – это ближе к фиолетовому. В эркер ставила диван «Манящая роскошь», над ореховым рабочим столом вешала гербарий. Обставив гостиную и читальный уголок, переходила к спальне и долго выбирала кровать – всегда двуспальную и с пологом.

И если бы мы могли приблизить свое лицо прямо к лицу Кристины, то на темно-буром фоне зрачков мы заметили бы прыгающие диванчики, кроватки и мольбертики, а через пухлые наушники услышали бы бодрую синтетическую музыку для режима строительства.

Если бы мы отдалились от Кристины на пару шагов, вместо музыки остались бы только самые громкие биты, а нам пришлось бы смотреть в затылок Кристины и разглядывать густой спутанный пучок ее темных волос. Может быть, оценивать, насколько ровно она сидит и нет ли у нее сколиоза.

А если бы мы встали на пороге темной убогой комнаты, где никогда не делали ремонт, мы бы увидели, что за шкафом без дверцы, в голубом компьютерном свете, посреди ночи, в тишине и совершенно одна сидит костлявая и нескладная девочка-подросток, до которой никому нет дела.

Кристине не готовили завтраки. Когда она собиралась в школу, ее мама еще спала. На серой подушке – рыжая голова: припухшее родное лицо с безупречно гладким лбом и посиневшими бровями. Кристина подходила к маме и целовала ее на прощанье. Мама открывала глаза и улыбалась: ее раздутые губы расталкивали филлеры в скулах.

– Давай, козявка, пусть день будет нормальным, – говорила она.

Иногда Кристина уходила в школу голодной: будет ли дома еда, зависело от того, удастся ли маме что-нибудь, как она сама говорила, намутить. То там, то сям, объясняла мама источник своих заработков. Она умела делать все – печь, шить, пилить ногти, – но ничему не могла отдаться полностью. Ее увольняли, она уходила сама. Всегда искала какие-то темы. Финансовые пирамиды. И ходила к косметологу минимум раз в месяц.

Кристина считала маму прикольной и всегда все делала по-своему: она была в своей семье самой взрослой, и все это понимали. Семья – раз-два и обчелся. Папа звонил пару раз в год, из всего папы Кристина помнила только его строительские руки – сухие и коричневые, как ивовые ветви. Еще была тетя Света, она жила в курортной части Железноводска и работала в санатории, но иногда спускалась к ним на маршрутке: подкармливала Кристину и гадала ей на Таро. Тетя Света сочувствовала Кристине, но со своей сестрой лишний раз не пересекалась. Если она узнавала, что мама дала Кристине пощечину или довела ее до истерики, то говорила так:

– Этот день пройдет, а мама у тебя одна.

Если бы можно было навести курсор и кликнуть на Кристину, маму или тетю Свету, чтобы узнать их совместимость по чертам характера, то оказалось бы, что никто из них не подходит друг другу.

Кристина носила широкие футболки, балахоны и старые джинсы. Никто не знал, что играет у нее в наушниках, – могли только догадываться. Кристина чернила глаза, в ушах носила настоящие булавки, на шее – чокер-пружинку. Кристина надеялась, никто не поймет, что это все из-за нищеты и что она хотела бы пойти на дискотеку, как и все, просто было не в чем.

Другие подростки в основном ничего не понимали. Какие-то учителя догадывались, некоторые были знакомы с ее мамой. Кристина хорошо училась и заняла второе место на краевой олимпиаде по русскому языку. Почти все считали ее самой умной в маленькой железноводской школе. Поэтому учителя ничего не говорили про булавки в ушах и мрачный макияж: кто-то должен был поддерживать рейтинг учебного заведения.

После уроков Кристина и ее подруга Юля любили сидеть на турниках. К ним часто присоединялись одноклассники: кто-то доставал белые мятые пачки и закуривал. Потом все расходились, задерживались только Жорик и Дима – они тоже считались Кристиниными друзьями и знали кое-что о ее ситуации, хоть и меньше Юли.

Весной начали писать тестовые ОГЭ чуть ли не каждую неделю. Иногда Кристина оставалась в школе, чтобы объяснить задание кому-нибудь из друзей после проваленного пробника. В начале апреля установилась теплая, почти двадцатиградусная погода, и на турниках можно было сидеть часами. Все глядели на гору Бештау, думали о чем-то подростково-грустном, а если говорили, то про ОГЭ или про перспективы. У Юли были богатые родители и ум, она готовилась поступать в Москву. Дима весь год ходил в школу юного спасателя и собирался потом работать в МЧС в соседних Минводах. Жорику сказали выучиться на прокурора, и он вроде бы был не против. Остальные хотели просто пережить ОГЭ и как-нибудь протянуть еще до конца одиннадцатого класса.

Дома Кристина что-нибудь ела и делала уроки, если было интересно. В девятом классе ее захватили химия и биология. Русский, алгебра, литра и геометрия казались слишком легкими.

Если бы мы могли открыть панель Кристины и заглянуть в ее навыки, мы бы удивились, обнаружив, что Логика, Техника, Обаяние и Творчество у нее прокачаны почти на максимум. В дополнении The Sims 2: Университет ей бы предложили огромную стипендию перед зачислением на факультет: по 750 симолеонов за каждый навык плюс 1000 симолеонов за успеваемость в школе. Итого 4000 симолеонов – Кристина смогла бы арендовать себе одной двухэтажный дом на все время обучения.

Одним апрельским вечером Кристина посмотрела на маму и увидела вместо ее лица уродливый помятый сквиш. Раздутая, вылепленная гримаса, которую хочется сжать пальцами. Кристина предполагала, что мама хочет выразить лицом сочувствие.

– Ну а что ты хочешь, козявка, – сказала мама. – Кому-то в жизни везет, но в основном все живут так же, как мы. Прости меня, что ли.

Кристина почувствовала, что ее злость на маму сгорает, как бумажная салфетка, и пепел от нее разлетается, смешиваясь с ветром. И правда, подумала Кристина, кому-то просто не везет, что тут поделать.

– Мам… а если я все-таки пойду в десятый, а вечером буду где-нибудь подрабатывать?

Мама начала раздуваться и розоветь. Встала.

– Где подрабатывать? Где? В твоем возрасте? На панели, что ли? Я все сказала!

Мама сдулась, села и заплакала, Кристина подошла и обняла ее, погладила по голове.

– Ну, колледж так колледж, – сказала она. – Хоть смогу тебе помогать, действительно.

Мама продолжала плакать и приговаривать, что она ужасная мать и что лучше бы Кристину родил кто-нибудь другой. Потом она взяла ладони Кристины и стала целовать их, как самую большую в мире драгоценность.

Кристина сидела на турнике рядом с Юлей, внизу стояли Дима и Жорик. Жорик курил тонкие сижки, Дима смотрел на гору. Все молчали. Юля тихо заплакала, и Кристина положила руку ей на плечи.

– Кристин, это же так, блин, несправедливо!

– Это и есть справедливость, Юль, – сказал Жорик и выдохнул дым. – Просто в нашем капиталистическом обществе она такая.

– Ебать, ты социалист! – вскрикнул Дима. – Кристинка у нас, блин, самая умная, а страдает только потому, что у матери фляга свистит!

– Эй! – Кристина разозлилась.

– Кристинка, прости, но это же так и есть!

– Да, – сказал Жорик и посмотрел в глаза Кристине. – Дима прав, твоя мама неадекват, и тебе пора все взять в свои руки.

Кристина хмурилась, злилась, не смотрела на друзей. Убрала руку с плеча Юли. Они молчали и ждали, когда Кристина что-нибудь ответит. С другой стороны, подумала Кристина, чего я злюсь – они же не хотят обидеть маму, просто пытаются как-то повлиять на ситуацию.

– Спасибо, конечно, но ничего тут не поделать, – сказала Кристина. – Так решила мама, вариантов нет.

– Варианты есть всегда, – ответила Юля. – Просто не все из них тебе нравятся.

Вечером мамы снова не было дома, и Кристина, поделав уроки, села за красивый глянцевый компьютер. Папа купил его за пару недель до того, как навсегда ушел. Кристина тогда удивилась: и чего это у нее, донашивающей вещи за чьими-то дочками, первой в подъезде появился компьютер? А потом поняла.