Валерий Шарапов: След на рельсах

© Шарапов В., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Часть первая

Темно вокруг. Страшно. Тихо.

И не понять, проснулся или спишь и во сне оглох и ослеп. Неясно даже, где верх мира, где низ. Полное безвоздушное пространство, в котором не то что жить – даже дышать страшно. Ведь не знаешь, кто услышит твое дыхание, твое прыгающее сердце. И ведь кто-то приближался, надвигался еще большей темнотой и безвоздушностью, неприятием всего живого. И этому есть название, которое страшно произнести и даже подумать…

Приближается… Его не слышно и тем более не видно, но не почувствовать нельзя: дрожь от тяжелой поступи поднимается от пяток, в которые ушла душа, вверх по нервам.

Зачем так рано? Неужели нельзя повременить хотя бы еще ну год, два, сто лет?

Значит, нельзя. Но ведь это и хорошо, получается, что он больше не будет один, снова будет рядом с ней. Поцеловать, прикоснуться, ощутить неимоверную, все покрывающую любовь – ради этого ничего не страшно!

И вот в черноте как будто сверкающий луч прорезает прямоугольник, словно ножницами по черной бумаге, и врывается свет. Но почему он такой режуще-яркий? Смотреть на него невозможно, он терзает, режет сотнями пронизывающих острых кольев – такой бывает, если смотреть на полуденное солнце, но только еще хуже, потому что глаза почему-то не закрываются. Их нельзя закрыть, веки будто стали прозрачными, и стрелами вонзаются в сознание два тихих убийственных слова:

– Один. Навеки…

Все обрывается внутри и снова гаснет…

Нет, он не умер, он живет, но это только личина, обертка от него всего. Какая же это жизнь, когда заперт внутри холодного пустого дома, где только и есть, что два крошечных оконца.

Потом вдруг началась круговерть. Чугунные ноги расползаются на какой-то скользкой дряни. Мельтешит перед глазами какое-то гнилье, сараи, кто-то вопит, завывают, лязгают в тумане неведомые твари. И не хотелось бы бежать, но ни выхода, ни выбора нет. Пот заливает глаза, он тянется к ним, чтобы утереться, а руки, оказывается, липкие, и в ноздри бьет терпкий густой запах.

Кровь на пальцах, чужая кровь…

Он ужаснулся, метнулся, убегая вверх, карабкаясь все выше и выше и отчаянно пытаясь оторваться непонятно от чего, но чего-то страшного, настигающего, неминуемого, – и вот уже под ногами не твердая земля, а какие-то гудящие, завывающие шпалы. И снова что-то приближается, сотрясает опору с такой силой, что дрожь пробегает от пяток к голове. Вот оно уже совсем рядом, то, от чего нельзя спастись, и это «оно» неизмеримо страшнее всего, что было и что будет под солнцем…

Перед глазами вновь крутятся то черно-белый свет, то яркие вспышки, все это сходится в засасывающую воронку… Становится понятно, что одно спасение от этого – сдаться, броситься в эту черную воронку вниз пылающей головой…

…Это сон, наконец понял он, но легче не стало. Полежал какое-то время, чутко прислушиваясь – нет, никого не разбудил.

Очень хотелось пить, в горле, как в пустыне. Ужасно болела голова, резало под сердцем и пробивало позвоночник, точно раскаленными кольями все утыкано. И при всем этом нестерпимо тянет в туалет…

Как был, в майке и трусах, он выбрался и понесся по коридору. Точь-в-точь как во сне, перед глазами мелькало черное и белое, на дощатом полу вспыхивали квадраты мертвенного света – это заоконные фонари раскачивались на ветру, то и дело скрываясь за листвой.

Он едва успел добежать до уборной. Пошатываясь, наклонился над краном, открыл и долго, с наслаждением глотал ледяную воду – до тех пор, пока лоб не заломило и зубы не застыли. Немного полегчало. Он тщательно умылся, принялся приглаживать волосы, пытаясь разглядеть себя в крошечном зеркале, присобаченном на гвоздях, вбитых между плиткой.

Не зеркальце – смех, в нем только один глаз и отражается – дикий, пустой, с полопавшимися кровяными жилками. А второй… второго-то и не было. Вместо него торчала изнутри головы ржавая пика, и кровь на ней уже была черная, застывшая…

Он не заорал, не отпрянул, а зачем-то со всей силы ударил лбом в подлое стекло.

Посыпались, зазвенели осколки.

Он опомнился, замер, снова прислушался – пронесло. Маленькое было зеркальце, тихо разбилось, и потому никто ничего не услышал. Быстро собирая осколки, он изо всех сил старался не смотреть в них еще раз. Выкинул все за окно, потом, трясясь от холода и страха, побежал обратно в комнату.

Ему оставалось жить тринадцать часов…

Глава 1

Скоро, скоро начало нового учебного года, и все училище замерло в полной боевой готовности. Все сияет – классы, коридоры. Пахнет машинным маслом и свежей стружкой, которой, кстати, не видать – все убрали так тщательно, что до противного чисто.

Свет беспрепятственно пробирался сквозь стекла, такие безупречно чистые, как будто и нет их вовсе. В ярких солнечных квадратах выстроились станки – надежные, бывалые, эдакая старая гвардия труда и упорства.

Это все красивости для передовиц и книжек, а для помощника мастера, Николая Игоревича Пожарского, все это – показуха и ерунда. В полном расстройстве и думах Колька орудовал веником и совком, собирая невидимый сор на тот случай, если нелегкая занесет Белова Ваню, вернее, мастера Ивана Осиповича, хотя ведет он себя ну чисто как пацан сопливый – все бегает, дергается. Какая-то там комиссия едет, то ли из роно, то ли из другой дыры, то ли производственники с периферии, которым позарез нужны молодые специалисты. Поэтому месяц как настаивает на ежедневной уборке и развешивании плакатиков разной степени красочности. А комиссия все едет, едет, никак не приедет, и каждый день мастер Белов устраивает по этому поводу производственные трагедии. Наступает вечер, контролеры не приезжают – и Ваня мучается как пылко влюбленный юноша.

Ну это все его «головные тараканы». А у Кольки желания были совершенно иного рода, он жаждал другого свидания – и на этот раз не с любимой, разъединственной Олей, а с бухгалтером-кассиром Татьяной Макаровной. Она с минуты на минуту должна была появиться с зарплатой и осыпать златом весь педагогический коллектив.

Кольке позарез были нужны деньги. У родителей юбилей свадьбы… ну это не потребует больших затрат. Подарок – роскошный подсвечник, прямо настоящий каменный цветок, пусть и из дерева, – Колька давно выточил, красиво упаковал и лишь иногда раскрывал, чтобы в очередной раз поразиться – надо же, как ловко получилось!

Были и еще обстоятельства. Колька теперь жил один. В конце мая Игоря Пантелеевича повысили до заместителя начальника бюро и предоставили отдельную… не комнату, а целую квартиру, хоромы о двух комнатах, плюс кухня, плюс прихожая, в которой плясать можно, и собственный туалет с ванной! Колька ходил, жмурился, приезжая к родителям с ночевкой, боролся с соблазном разбить посреди гостиной палатку, а то от простора голова кругом.

Само собой, переезжать он наотрез отказался – отец не настаивал, и мама отнеслась с пониманием, только Наташка поныла, но, получив заверение в том, что братишка будет часто-часто приезжать, успокоилась. Лишь уточнила:

– С Олей и булками? – Потому что ужасно любила булки с изюмом, которые выпекала добрая повариха школы № 273.

Колька поклялся, что регулярно будет поставлять и Ольгу, и булки.

Мама с Наташкой со спокойной совестью съехали к отцу. Вторую комнату сдали городу, в ней пока никто не жил, заперли и запечатали. Но все равно Колька жил королем – один в целой комнате.

И вот по причине одинокого бессемейного проживания вдруг резко возросли расходы. К экономике и домоводству у Кольки не было никаких способностей. Раньше было проще: получил деньжата, отдал все матери, оставив себе малую толику на текущие расходы, – вот и полное спокойствие, и достаток. А сейчас… Вроде бы и оклад повысили, а все равно не хватало. Постоянно какие-то сюрпризы: то мыло кончится, то чай, то еще какая-нибудь ерунда, без которой никак нельзя.

Когда кончалось вообще все, он приезжал к своим, и маманя подсовывала то носки, то исподнее, то свои компоты-соленья, которые закручивала в промышленных масштабах. На этом удавалось продержаться, но недолго.

Вот и теперь Колька, шаркая стоптанными ботинками, ждал милую фею, лишь по совместительству кассиршу.

Внести взносы в профсоюз, долги раздать – и все равно что-то да останется. Главное, успеть к Цукеру починить ботинки. Левый давно вопиёт о каше, вот-вот развалится, но Ромка, чудо-мастер, его приструнит, и он доживет-таки до зимы, а там и на помойку можно.

Да если бы только в ботинке дело, еще и Ольга требует культуры. Причем не той, что под боком, а чтобы непременно в центре, как минимум в «Ударнике».

Ее по-человечески понять можно, она пусть и дельная, но все равно девчонка, обязаны быть фитюльки, да розовый дым в голове. Придется тратиться на кино-мороженое-туда-сюда. И если сам Колька к культуре со всем пониманием, то ботинок левый поездок в культурной электричке и культурном метро не переживет.

Потому-то Татьяну Макаровну Колька высматривал в окошко с крайним нетерпением, лелея надежду оторвать получку пораньше. Признаться, он сам неоднократно так проделывал, задача нехитрая. Пригладить вихры, построить на физиономии простодушное выражение, с этим всем попасться на глаза кассирше, вежливо поздороваться, справиться о здоровье – ну а там и до главного дойдет. Она женщина одинокая, родных никого не осталось, с радостью пригласит на чай в бухгалтерию, закрытую для всех. И пораньше выдаст деньжат хорошему мальчику, только попросит никому не говорить.

Колька в сотый раз выглянул в окно – нет, не видать ни кассирши, ни даже проклятущей этой комиссии.

Быстрей бы уж заявилась эта комиссия, а то Ваню жалко – он за весь коллектив переживает. Директор училища Семен Ильич Казанцев, замполит Егоров Петр Ионович, комендант общаги, она же завхоз, Асеева Раиса Александровна – бывалые люди и по этой причине перед лицом любого начальства сохраняют полное спокойствие.

А Ваня Белов по молодости и неопытности страдает болезненной ответственностью. Сам переживает до потери сна и аппетита и Кольке дышать не дает. Сейчас тихо, потому что он куда-то ускакал – может, на поиски красной дорожки под ножки высоким гостям. А как вернется, то обязательно занудит, елозя по ушам:

– Лично вас прошу, Николай Игоревич, чтобы все, то есть прямо все… слышите?

– Слышу.

– …было в полном порядочке!

– Иван Осипович, все и так…

– …а то вот придет товарищ Казанцев, а прямо под ногами ветошь какая-то брошена.

«А то Ильич тряпок не повидал» – думал Колька и отбивался:

– Ветошь не брошена, а положена как раз для того, чтобы при входе копыта вытирали. И вообще, что это за рабочие помещения, где все стерильно? Если чисто, то, стало быть, тут сплошные лентяи, которым нечего делать, кроме уборки.

Огрызаясь, Колька все-таки делал, как просили. Он Ваню Белова уважал, старался не хамить, не желая портить ему никудышные интеллигентские нервы.

А ведь есть куда более важные дела, чем уборочки и показуха! Ведь с набором в этом году полный швах, уродов набилось, что хоть все бросай и беги. Колька с высоты своих прожитых лет и опыта видел, что молодое поколение никуда не годится. Нет, он со временем не стал старым ворчуном, и для подобного утверждения были все законные основания.

Колька с наслаждением распрямился, потянул спину, в порядке производственной гимнастики изобразил вращение корпусом туда-сюда и, заметив на стенке ранее невиданный щит, подошел ознакомиться.

С этой комиссией и так живого места на стенках не осталось, а тут еще вот: «Наш выпуск».