– Батя долго тогда лечился, но кое-как встал на ноги. Правда, с работой у него было туго. Трудиться, как все, он не мог. Быстро задыхался. Одышка его вообще постоянно мучила. Да он даже милостыню просить не мог, как другие инвалиды. У тех хотя бы было видно, что они инвалиды. У кого руки нет, у кого ноги, а у кого и обеих ног не хватало. А ещё были слепые и обожжённые. Но наш отец был нормальным… с виду. А внутри весь порезанный и поломанный. Устроился он, конечно. Тогда много было всяких артелей и кооперативов. Обувь он чинил.

– А мама наша? Кто она?

– Это другая часть истории нашей семьи. Я начну с нашего деда.

– С Филиппа? Он же погиб в первые дни войны.

– Нет. Другой наш дед – Ковальчук Иван Семёнович. Он до войны работал лесником. Охотник от бога, как отец рассказывал. Из тех, кто белку в глаз бьёт, чтобы шкурку не портить. Почти сорок пять ему было, когда немцы напали. Наших много тогда отступало и пряталось по лесам. Немцы уж больно резво на первых порах пёрли вперёд. А дед подбирал заблудившихся бойцов, раненым помогал, прятал их в лесу. Лес он знал как свои пять пальцев. Так он и собрал свой партизанский отряд. А потом и возглавил его. А мама… Это ещё одна грустная история прошедшей войны.

Лёша замолчал. Похоже, что воспоминания о маме его огорчали. Странно всё это. Мне пока трудно это понять. Поскольку, чтобы понять человека, внутри которого присутствуют сразу две личности, надо самому стать таким человеком. А ко мне пока не вернулась память моего нового тела.

– Мама родилась в сороковом. Жила в деревне. Ей не было ещё и двух лет, когда в деревню пришли немцы и полицаи. В подполе одной избы нашли двух раненых красноармейцев. Их тут же пристрелили. Возиться с тяжелоранеными немцам было лень. А всех жителей деревни согнали в один амбар. Всех. Стариков, женщин, детей. Облили амбар по углам из канистр бензином и подожгли. Партизанский отряд нашего деда опоздал совсем чуть-чуть. Они убили всех этих немцев и полицаев, но жителей деревни это уже не спасло. Выжила только одна маленькая девочка, примерно двух лет от роду. Мать выкинула её из амбара в щель под самой крышей, когда уже полыхало вовсю. У девочки были сломаны обе ноги и повреждён позвоночник. И ещё ожоги. Наш дед, командир партизанского отряда, выходил эту девочку, а после и удочерил её. Это была наша с тобой мать – Наталья Ивановна Ковальчук. Дед её один воспитывал. Сломанные ноги срослись, ожоги зажили, а вот позвоночник так и остался искривлён.

Мы уже дошли до метро. В булочной купили небольшой батончик за семь копеек и разделили на двоих. Свежий хлеб имел умопомрачительный запах. Вот почему хлеб раньше имел такой аромат, но при этом быстро черствел? Хотя и сухарики из него были тоже обалденные. А вот в будущем у хлеба не стало того аромата. Зато эти испечённые из неизвестно чего батоны быстро покрывались чёрной, зелёной или даже оранжевой плесенью, но при этом продолжали оставаться мягкими.

Запив съеденный хлеб газировкой, Лёшка продолжил свой рассказ.

– В конце пятьдесят восьмого года дед совершенно случайно встретился с отцом. К тому времени у Ивана Семёновича уже развился быстро прогрессирующий рак лёгких. У отца тоже были с лёгкими постоянные проблемы. Вот где-то в каком-то медицинском учреждении они и встретились. Дед обратился к отцу с просьбой позаботиться о дочери. После войны женщин было гораздо больше, чем мужиков. Слишком много забрала война. И продолжала собирать свой кровавый урожай ещё долго, но уже в мирное время. Зато женщин было полно: и молодых, и зрелых, на любой вкус. Но у молоденькой хромоножки с искривлённым позвоночником не было ни единого шанса найти себе мужа. Мало шансов было и у бедного инвалида Григория Тихо́го. Дед умер через полгода. Отец с молодой женой переехали в деревню Шипилово, а через год родились мы с тобою. Наталья Тиха́я умерла сразу после родов от сильного кровотечения. Вот тогда-то наша с тобой фамилия и изменилась на одну букву. Батя поехал оформлять всё сразу: и свидетельство о смерти жены Натальи, и наши с тобой свидетельства о рождении. Ошибка произошла по причине того, что при написании фамилии нашей матери – Тиха́я – ударение не ставится. Батя переживал из-за мамки сильно. Ну и бухой, наверное, был. А тому, кто оформлял документы, было по фигу. Так фамилия Тихо́й превратилась в Тихий. Ты теперь Александр Тихий, а я Тихий Алексей. С тех пор так и пошло. Сейчас уже трудно будет убедить всех в обратном. Скажут, что Тихо́й – это местечковый говор, а на самом деле правильно Тихий. Сейчас Шипилово уже часть Москвы. И мы с тобой до девяти лет прожили там. Там же пошли в школу и проучились два года. Отец умер от осложнения после пневмонии в шестьдесят девятом. Нас с тобой отправили сюда, в интернат. Деревенский дом, в котором мы жили в Шипилово, снесли. Сейчас там строят новый район Москвы.

– Да. Я знаю. Орехово-Борисово.

– Вот и всё. Последние пять лет мы учимся здесь.

– Ну и ладно. Я так понял, что дома у нас больше нет, а требовать себе квартиру в новостройках Орехово-Борисово взамен снесённого дома бесполезно.

– После совершеннолетия должны что-то дать.

– Ага… Ты прав, Лёш. Дадут. Догонят и ещё добавят. Общагу мы получим, и всё тут. Люди в Союзе годами стояли в очередях на квартиру.

– А кооперативные квартиры?

– Во-первых, кооператив – это дорого. И даже если мы с тобой найдём эти деньги, то надо ещё будет всем объяснить, что деньги мы заработали честно.

– А ты знаешь, где взять деньги?

– Знаю несколько мест… Но не сейчас.

– Ладно. Потом расскажешь. А сейчас давай лучше подумаем, как будем разруливать ситуацию с рыжим.

– Как? Как… Каком кверху… Помнишь, как ты сказал тогда?

– Когда?

– Блин… А ведь и правда… когда? Я хотел сказать, что вчера. Но это было практически ещё сегодня.

– И что я сказал?

– А ты уже не помнишь? – Лёшка усмехнулся. – Ты сказал, что если шансов нет никаких, то и терять-то особенно нечего. А значит, и бояться нечего. Прорвёмся.

– А получится? – спросил его я.

– Не попробуем – не узнаем.

* * *

От метро в сторону интерната мы решили пойти другим путём. Потому что вдоль трамвайных рельс, а потом мимо Новоспасского монастыря да через пруд всё-таки далековато. А наискосок, дворами… Я же тут практически местный и все проходные дворы знаю.

Об одном я только забыл. Любимое развлечение местной шпаны – подкараулить тех, кто помоложе да послабее, чтобы потрясти из них мелочь. Могли побить, могли просто угрожать, чтобы добиться успеха.

В одном из дворов нас обступили сразу трое. И совсем не такие миролюбивые, как рыжий со товарищи. Эти были и постарше, и покрупнее. И, судя по всему, немного пьяные, а значит, на взводе и без тормозов.

– Денюшки есть? – спросил подошедший первым фиксатый парень с наколкой на руке. На костяшках правой хорошо читались буквы – «К О Л Я» – а на левой, тоже на костяшках, значились цифры «1 9 5?». Именно так. Вместо последней цифры был вопросительный знак.

Я не успел ничего ответить. Лёха меня опередил.

– Денюшки есть. Да не про вашу честь.

А после тупо зарядил фиксатому в пах и, когда того согнуло вперёд, снизу вверх пробил кулаком в челюсть. Фиксатого от удара аж подбросило, но лишь для того, чтобы приземлить на землю.

Раздумывать было некогда. Тому, что был слева от меня, я нанёс довольно-таки подлый удар ботинком под колено. Попал хорошо. Мой оппонент сразу же выбыл из потасовки. Ну а за то, что игра пошла не по правилам, я не переживал. Они нас ведь тоже не пряниками угощать собирались.

Между тем третий противник сцепился с Лёхой и смог его завалить на землю. Ещё немного, и он начнёт окучивать брата кулаками.

С разбегу бью чисто по-футбольному, пыром, в голову врага. Тот завалился на бок. Лёха, высвободившись из-под грузного тела, мигом вскочил на ноги, а потом стал пинать поверженного противника ногами.

Я оглядел поле боя. Фиксатый лежал, скрючившись, зажимая лицо руками. Из-под ладоней сочилась кровь.

Громче всех орал тот, что с разбитым коленом. Похоже, я ему ногу сломал. Я подошёл к нему и замахнулся кулаком, чтобы разбить ещё и лицо.

Неожиданно тот закрылся руками и довольно-таки жалобно проблеял:

– Н-н-не бей!

– Напомни мне! Чего вы там хотели?

– Н-н-ничего…

– Ну как же… Мне показалось, что твой друган поинтересовался у нас про какие-то деньги. Наверное, хотел нам деньгами помочь?

Я снова замахнулся.

– Д-д-да. Вот…

Он полез во внутренний карман своего потёртого пиджака и протянул мне несколько смятых купюр.

– Возьми!

А чего не взять? Я забрал деньги и сунул в боковой карман брюк.

– Ладно. Живи.

Обернувшись, я заметил, что Лёха шмонает одного из противников.

– Лёшка! Это уже грабёж называется.

– Это трофеи. Что с бою взято – то свято.

Движение сбоку замечаю только краем глаза.

– Лёха! Сзади!

Это вдруг оживший фиксатый внезапно рванулся в сторону Лёшки.

* * *

Время замедлилось. Кажется, что сейчас его можно было есть ложкой, как густой кисель. Но ложки не было. А был нож, который фиксатый сжимал в правой руке. Ему оставалось меньше метра до того момента, как он сможет воткнуть острое лезвие в спину моего друга. И не просто друга, а моего кровного брата.

Алексей уже начал двигаться. Но я не был уверен, что он успеет увернуться.

А время всё так же медленно текло на вселенских часах. Кажется, я что-то закричал. И прыгнул.

Я прыгнул. Прыгнул некрасиво, безо всякой подготовки, сразу двумя ногами вперёд. Сам не понимаю, как у меня это получилось.

И вдруг время, как собака, что сорвалась с цепи, резко рвануло вперёд. Я впечатался обеими ногами в бок фиксатого и сбил его с ног. Но при этом сам упал на спину, больно ударившись копчиком о землю. Аж весь дух из меня вышибло.

Когда я более-менее пришёл в себя, Лёха уже совсем затоптал фиксатого. Да похоже, что он уже и не фиксатый вовсе, а беззубый.

– Пора сваливать, брат!

– Валим.

Лёха прекратил избивать гопника, и мы скорым шагом, но не бегом, покинули этот дворик. Бежать нельзя. Слишком палевно со стороны. Но мы уходили, довольные собой. Поле боя осталось за нами.

* * *

Сразу в сторону интерната мы не пошли. Свернув налево, двинулись в обход монастыря. Снова мимо пруда. Там спустились к роднику и умылись. Мы изрядно испачкались в крови, но это была не наша кровь, а кровь врага кольчугу не пачкает.

– Лёха! Ты чего сразу в драку полез? У нас же денег было всего копеек тридцать, не более. Отдали бы и дальше пошли.

– Ненавижу я этих тварей! Ты не поверишь. Мне пришлось сдерживать себя, чтобы никого из них там не убить.

– Да-а… Оставлять живых побитых врагов – плохая примета.

– Я просто почувствовал, что добром мы с ними не разойдёмся. И деньги у них были, и выпили они уже. Им покуражиться хотелось над нами. А тридцать копеек их явно не устроили бы.

– Сколько у нас теперь денег?

Лёшка пересчитал купюры.

– Двадцать семь рублей. И вот ещё что…

Он извлёк откуда-то сзади из-под ремня нож. Самодельная финка. Похоже, что зоновской выделки, с наборной ручкой из цветного оргстекла.

– Дай-ка глянуть.

Он передал мне финку. Протянул правильно. Рукояткой в мою сторону. Сразу видно, что человек умеет обращаться с холодным оружием.

Нож был типичной самоделкой. Возле рукояти были видны следы ржавчины. Кажется, что кто-то плохо почистил лезвие ножа после применения. А что с ним делали? Я не эксперт. Может, кому кровь пустили, а может, колбасу на закусь резали да консервные банки с тушёнкой вскрывали.

Я размахнулся и забросил ножик подальше в воду.

– На фига ты это сделал? – недовольно спросил Лёха.

– Палевно хранить у себя такую пику. Им, похоже, кого-то уже пырнули. Там возле рукояти следы крови были.

Я не обманывал. Я просто не говорил всю правду. Иногда так даже лучше.

– Да и деньги с собой лучше не брать. Или сопрут, или отберут.

– Кто?