Алексей Небоходов: СФСР

Глава 1

Осень приближалась к середине, и воздух уже наполнился густой серой тишиной. Первопрестольск жил в своём порядке: влажном, размеренном, без лишних звуков.

Служебный автомобиль Аркадия Ладогина неторопливо двигался по улицам. За окном тянулся дождь – несильный, но упрямый. Из радиоприёмника в машине раздался голос диктора:

– Сегодня седьмое октября две тысячи шестьдесят первого года, – произнёс он с ровной выверенной интонацией. Небо низко висело тусклым свинцом, а тонкий, почти прозрачный туман стелился влажной вуалью, стирая границы между зданиями и временем. Город казался выцветшим и усталым. Осень вступила в права без громких заявлений – сдержанно и неизбежно. Ни ярких листьев, ни солнца – лишь серая равномерность и тихая прохлада.

Капли стекали по стеклу, напоминая старые письма, которые кто—то стирал с уверенной равнодушностью. Без слёз и пафоса – просто вода. Она стекала по кузову, шуршала под колёсами, стучала по крышам припаркованных машин. Листья, подхваченные ветром, кружились в подворотнях, словно мелкие заговорщики, знающие, где спрятаться от камер наблюдения.

Аркадий Ладогин сидел на заднем сиденье, слегка откинувшись назад. Высокий, подтянутый, с коротко стриженными тёмно—русыми волосами и ранней сединой на висках, строгими чертами лица и серыми глазами, он выглядел собранным и уставшим одновременно. Его ладони покоились на коленях. В машине было тепло, но холод внешнего мира, который он недавно покинул, ощущался куда глубже обычной температуры.

Совещание в Главном административном комплексе – массивном здании с прямыми углами и равнодушными окнами – закончилось час назад, однако слова продолжали вращаться в его голове, словно неохотно остановленный механизм.

Голова государства – так в Славянской Федеративной Социалистической Республике (сокращенно СФСР), официально называли руководителя страны – человек неопределённого возраста, говорил голосом, интонация которого была вымерена, будто давление в водопроводе. Он объявил начало новой линии. Формулировка была нейтральной, почти медицинской: «Радикальные меры по стабилизации социума и стимулированию традиционной демографической модели». Ни крика, ни угроз – только ровный, уверенный, мёртвый голос.

Аркадий не делал записей. Просто слушал. И вдруг почувствовал, как внутри что—то едва заметно пошатнулось. Не убеждения – он уже давно ни в чём не был уверен. И не страх – он научился с ним жить. Что—то другое, словно под кожей внезапно завибрировала струна, к которой никто не прикасался.

За окном проплывали улицы. Первопрестольск в это время года был особенно красив – своей особой, сдержанной красотой, заметной лишь из окна автомобиля с тонированными стёклами. Улицы широкие, светофоры мигают мягким светом, а мокрый асфальт отражает фонари, будто город ведёт разговор с самим собой. Старые дома, выстроенные до всех реформ и революций, стояли, не осознавая, в каком веке живут. У этих зданий было собственное равнодушие – кирпичное, надёжное, вековое.

Проезжая мимо домов с флагами, Аркадий вспомнил, как в детстве его водили в парк у библиотеки. Там росли старые клёны, а на лавочке всегда сидел мужчина с книгой. Теперь на месте парка находилась стоянка для беспилотников, клёны выкорчевали, а лавку, вероятно, заменили чипованной скамьёй для общественного наблюдения.

Аркадий чувствовал усталость и глухое ожидание. Ни мыслей, ни решений – лишь неясное ощущение, что что—то сдвинулось и обратно уже не вернётся.

Машина свернула на набережную. С обеих сторон тянулись здания в стиле восстановленного неофутуризма – стекло, бетон, вертикальные сады, якобы призванные поддерживать «психоэкологический баланс». Но Аркадий знал, что баланс давно был нарушен. Внутри этих зданий располагались департаменты и комитеты, производившие аккуратный, рационально дозированный страх.

Он попытался вспомнить, что чувствовал, когда начинал работать в системе. Была ли в нём тогда вера, вдохновение? Или сразу: дисциплина, графики и приказы? Возможно, он никогда не был другим, просто не заметил, как стал похож на остальных – бесстрастных и аккуратных, вымытых от сомнений.

Водитель не оборачивался и молчал. Навигационная система, настроенная на женский голос, спокойно сообщила, что до дома осталось десять минут. Голос звучал ровно и приглушённо, без вопросов и эмоций – как и всё вокруг.

Аркадий Ладогин провёл ладонью по лицу. Щетина кололась, к глазам подступала усталость – не та, которую можно снять сном, а постоянная, въевшаяся в каждое движение. Ни сна, ни отдыха – лишь пауза между двумя точками. Как в электричке, которая идёт до конечной, хотя никто уже не помнит, кто задал ей маршрут.

Одна мысль внезапно стала навязчивой: а что, если это действительно конец? Не метафорически, а буквально. Что если те «радикальные меры», озвученные стерильным голосом, и есть последняя точка? Не та, после которой начинается что—то ещё, а просто точка, после которой пустота.

Аркадий смотрел в окно, машинально узнавая знакомые улицы. В городе всё оставалось на своих местах, но ему казалось, будто он видит это впервые после долгого отсутствия. Дома, улицы, магазины и перекрёстки выглядели декорациями, которые кто—то забыл убрать после спектакля.

Набережная перешла в бульвар Ленина, вдоль которого тянулись аллеи старых лип. Мимо промелькнула школа № 7 – ныне «Учебный центр адаптивного развития», хотя стены её остались прежними. Именно в этом здании Аркадий провёл первые школьные годы. Тогда это была простая кирпичная школа с запахом мела, старых книг и свежевымытого линолеума.

Каждое утро он выходил из дома ровно в восемь и неспеша шёл по широкой улице, залитой солнцем и весенними лужами. Соседи улыбались, приветствуя друг друга простым «доброе утро». Буднично, спокойно, без особой теплоты, но так естественно, словно иначе и быть не могло.

После уроков Аркадий с друзьями часто бегал в парк. В те годы парк был просторным, зелёным и светлым. Люди гуляли по дорожкам, читали газеты или книги на скамейках. Пахло распустившейся сиренью и нагретым солнцем асфальтом. Мальчишки гоняли мяч, девочки рисовали мелом. Обычное детство, полное простого счастья.

Аркадий закрыл глаза, и воспоминания стали ярче. Он видел себя десятилетним веснушчатым мальчишкой с растрёпанными волосами и разбитыми коленками. Лето приходило неожиданно и приносило свободу: солнце, улицу, друзей, мороженое, велосипед. Тогда никто не говорил о проблемах и будущем. Жизнь была тёплой и понятной.

Он вспомнил, как отец водил его на футбольные матчи местной команды. Стадион гудел, и это был настоящий праздник – шумный и живой. Рядом всегда был отец – спокойный и уверенный, знавший ответы на любые вопросы. Аркадий не мог представить, что когда—нибудь мир перестанет быть таким ясным.

Мать работала в библиотеке. Он часто заходил к ней после школы, помогал расставлять книги или просто сидел рядом. В библиотеке время замедлялось, воздух был пропитан запахом старых страниц и слегка пыльных обложек. Ему казалось, что внутри книг спрятаны ответы на все вопросы – достаточно лишь открыть нужную страницу.

Теперь, глядя на знакомые дома и улицы, Аркадий понимал, что утратил способность испытывать это простое счастье. Оно стало казаться иллюзией, чем—то далёким и невозможным. Он попытался вспомнить, когда исчезло это чувство, растворившись постепенно и незаметно. Наверное, именно в этом и была главная потеря – не в событиях, а в медленном угасании прежнего мира.

Сегодня в Первопрестольске люди не улыбались без причины. Улицы были тихими и пустыми, а парки – стерильными и официальными. Даже деревья росли строго по линиям, аккуратно подстриженные по инструкции. Ладогин думал, что где—то глубоко внутри он остался тем мальчишкой, для которого мир был прост и открыт. Но тот мальчик теперь молчал, глядя на происходящее глазами взрослого, разочарованного и уставшего человека.

Он открыл глаза и увидел площадь Победы. В центре возвышался памятник, всегда казавшийся ему вечным. Но сейчас он выглядел холодным и отчуждённым. Аркадий пытался ощутить связь с этим местом, с камнем и бронзой, но её больше не было. Всё, что когда—то наполняло его смыслом и теплом, исчезло.

Ладогин ощутил горечь. Не злость, не разочарование, а именно горечь – от того, что надежды детства не сбылись. Взрослая жизнь оказалась совсем иной, не хуже и не лучше, просто чужой. И теперь он не знал, какая жизнь настоящая – та, из его памяти, светлая и беззаботная, или эта – спокойная, наполненная серостью и неопределённостью.

Машина свернула на улицу, где когда—то стоял его дом. Аркадий взглянул во двор и увидел только новое офисное здание с зеркальными стёклами. Дома его детства давно не существовало. Это было частью новой реальности, где прошлое теряло своё значение.

Воспоминания уходили постепенно, и он не сопротивлялся этому. Просто наблюдал, как город равнодушно заменяет прошлое настоящим. Аркадий понимал, что в его жизни осталось мало вещей, способных пробудить прежние эмоции. Теперь воспоминания приносили не только радость, но и горькое осознание невозвратного. И это было самое болезненное из всех знаний, которыми он обладал.

Автомобиль двигался дальше, а Аркадий всё думал о том, каким видел мир раньше. Эти размышления не облегчали, лишь подчёркивали контраст между прошлым и настоящим. Он не знал, куда ведёт его эта дорога, но понимал, что пути назад уже нет.

Машина мягко скользила по вечерним улицам Первопрестольска, и Аркадий задумался о прошлом страны, в которой прожил всю жизнь. Славянская Федеративная Социалистическая Республика – СФСР, как её называли кратко, была молодой, но уже уверенной в себе державой. По крайней мере, так всегда утверждали телевизор и газеты, а у Аркадия не было причин сомневаться в официальных формулировках.

Он не застал времён распада Советского Союза, но слышал о них немало. Аркадий вырос на рассказах, как вместе с независимостью в СФСР пришли хаос и беспорядок. Сначала народ ликовал, на улицах танцевали и пели, а затем эйфория сменилась тяжёлой реальностью. Лихие девяностые, рассказывал отец, были временем беспредела и страха, когда действовали только законы силы и денег.

Сын слушал своего отца внимательно и представлял опустевшие полки магазинов, перестрелки средь бела дня, улицы, по которым было страшно ходить после заката. Сейчас всё это казалось диким и неправдоподобным, словно речь шла о чужом мире.

Порядок стал возвращаться в начале двухтысячных. Аркадий хорошо помнил, как отец одобрительно говорил об этом времени. Тогда к власти пришли люди, не боявшиеся жёстких решений. Они очистили улицы от криминала, вернули в страну закон и дисциплину – пусть и строгими методами. Иного выхода, убеждённо говорил отец, просто не было.

В то же время в России, считавшейся старшим братом СФСР, также наводили порядок. Российские новости Аркадий смотрел с интересом, чувствуя гордость за союзника и уважение к его мощи. Связи с Россией были ключевыми – точкой стабильности и уверенности.

Однако у СФСР был особый путь. Окрепнув, страна решила навести порядок и в других бывших республиках СССР, где после его распада царил хаос. Аркадий хорошо запомнил кадры тех дней – военные колонны СФСР, строгие лица солдат, несущих дисциплину и порядок.

Некоторые страны принимали эту помощь с благодарностью, другие встречали войска сопротивлением. СФСР не обращала внимания на протесты, твёрдо уверенная в правильности своих действий. Аркадий разделял эту уверенность. Он верил, что порядок необходим, чтобы люди могли жить спокойно и строить будущее. Даже если это кому—то не нравилось, в долгосрочной перспективе ценность такого подхода была очевидна.