Несколько дней до похода Гриз ночевал в лаборатории Килча, мастерил охранительные амулеты. Выспрашивал в каньонах о снаряжении, даже раздобыл свет-путь – зачарованную искру, которая вывела бы их к воздуху. Но даже эти предосторожности казались ему недостаточными – чем ближе к делу, тем Гриз становился бледней и тревожней. Даже сейчас, в рыжем факельном свете, его лицо оставалось осунувшимся и серым.

– Да успокойся ты, – Анкарат хлопнул его по плечу, – всё будет хорошо.

Анкарат ничего не боялся.

Он слышал солнце.

Солнце звучало всюду, текло в толще камня, как сок под древесной корой. Свет огня, метавшийся по стенам, отдавался в этом звучании медным эхом. Никогда прежде Анкарат не слышал сердце земли так полно, так близко. Пещерные тропы вгрызались всё глубже в темноту, становились темнее, теснее – но Анкарат знал: ничто не навредит, голос земли не собьётся, глубокий и золотой.

Вдруг распахнулись стены, взмыли вверх тяжёлые своды. Вокруг заструились алые отблески, звук шагов покатился вперёд гулко, просторно. Это был грот, высокий, весь в рудных прожилках и крапинах.

– Вроде на месте? Говорил вам – не заблудимся, доберёмся.

Имра хмыкнул, Гриз поднял факел повыше.

Контрабандистов здесь не было.

– И чего теперь? – Имра упал на приваленный к стене квадратный камень – то ли чья-то попытка сделать скамью, то ли обломок стены.

– Что-то не так, – забормотал Гриз, – что-то не так, надо вернуться.

– Эй, – Анкарат нахмурился, – ты сам этот план придумал. Не дело теперь отступать.

На стенах грота нашлось несколько факелов.

Разожгли, устроили свой в одной из стенных петель. Всё затопил жаркий, расплавленный свет. Грызли сухари, которые Ским дала им в дорогу, запивали вином – с приближением Жатвы сладким. Время как будто бы забродило, медленное, тягучее.

Никто не появлялся.

Имра пытался шутить, но сбивался, мрачно смотрел по сторонам.

Гриз выглядел скверно. Глаза метались, губы побелели.

– Они не придут.

– Да не паникуй ты. Опаздывают.

– Не понимаешь. С ними что-то случилось, они не придут. Я чувствую.

Правда ли это? Или Гриза накрыло эхом рассказа Атши, других гротов и троп, побега без возвращения? Анкарат не знал – и не знал, как заставить друга очнуться. Но ждать дальше или вернуться ни с чем – нет уж.

– Точно чувствуешь?

– Точно.

– Тогда я пойду и найду их. Хотите – идём со мной. Хотите – дожидайтесь здесь.

Лицо Гриза совсем посерело, даже в здешнем горящем свете – бескровное, помертвевшее. Имра медленно поднялся, пожал плечами – неуверенно и тяжело. Анкарат видел: ему тоже не хочется идти дальше.

Пути в глубину зияли чёрными пастями.

Ребята слышали только голод этих путей.

Но Анкарат слышал солнце, знал: ничего не случится.

Ладно.

– В какой они стороне?

Гриз кивнул на один из провалов. Анкарат снял со стены факел.

Заметавшийся свет словно заставил друзей очнуться, оба сбивчиво заговорили: не ходи, зачем, не стоит того, что, если не вернёшься?

– Я вернусь, – отрубил Анкарат – и шагнул в темноту.

За спиной звенела медная тишина.

Камень дышал холодом, стены клонились ближе. Где-то мерцал звук воды – дальше, дальше, на глубине. Шаги разбегались во все стороны, эхо гнулось, струилось, переплавлялось во что-то новое.

Солнце горело, солнце звучало всё ярче, всё ярче горела кровь.

Анкарат шёл вперёд, не замечая тьмы.

Холодный воздух проглотил огонь – тень мелькнула перед глазами, влажная пелена, прикосновение духа пещер – но огонь не исчез, забился с новым ударом сердца, влился в ладонь, вспыхнул чище и выше.

Вдруг услышал – уже не звучание солнца и не слова.

Зов, своё имя вокруг, своё имя в сердце земли, свою душу, её продолжение.

Анкарат, Анкарат…

Веришь, что всё изменится?

Что есть отсюда дорога?

Эхо шагов падало в землю – проклятую, мёртвую и ничейную сотни лет.

Но эта земля говорила с ним. Эта земля его слышала.

Разгоралась недавняя, безымянная искра в сердце, освещала путь впереди.

И Анкарат ответил:

– Верю.

Камень умножил, продлил его голос и веру.

Это клятва, клятва без колдовства.

Кровь земли и его кровь звучали вместе.

Забыл, куда шёл, куда обещал вернуться. Мог идти дальше и дальше, растворяясь в голосе солнца.

Но что-то вдруг загремело, рухнуло. Другой звук другой жизни, холод, грохот, немыслимый вес – выдержишь?

Камень давил, ныли кости, эхо странного гула, эхо шагов в подземном тоннеле, одиночества там, куда условились идти вместе, длилось и длилось, студило кровь, и казалось: всё полнится голосом того человека, Правителя, великого и недостижимого, везде его воля, воля города и Вершины, уничтожает, сминает весом земли, но нет, нет! Здесь воля Анкарата, только его, его воля сильней!

– Я верю, – повторил снова, – верю. Смогу всё изменить.

Кровь полыхнула – и развеялся вес земли. В лицо хлынул воздух, холодный, сырой воздух глубинных троп.

Впереди вспыхивали чьи-то возгласы, метались испуганные тени.

Анкарат рассмеялся – смотрите, как здесь светло, чего вы боитесь? – но всё закружилось, смазалось, слишком далёкое, слишком близкое.

Он очнётся на крыше Ским, среди шумной взволнованной болтовни, суеты и смеха.

Гриз расскажет ему, как всё было: один из тоннелей обрушился, поймал людей Кшетани в ловушку, но Анкарат нашёл их, освободил. Кто-то уверял: камень схлынул чёрной водой, кто-то спорил: нет, просто нашёлся ещё один путь. Неважно, всем повезло, повезло невероятно. Эти люди готовы нам помогать, готовы помочь с чем угодно, так они и сказали, проси что хочешь. А потом спросит тише, посмотрит остро и черно: а ты помнишь, что произошло? Расскажешь?

Анкарат попытается вспомнить, но вспомнит тишину за спиной, её медный холодный звон.

А после – только огонь в крови и голос подземного солнца.

IV

– До Верхнего города мне сейчас не дотянуться, – Кшетани признался очень легко. Слишком легко для того, кто согласился помочь, а потом вместе с друзьями обещал «что угодно».

Они и вправду были благодарны.

Делились драгоценностями, специями и материалами для Килча. Выкупили комнату, в которую Кшетани перебрался из убежища Ским и разрешил Анкарату и его товарищам приходить. Комната распласталась над магазином старьёвщика Ламта, широкая, словно придавленная глиняной крышей. Пыльно и сумрачно, узкие окна щурились в сторону воспалённого жара каньонов – почти все жилища квартала смотрели туда. Но ребятам это место ужасно нравилось. Здесь были целые груды интересного хлама: утварь, обрезки кожи, даже оружие – то, что не пригодилось в лавке и осталось после обмена в тоннелях. Не просто детское прибежище, а настоящий схрон, тайный от Стражи, Старшего Дома, всего квартала.

Наверное, поэтому признание Кшетани никто словно и не заметил. Ским чинила застёжку на медной цепочке, Имра, Китем и Шид играли в бечет – азартный клёкот камней и монет метался по всей комнате. Гриз читал возле единственной лампы.

Только Анкарат разозлился:

– Ты же знал, что не сможешь помочь, – зачем соглашался?

– Ну прости, – Кшетани развёл руками, – я вот карты каньонов тоже что-то не вижу. Ладно, ладно, не злись. Верхний город – он далеко, но что-нибудь я придумаю. Но сперва… может, расскажешь, зачем тебе туда? Что тебе нужно?

Стало тихо – ни стука камней о доску, ни шелеста страниц Гриза. Или так показалось?

Что нужно…

На миг полыхнуло перед глазами. Жар земли, её голос, золото под пещерной корой, в глубине, в глубине, там, где вся она слитна, не разбита рёбрами ограждений, ступенями кварталов. Там, где сердце.

Веришь, что есть отсюда дорога?

Но это не объяснить, не рассказать, да и нельзя рассказывать такому человеку, как Кшетани.

– Хочу другую судьбу. Не ту, что всем здесь навязали. Хочу сам решать, куда идти и что делать. Хочу, чтобы у всех в квартале было такое право.

Обдумать ответ Анкарат не успел, уверен был: сейчас Кшетани рассмеётся – ну что же, тогда можно будет его ударить, швырнуть в сощуренное окно.

Но Кшетани смотрел серьёзно. Крутил тусклый перстень, стиснул губы до резких складок и вдруг показался гораздо старше.

– Непростая задача. Но и ты непростой, да?.. Посмотрю, что можно сделать.

Показалось – не врёт. Впрочем, с такими не угадаешь, однажды ведь уже обманул.

Дома всё оставалось прежним – но не совсем.

Килч что-то подозревал. Дотошно расспрашивал после каждого возвращения из города, иногда просто смотрел слишком пристально и устало. Он много работал и порой забывал снять стекляшку, отчего казалось: взгляд вот-вот прошьёт золотым лучом, вытянет правду магической нитью. Анкарату врать не хотелось, с этим вполне справлялся Гриз: рассказывал то о проблемах с поставками, то о перестройке рынка из-за обвала, то – если вопросов становилось слишком уж много – прятал глаза и бормотал что-то себе под нос про Атши… которая там… ну, как обычно… После этого Килч больше его не мучал, только вздыхал:

– Ты так хотел учиться, но старался будто бы только вначале. Пора выбрать, что для тебя важнее.

Жестокие слова, но правдивые. Гриз, так отчаянно желавший магии, говоривший про единственный шанс, учился совсем не столь прилежно, как можно было ожидать от такого серьёзного парня. Никаких новых умений у него не появилось, новые знаки давались медленно и трудно. Гриз уверял, что обострились его чувства, – и Анкарат вроде бы не сомневался, но странный холодный след мелькал перед глазами – бледное лицо Гриза в дрожащем свете пещер.

Однажды, проходя мимо маминой комнаты, Анкарат услышал:

– Учу его от безысходности. – Дверь была не заперта, длинная тень Килча и его шелестящий, усталый голос тянулись к порогу. – Больше некому отдать свои знания, всё погибнет… пожалуйста, разреши.

– У Анкарата другая судьба. – Мама отчеканила его имя так резко и зло, что Анкарат отшатнулся – так даже плохой свет её глаз не заставлял его отшатнуться, даже в детстве, когда из-за плохого света мама могла ударить Анкарата или швырнуть в него плошкой с неостывшими углями.

В эти дни плохой свет почти не появлялся. Анкарат придумал, как передавать маме драгоценности контрабандистов. Прятал их в её комнате и в саду, оставлял возле мёртвой чаши фонтана и на заросшей крыше. Мама всегда находила их и всегда радовалась, все они казались ей подарками из прежней, покинутой жизни, для каждой побрякушки находилась история – иногда она рассказывала эти истории за ужином. На этом браслете, смотрите, листья и птицы из Сада-на-Взморье, а эти сверкающие кольца из Горького Прибоя, а этот жемчуг, кажется, с другого берега моря, да, оттуда, смотрите, прозрачный, морская пена. Она говорила и говорила и, возможно, даже угадывала – контрабандисты Кшетани часто делились чем-то взаправду редким. Она говорила, а Килч не сводил с Анкарата пристальных глаз. Словно разглядывал неудавшийся амулет: материал слишком редкий и дорогой, но нет сил и времени, чтобы привести в порядок. Анкарат хотел всё ему объяснить, да только не знал как. Не повторять же то, что объяснил Кшетани.

Гризу то объяснение очень понравилось. Снова и снова он вспоминал об этом, повторял: будущее нас ждёт великое.

– А сам-то не хочешь научиться великой магии во имя великого будущего? – дразнил его Анкарат, но без зла, просто чтобы оборвать череду восторгов. Пока что они ничего не добились, не сделали к цели ни одного настоящего шага. А когда сделают – что случится?

Что случится, если они покинут квартал? Что будет с домом, с мамой, с Килчем?

Наказание, или клятва, или то, какой земля квартала виделась в свете маминых глаз, мешало ей ступить на эту землю, покинуть дом. Можно ли это изменить? Анкарат верил, что можно, но всё-таки, всё-таки…

Но всё-таки обиднее будет не покинуть квартал никогда. Если Кшетани выждет, а потом снова признается, так же легко, в том, что и так всем понятно: беглецу нет пути с проклятой земли, тут ничего не поделаешь. Анкарат знал – как и после первого обмана, все с этим просто смирятся, не заметят, забудут за побрякушки с пещерных троп.