– «Никогда» слишком грустное и исполненное безысходности слово, Сьюзи, – произнес Джон в своей серьезной и прямой манере. – Может статься, по прошествии многих лет, когда твои дети начнут подрастать, я смогу вернуться, устроиться возле твоего камина и выкурить трубку в компании твоего мужа. Нет, я не перестану любить тебя, дорогая, но время притупит боль старой раны, оставив в душе лишь легкую грусть сродни той, что охватывает при воспоминании о давно почившем друге. Да, я вернусь в Англию спустя лет десять-пятнадцать, если доживу, хотя бы для того, чтобы увидеть твоих детей, и готов биться об заклад, что среди них найдется тот, кто привяжется ко мне всем сердцем и станет для меня на закате жизни как родной. Я знаю, так бывает. А теперь я должен попрощаться, Сьюзи, ибо к трем часам мне нужно быть в городе, чтобы повидаться с мистером Волле, да и дел перед отъездом немало.

– Как скоро ты уедешь, Джон?

– Как только управлюсь с делами: освобожу ферму и все такое, – но непременно зайду попрощаться с тобой и твоим отцом.

– Непременно, Джон. Было бы очень невежливо уехать, не повидавшись с ним. До свидания!

Они вновь обменялись рукопожатиями, а потом йомен пошел прочь по узкой садовой тропинке, ведущей к поросшей дроком пустоши, на дальней стороне которой виднелась чаща леса, где заросли деревьев перемежались с заброшенными гравийными карьерами и запрудами со стоячей водой. Место довольно дикое, хоть и считавшееся в окрестностях Хиллборо вполне безопасным, ибо, в какой бы части леса ни находился путник, до слуха его неизменно долетал шум большой дороги. Пересекавшая лес узкая тропа представляла собой кратчайший путь от фермы Мэтью Лортона до Хиллборо, и Джон Грейнджер не преминул ею воспользоваться.

Он шагал решительно и твердо, выпрямив спину и расправив плечи, хотя на сердце лежала тяжесть. Он был из тех, кто мужественно переносит какие бы то ни было невзгоды, и посему, когда он переступил порог конторы адвоката, ни лицо его, ни манера держаться не носили печати постигшего его разочарования.

Мистер Волле беседовал с клиентом, и Джона Грейнджера препроводили в кабинет клерков, где он и увидел Стивена Прайса, сосредоточенно склонившегося над столом, в компании менее важного и гораздо более юного клерка.

– Добрый день, Грейнджер, – произнес тот холодным снисходительным тоном, который Джон так ненавидел. – Конечно же, пришли насчет аренды?

– Иной причины для визита сюда у меня нет.

– А, вы я вижу, из тех счастливчиков, коим не требуется помощь закона, чтобы выпутаться из неприятностей. И вам чертовски повезет, если сможете продлить срок аренды фермы по той же цене, что платили прежде. У вас это непременно получится, коль сможете с умом разыграть свою партию.

– Я не собираюсь просить о продлении договора аренды, – ответил Джон Грейнджер, – поскольку намерен уехать из Фрайарсгейта.

– Уехать из Фрайарсгейта! Вот так новость! Приглядели ферму получше?

– Я еду в Америку.

Протяжно присвистнув, Стивен Прайс развернулся на своем стуле, чтобы повнимательнее взглянуть на посетителя, и спросил:

– С чего это вдруг, Грейнджер? С вашими-то деньгами – и в Америку! Всегда считал эту страну прибежищем нищих неудачников.

– Я устал от Англии и жажду перемен. Слыхал, в Америке проще преуспеть тому, кто разбирается в сельском хозяйстве и располагает достаточным капиталом.

– И того и другого у вас с лихвой, – завистливо вздохнул Стивен Прайс. – И вы подумываете отправиться в Америку? Очень странно. Мне-то казалось, вы положили глаз на мою хорошенькую кузину. В последние несколько лет я частенько видел вас околачивающимся возле дома старика Лортона.

Джон Грейнджер ничего не ответил на это замечание. К тому же спустя несколько минут мистер Волле попрощался со своим клиентом, и Грейнджера пригласили в его кабинет. Вскоре выяснилось, что уладить все дела сообразно его желаниям довольно просто. Мистер Волле получил несколько предложений от потенциальных арендаторов, один из которых готов был занять ферму, не дожидаясь окончания предыдущего срока аренды, как только мистер Грейнджер ее освободит. Мистер Волле сообщил Джону, что новый арендатор наверняка захочет оставить себе его мебель, а также остальное сколько-нибудь ценное движимое и недвижимое имущество, и посему Грейнджер покинул кабинет адвоката вполне удовлетворенным, радуясь отсутствию препятствий для его спешного отъезда из дома, который некогда был ему так дорог.

Глава 2

Приготовления Джона Грейнджера к отъезду, включавшие в себя передачу имущества новому хозяину и упаковку нехитрых пожитков, заняли немногим более трех недель. Стояла привычная для середины лета ясная погода, когда он решил в последний раз обойти пастбища Фрайарсгейта и впервые с момента принятия судьбоносного решения осознал, как сильно завладели его сердцем эти до боли знакомые места.

Как же тоскливо будет в чужих краях, думал Джон, облокотившись о ворота, чтобы попрощаться с больше не принадлежавшими ему лениво щиплющими траву коровами, и задаваясь вопросом, будут ли они скучать после его отъезда. Найдет ли он удовольствие в своих попытках разбогатеть? Ведь рядом не будет человека, ради которого стоит трудиться и который мог бы гордиться его успехами. Вероятно, ему следовало бы остаться, хоть и пришлось бы слушать ее свадебные колокола и лицезреть, как она опирается на руку Роберта Эшли и смотрит на него также, как смотрела на самого Джона в несбывшихся мечтах. Господи, как ему хотелось умереть! Ведь смерть – такой легкий способ положить всему конец!

Он подумал о мужчинах и женщинах, скончавшихся от лихорадки в окрестностях Хиллборо прошлой осенью. Они так страстно хотели жить, ведь жизнь их была исполнена многочисленных обязанностей и семейных радостей. Их смерть оставила зияющую пропасть в душах близких, которую ничто в этом мире не могло заполнить, а вот если смерть придет за ним, какое это будет радостное освобождение! О нет, он не страдал от жестоких мук – лишь ощущал безрадостность своего существования, абсолютную пустоту и безнадежность, что лишали смысла жизни в настоящем и не сулили проблеска надежды в будущем.

Это был его последний день в родных местах. Три огромных сундука с одеждой и прочими вещами, с которыми он не мог заставить себя расстаться, отправились в Лондон с утренним поездом. Сам же он намеревался последовать за ними с ночным почтовым, отправлявшимся с вокзала Хиллборо в половине десятого вечера и прибывавшим в Лондон в шесть часов утра. Ему вдруг ужасно захотелось оттянуть момент отъезда, и именно по этой причине он купил билет на самый последний поезд, на каком мог уехать из Хиллборо. К тому же ему предстояло попрощаться с друзьями и знакомыми, что было непросто: его всегда любили и уважали, – а в свой последний день он с удивлением обнаружил, с каким теплом относились к нему люди и какое глубокое сожаление вызвал у них его отъезд. Малыши так и норовили примоститься у него на коленях, матроны тайком утирали слезы пришедшимися кстати фартуками, очаровательные юные девушки, краснея, целовали его на прощание, крепкие молодые парни – его старые приятели – клялись, что никогда больше не найдут такого друга, которого могли бы уважать и ценить так, как уважали и ценили его. Все это тронуло его до глубины души. Неужели он собирался пожертвовать всем этим лишь потому, что не мог более жить в своем старом доме теперь, когда его мечты разбились в прах?

Визит к Мэтью Лортону он отложил напоследок, ибо хотел посвятить последние минуты своего пребывания в Хиллборо Сьюзен, испить до дна эту чашу такого сладкого и такого печального расставания. Его последним воспоминанием об английской земле должно было стать ее светлое нежное лицо и ясные глаза, взирающие на него с таким же состраданием, как и в тот день, когда она разбила ему сердце.

Часы пробили половину восьмого, когда он подошел к маленькой садовой калитке. Стоял теплый летний вечер. Окружавший дом сад заливали последние лучи клонившегося к западу солнца, в зарослях боярышника и платанов громко пели птицы, на всем лежала печать мирного сельского вечера. Джона Грейнджера ждали – он понял это с первого взгляда: на столе в гостиной стоял лучший сервиз, в центре – красовалась ваза с букетом роз. Точно такая же роза украшала платье Сьюзен из бледно-голубого муслина. Как часто на протяжении грядущих безрадостных лет перед его глазами будет являться эта картина: возлюбленная с расцвеченными солнечными бликами светлыми волосами и алой розой на груди.

В тот вечер она была с ним очень мила и нежна, ласково льнула к нему, словно к горячолюбимому брату, покидающему ее навсегда. Фермер расспросил Джона о его планах и одобрительно закивал в ответ. Такому крепкому мужчине, как он, скопившему небольшой капитал, стоило попытаться пробить себе дорогу в новой стране и цент за центом преувеличивать его, вместо того чтобы прозябать в Англии, где едва сводишь концы с концами после целого года тяжелого труда.

– Моя малышка Сьюзи собирается замуж за юного Боба Эшли, – сообщил гостю мистер Лортон. – Попросил ее руки лишь в прошлый вторник, хоть и пытался ухаживать за ней весь прошлый год. Я не смог ему отказать, ведь мы с его папашей были старинными приятелями, да и сам он парень порядочный. Собрался арендовать у сэра Мармадюка Холлидея ту небольшую молочную ферму, что располагается по другую сторону от Хиллборо-роуд. Старик Эшли пообещал пригнать на ферму скот, и парень надеется быстро пойти в гору. Видите ли, Джон, моя девочка могла бы подыскать партию и получше, но уж коль молодежь все промеж собой порешила, что проку упорствовать.

Они просидели за столом с полчаса, когда свет из окна внезапно заслонила темная фигура мистера Стивена Прайса. Облокотившись о подоконник в своей привычной непринужденно-фамильярной манере, тот, взирая на них, произнес:

– Добрый вечер, дядя Лортон. Добрый вечер, Сьюзи. Как поживаете, Грейнджер? Не знал, что вы устраиваете чаепитие, иначе не пришел бы.

– Это не чаепитие, – заметила Сьюзен. – Просто мистер Грейнджер пришел с нами попрощаться перед отъездом. И нам очень, очень жаль, что он уезжает.

– Ах, вам жаль? – усмехнулся клерк. – Интересно, что сказал бы на это Боб Эшли.

– Заходи, Стивен, да не говори глупости, – проворчал старик Лортон.

Мистер Прайс вошел в дом и занял место за столом. Он всегда предпочитал кричащие наряды, длинные волосы и пышные бакенбарды, которые постоянно поглаживал сомнительной чистоты, в чернильных пятнах, пальцами.

Он не слишком жаловал такие женские напитки, как чай, который всегда презрительно именовал пойлом, однако принял чашку из рук кузины и с легкостью присоединившись к беседе, задал Джону Грейнджеру множество вопросов относительно его планов. Намеревался ли он купить землю и, если да, то когда и где. На эти и другие подобные вопросы Джон отвечал настолько кратко, насколько позволяла его в высшей степени холодная вежливость.

– И, конечно же, вы заберемте с собой все свои накопления? – задал очередной вопрос Стивен Прайс.

– Нет, накопления я оставлю здесь.

– Черт возьми, приятель, не можете же вы уехать совсем без денег!

– Я возьму с собой лишь то, что выручил за мебель и скот.

– А, верно. Вчера днем вы заходили в контору, чтобы забрать эти деньги. Что-то около шести сотен фунтов? Я сам составлял договор между вами и новым арендатором, потому и знаю.

– Да, чуть больше шести сотен.

– И вы заберете их с собой? Для начала вполне хватит. А остальные лежат в банке старика Лоулера. Там-то они будут в целости и сохранности, будьте покойны. Жаль, я не могу поехать с вами, Грейнджер. Чертовски приелась мне жизнь здесь, в Хиллборо. Вскоре уволюсь из конторы старины Волле. Сил моих больше нет. Один приятель подыскивает мне должность в Лондоне, и как только подвернется что-нибудь подходящее, мигом унесу ноги из этой дыры.

– Только прежде тебе придется расквитаться с долгами, Стив, – без обиняков заявил фермер.

Стивен Прайс пожал плечами и с безразличным видом отодвинул от себя чашку, а вскоре и вовсе поднялся из-за стола и покинул дом, коротко пожелав всем доброго вечера. При этом он даже не попрощался с Джоном Грейнджером, словно совершенно позабыл, что видит его в последний раз. Никто не попытался его задержать. Казалось, после его ухода все вздохнули с облегчением.