Моя жена лишь качнула головой и повторила:

– Я вижу его каждый день.

Из этого я заключил, что она лишилась рассудка. Я не рискнул расспрашивать ее о таинственном госте. Проблема только усугубится, думалось мне, если под моим давлением Эвелина опишет внешность, манеру держаться, повадки незнакомца, – иными словами, если смутной тени будут даны форма и плоть. Я принял меры, чтобы полностью исключить возможность вторжения в сад. Теперь оставалось только ждать лекаря.

Наконец он приехал. Я открылся ему – сообщил, что считаю свою жену безумной, – в этом мое горе. Лекарь провел с Эвелиной наедине целый час, затем вышел ко мне. К моему несказанному облегчению, он уверил меня в том, что жена моя в здравом уме.

– Скорее всего ее мучает некое наваждение – но только одно, ведь по всем остальным вопросам она рассуждает трезво. Вряд ли мы имеем дело с мономанией^[12]. Я склонен думать, что ваша супруга действительно видит некоего человека. Она описала его с поразительной точностью. Если мономаны всегда путаются при описаниях своих видений, то ваша супруга говорила со мной так же спокойно и внятно, как я сейчас говорю с вами. Вы уверены, что никто не мог проникнуть в ваш сад?

– Абсолютно уверен.

– А не может ли там бывать какой-нибудь родственник вашего дворецкого или другого слуги – молодой человек с красивым женоподобным лицом? Он очень бледен и имеет алый шрам, похожий на след от удара.

– Боже мой! – вскричал я, ибо на меня снизошло озарение. – И он одет в старинное платье, да?

– Верно: он носит охотничий костюм в оранжевых и пурпурных тонах, – ответил лекарь.

Тогда я понял: Андре де Бриссак сдержал слово. В наисладчайший час моей жизни его тень явилась и встала между мною и счастьем. Я показал Эвелине портрет, все еще питая слабую надежду на собственное заблуждение относительно кузена. Эвелина задрожала как осиновый лист и приникла ко мне.

– Здесь какое-то колдовство, Гектор, – пролепетала она. – Костюм точь-в-точь как на незнакомце, но лицо не его.

Лицо, описанное ею, до последней черточки походило на лицо моего кузена Андре де Бриссака, которого Эвелина никогда не видела во плоти. Особое внимание она уделила безобразной отметине – следу от удара, мною же и нанесенного.

Я увез жену из шато Пюи-де-Верден. Мы отправились в южные провинции, а оттуда – в сердце Швейцарии. Я уповал на расстояние и перемену места – они должны были вернуть покой моей Эвелине.

Но этого не случилось. Куда бы мы ни поехали, призрак Андре де Бриссака следовал за нами. Причем он никогда не являлся мне самому – это была бы жалкая месть. Губительный фантом сделал своим инструментом невинное сердце моей жены. Он разрушал ее жизнь, и мое постоянное присутствие не могло защитить Эвелину от этого нечестивца. Напрасно я не спускал с нее глаз; напрасно пытался утешить ее.

– Он не оставит меня в покое, – отвечала Эвелина на мои увещевания. – Вот и сейчас он стоит между нами. Его лицо с багровым шрамом я вижу четче, чем твое, Гектор.

Однажды ясным лунным вечером, когда мы были наедине в тирольском горном селении, Эвелина бросилась к моим ногам и простонала, что она худшая и подлейшая из женщин.

– Я во всем исповедовалась своему духовнику, – сказала она. – С самого начала я не скрывала свой грех пред Небесами. Но я чувствую, что смерть моя близка, и хочу признаться тебе, Гектор, прежде, чем умру.

– Что еще за грех, любовь моя?

– Первое появление незнакомца – в роще – огорчило и озадачило меня. Я отшатнулась от него в недоумении и страхе. Но он приходил снова и снова, и вот я стала ловить себя на мысли о нем, а там и ждать его. Образ постоянно был предо мною, и напрасно я пыталась закрыть воображение для его лица. Потом он исчез на некоторое время – и, к стыду и ужасу своему, я затосковала. Жизнь казалась мне отвратительной и пустой. Но вот он начал являться мне в саду. О, Гектор, убей меня, если такова твоя воля! Я не заслуживаю снисхождения, ибо в тот период я считала часы до его прихода, ибо ничто меня не радовало, и лишь это бледное лицо с багровой отметиной тешило мой взор. Гость изъял из моего сердца все прежние милые удовольствия, оставив одно-единственное, кощунственное – блаженство от своего присутствия. Целый год я жила от встречи до встречи. Проклинай меня, Гектор, ибо я грешна. Я не знаю, из глубин ли моей души родился грех или он плод колдовских чар. Мне известно только, что я напрасно боролась с ним.

Я прижал Эвелину к груди; я простил ее. По сути, прощать мне было нечего: разве это Эвелина вызвала роковую тень?

Следующей ночью она умерла; я держал ее за руку, и напоследок, всхлипывая и трепеща, она сказала, что гость стоит по другую сторону ее постели.

Обещание моей жены

Судьбе было угодно, чтобы в ранний период сознательной жизни я предался опасным восторгам той деятельности, которая захватывает целиком своих адептов. Юношей я влился в команду храбрецов и отправился исследовать Арктику. В первый же час, когда я увидел густо-сизые небеса над Северным морем и ощутил, каков на вкус разреженный полярный воздух, я был потерян для обыденных вещей и забот, приносимых жизнью. Экспедиция потерпела неудачу, даром что руководил ею мудрый и ученый мореплаватель, а в подчинении у него находились поистине люди избранные. Горькое разочарование сопровождали еще более горькие потери, ибо мы лишились как бесценных наших товарищей, так и изрядной денежной суммы. Из плавания на «Предсказателе» я вернулся в западный мир, сверх всякой меры счастливый, что снова нахожусь дома, и настроенный никогда больше не рваться в жестокий и полный опасностей край, где остались лежать столь многие мои дорогие друзья.

Я, Ричард Данрейн, был старшим сыном состоятельного семейства; отец мой имел известное влияние в политических кругах, и поэтому я мог бы занять практически любую должность, если бы только пожелал для себя карьеры, к которой стремится обычный молодой британец. Я уже отдал дань мальчишеской страсти к морю и побывал в арктической экспедиции – словом, мои родные надеялись, что теперь я возьмусь за ум, то есть намечу в жизни цель, более согласную со взглядами и упованиями людей моего круга. Моя матушка проливала слезы надо мной – сокровищем, вернувшимся к ней, и живописала мне страхи, что преследовали ее во время моего плавания. Отец поздравил меня с тем, что скачка на любимом коньке не стоила мне перелома шеи, а вся семья с волнением ждала, какую же карьеру я изберу. Но я не мог сделать этот выбор. Если бы даже я, по известной формуле, продался душой и телом некоему демону айсбергов или духу ледовитых морей, который специально для такого случая облекся в плоть, то и тогда я не был бы более, чем теперь, одержим Севером. Рождество я проводил дома, окруженный близкими людьми: сидел на скамеечке у матушкиных ног, в камине ярко пылал огонь, – но из этой сердцевины благополучия и мирских удовольствий видел манящую руку божества, что обитает в полярных широтах, и все дары моей судьбы, все естественные привязанности сердца оказывались слишком ничтожны, чтобы удержать меня. Во снах, которые неумолимо повторялись, я шагал с товарищами прежней тропой, и перед нами, преграждая путь, вставали ледяные стены, призрачно-белые на фоне лилового небосвода. Мне казалось, что следующую экспедицию ждет успех, нужно лишь снова очутиться среди мертвенного безлюдья. Мы ведь уже держали в руках волшебный ключ от лабиринта, думал я, и только по глупой случайности он выскользнул из пальцев.

«Новая экспедиция, вооруженная опытом прежней, непременно сделает открытия», – сказал я себе и с этого момента уже не мог противиться своей одержимости. Я списался с выжившими в первом ледовом походе и нашел их соображения полностью созвучными моим собственным.

Мы встречались много раз, и результатом наших сходок стала подготовка к новой экспедиции. Деньги так и текли в ее фонд – мы их не жалели и не считали, полагая мусором в сравнении с сокровищем, которое ждало нас. Подготовка началась прежде, чем я набрался мужества сообщить тем, кому был бесконечно дорог, что вновь отправляюсь в плавание. Я решился открыться ясным весенним вечером: вошел в дом и с порога все выложил. Ныне я только дивлюсь своему бессердечию, хотя на самом деле вовсе не был равнодушен к горю родных. Вопль, который исторгла матушка, звенит в моих ушах и сейчас, когда я пишу эти строки. Нет, я не был равнодушен. Я был одержим.

Вторая экспедиция не принесла истинного успеха, но превратилась для меня в одно растянутое во времени, приятнейшее приключение. Я был уже опытным мореходом и не лишенным азарта охотником; в предыдущем плавании я заслужил недурную репутацию, и младшие офицеры нашего судна под названием «Тундрянка» буквально смотрели мне в рот. На зимовку мы обосновались на берегу залива Репалс; у нас было не так уж много топлива и совсем мало провизии, но мы обходились крохами от прежней роскоши, пополняя припасы посредством ружей. Никогда еще не бывало, кажется, более веселого рождественского ужина, чем устроенный нами: мы угощались стейками из оленины, на десерт ели клецки с северными ягодами. Термометр показывал 79 градусов мороза^[13], и наши куртки и штаны поблескивали от инея.

Лето, которое в северных широтах столь мимолетно, все же принесло нам скромные успехи.

Вторую зиму мы провели в жилищах из снега, похожих на гигантские пчелиные ульи, и поистине не могли бы устроиться уютнее, а летом, все до единого в добром здравии и приподнятом настроении, взяли курс на Британию. Однако радости моей суждено было померкнуть, ибо я вернулся к матушкиной могиле на пригородном кладбище Лондона – могиле, убранной столь знакомыми осенними цветами. Я осознал, что нежные руки, обнимавшие меня в час прощания, уже никогда не сомкнутся на моей шее. Удар был жесток, и некоторое время я с отвращением вспоминал чуждый мир Севера, который уже получил с меня столь много и намеревался получить еще больше.

Время шло, я жил в Англии – уничтоженный морально в свои двадцать пять лет. Люди моего круга не вызывали у меня симпатии. Их устремления были мне скучны, их мелкие амбиции – гадки. Я не имел ни малейшей склонности к так называемым удовольствиям цивилизации. Даже полярный медведь не мог бы чувствовать большего дискомфорта в каком-нибудь уэст-эндском бальном зале, чем чувствовал я, и не мог бы питать меньше интереса к разговорам, принятым во время званых ужинов. По сути, мне не было дела ни до кого, кроме моих товарищей по «Предсказателю» и «Тундрянке»; по мере того как день за днем росло мое неприятие цивилизованного мира, оживала и прежняя страсть – и знакомые видения приходили ко мне ночами. В нарядных покоях отцовского дома я тосковал по хижине, кое-как сложенной из камней на берегу Гудзонова залива, и по снеговым «ульям» на мысе Крозье.

Между тем стартовала новая экспедиция. Мои товарищи в письмах сулили ей невероятный успех, а мне – пожизненное раскаяние неженки, который предпочел домашний уют, в то время как другие торили путь среди морских льдов, шли с рогатиной на владыку Севера гризли и вернулись победителями.