– Ах, Ричард, ты должен плыть на «Уповании», – всхлипнула она. – Я не вправе удерживать тебя, ведь это твое предназначение. Мои эгоистичные страхи губят тебя – это видно по твоему лицу. Отправляйся в дикий и страшный мир; до сей поры Небеса направляли и хранили тебя – значит, будут направлять и хранить и впредь. Да, любимый, ты свободен от своего обещания. Разве Господь недостаточно могуществен: разве он не убережет тебя в чужих краях? – и разве здесь, если рассудить, меньше опасностей? Господь сам создал мир вечных льдов и снегов, где он там благодать. Нет, Ричард, я не впаду в отчаяние. Я не встану между тобой и славой. Нынче ночью ты говорил во сне – и уже не впервые, – твои речи были о далеких безлюдных землях, и я поняла, что сердцем ты на Севере. Так неужели я стану удерживать в рабстве своего мужа, когда его сердце упорхнуло от меня? Никогда, Ричард. Ты отправишься в эту экспедицию.

Она поцеловала меня и лишилась чувств, упав к моим ногам. Я же, ослепленный эгоизмом и одержимостью, не уразумел: здесь отвага отчаяния, которая стоила Изабель огромных душевных сил. Я думал только об ее великодушии и своем освобождении. Совсем не поздно было согласиться и взять на себя командование «Упованием». Я отблагодарил Изабель сотней поцелуев, когда милые синие глаза вновь взглянули на меня после обморока.

– Родная, этого я никогда не забуду! – воскликнул я. – Путешествие станет последним – вправду последним. Клянусь всем, что есть для меня святого. Поверь, опасность ничтожна для того, кто, подобно мне, выучился осторожности в школе тяжких испытаний.

До отплытия, повторяю, оставалась всего неделя.

– Я все выдержу, – ответила моя жена, – тем более что удар не внезапен.

– Но, любовь моя, ведь это просто разлука, и притом последняя.

– Не лукавь со мной, Ричард. Я знаю тебя, кажется, лучше, чем ты сам. Не может человек быть слугой двух господ. Твой господин – на Севере; он велит тебе оставить меня.

– Это в последний раз, Изабель.

– О да, – ответила она с глубоким вздохом. – Когда, через неделю, мы скажем друг другу: «Прощай!» – это будет наше последнее расставание.

Печаль в ее голосе казалась естественной в данных обстоятельствах, а что до смысла меланхолической фразы, я его тогда не уловил, хотя впоследствии слова не раз приходили мне на память.

– Я сошью для тебя флаг, – сказала Изабель назавтра. – Если откроешь новую землю, тебе будет приятно воздвигнуть среди пустошей Юнион Джек, а мне будет радостно знать, что я тоже приложила руку к твоему триумфу.

И она села за шитье. Мне вспомнился аналогичный случай из жизни сэра Джона Франклина^[16], и поэтому я не хотел наблюдать за работой Изабель, но не мог и огорчить ее рассказом, поэтому она продолжала шить, удивляя меня веселостью, которую я считал невозможной для нее. Увы! Мне было невдомек, что приподнятое настроение есть результат героических усилий, предпринятых, чтобы я не страдал.

Моя возлюбленная добилась, чтобы я показал ей карту маршрута и раскрыл все подробности: где конкретно мы намерены устроиться на зимовку, какой участок пройдем на санях, в каких точках построим гурии^[17], чтобы отметить, насколько далеко продвинулись. Она вникала в каждую мелочь путешествия с интересом, который не уступал моему собственному.

– Мне кажется, что этот далекий мир я изучила не хуже тебя, Ричард, – сказала Изабель накануне отплытия. – Я пойду по твоим следам во сне, ибо уверена, что ты будешь сниться мне каждую ночь и что сны явят истинное положение дел в твоей экспедиции. Наверняка ведь есть магнетическая связь между двумя существами, которые соединены так же прочно, как мы с тобой; значит, сон покажет мне тебя, будь ты благополучен или в опасности, доволен успехами или удручен. Я не оставлю тебя и днем – буду грезить о тебе, Ричард, милый, и прослеживать твой путь. Моя жизнь разделится надвое: томительное прозябание дома, где останется мое тело, и мистическое присутствие в тех пределах, куда полетит за тобой моя душа. А если, милый мой муж… – Изабель на этих словах прильнула ко мне, и в ее глазах вспыхнул какой-то новый огонь. – Если мне суждено умереть до твоего возвращения…

– Изабель!

– Конечно, это маловероятно, но если вдруг судьба отнимет меня у тебя, возлюбленный мой, ты узнаешь об этом тотчас, ибо в смертный час моя душа прилетит к тебе ради последнего нежного прощания, последнего взгляда на землю – чтобы ждать тебя на небесах!

Я начал было журить Изабель за приверженность древним шотландским предрассудкам, но ее речь, а сверх того взгляд, потрясли меня сильнее, чем я был готов признать даже перед самим собой. Если бы я мог сложить с себя обязанности руководителя экспедиции и остаться незапятнанным, то так бы и сделал. О, почему я не пренебрег честью, почему не пожертвовал дружбой? Почему, Господи?

Судьба влекла меня на Север, и я поддался ей. Мы отчалили в июле, а к концу августа добрались до места, которое избрали себе для зимовки. Здесь мы возвели вокруг нашего судна снеговые стены и крышу и в мрачном безлюдье приготовились ждать нового лета, когда вскроются морские льды. Та зима запомнилась мне как несказанно долгая и суровая. Я ведь уже не был беспечным холостяком, которого радуют грубые забавы матросов и который находит удовольствие в охотничьих вылазках, преследуя северных оленей по скованному льдами побережью. Я и впрямь пытался служить двум господам, и воспоминания о той, кого я покинул, нависали надо мной, стыдя и укоряя.

Теперь, если бы я только мог вернуться к очагу, возле которого сиживал, тоскуя по прежней жизни, полной приключений, с какой радостью я произвел бы обмен!

Долгая и бездеятельная зима, которая столь тяготила меня, моим товарищам казалась приятным временем. Припасов у нас было в избытке, на будущее лето возлагались надежды. Мы непременно найдем команду «Тундрянки»; наверняка все живы, просто они добрались до какой-нибудь совсем уж недоступной территории, обосновались там и терпеливо ждут, когда же придет помощь, когда настанет избавление. В таких упованиях мои товарищи проводили дни, но я утратил способность мечтать и мой дух поддерживало только чувство долга. Фрэнк Мартин сказал, что я изменился: стал холоден и строг, ни дать ни взять – поборник самой суровой дисциплины.

– Капитан и должен быть таким, – заключил Фрэнк. – Матросы любят тебя не меньше, чем боятся, потому что чувствуют: в час опасности ты будешь тверд, как скала.

Наступило лето: под действием южных ветров морские льды раскалывались с громоподобным шумом, – но свобода не принесла нам ничего, кроме разочарований. Наши взоры ни разу не просветлели при виде следов экипажа «Тундрянки»; ни единая находка не вознаградила наше терпение. Четверых лучших из нас забрала цинга, и стал сильно ощущаться недостаток людей. До конца лета случились еще потери, а новую зиму мы с Мартином встретили с содроганием, ибо видели, что съестные припасы тают почти с такой же быстротой, как и топливо, а члены команды больны и унылы. Оставалось благодарить Бога, что эти бедняги еще преданы нам в столь безнадежных обстоятельствах.

Не дожидаясь настоящих холодов, мы оставили судно в сравнительно безопасной бухте и, движимые желанием найти следы экипажа «Тундрянки», направились далее по заснеженным равнинам. У нас были сани и эскимосские собаки – преданные выносливые животные, очень неприхотливые в пище, бесценные в нашем тяжком путешествии. Никакими словами не описать отчаяния, что охватывает человека на этих пустошах, и нет такого разума, который нарисовал бы себе весь ужас перед снегом этих равнин – вечным, неиссякаемым снегом.

Мы с Мартином всеми силами старались поднять дух вверенных нам моряков. Один из них отморозил ногу; доктор провел ампутацию, и весьма удачно, но бедняга все равно был обречен. Его везли на санях – обуза для команды, и без того изнуренной. Своим смиренным долготерпением он преподавал остальным уроки стойкости. Мы надеялись наткнуться на эскимосов, но стойбище, где мы купили собак, казалось, стало последним на нашем пути.

Так мы продвигались вперед, с болью наблюдая печальные перемены во внешности друг друга, происходившие от усталости и недостатка пищи. К наступлению самых жестоких холодов наши ряды еще поредели. Мы построили просторный дом из снега, с отдельным помещением для собак, и там-то мой друг Фрэнк Мартин вместе с тремя другими больными провел безрадостное Рождество. Мое здоровье оставалось на диво крепким. Трудности лишь бодрили мой дух, и в мрачное будущее я глядел отважно, окрыляя себя мечтами о возвращении домой, представляя, как просияет лицом моя Изабель, когда поднимает взгляд от одинокого очага и увидит меня в дверях.

Был сочельник. Мы закусили пеммиканом – особым видом мясных консервов, – а также поели бисквитов и риса. Спиртного не пили – его осталось совсем немного, и мы берегли его на крайний случай. После этой скромной трапезы те из нас, кто был здоров телом, отправились на охоту – правда, без особой надежды, что попадется дичь, – больные уснули, а я сидел у очага над тлеющим сухим мхом (только этот огонек и освещал наше жилище, да в помощь ему был холодный тусклый свет, проникавший сквозь прозрачное ледяное окно в крыше.

Я думал об Англии и о жене – о чем еще было мне думать? – когда в снеговой дом ворвался один из наших людей и буквально рухнул на скамью, слепленную из снега. Он сам был бел как снег – белы были даже губы, – его колотила дрожь, которую не может вызвать один только холод.

– Господи, Хэнли, что стряслось? – вскричал я.

– Я пошел на охоту с парнями, капитан, – начал он, заикаясь и торопясь. – Гляжу: вроде как медвежьи следы, – я и отделился от остальных. Брел по следам с полчаса, как вдруг увидал…

Тут голос изменил Хэнли: бедняга сидел передо мной, беззвучно шевеля губами.

– Что? Говори, что ты увидел, заклинаю тебя!

– Женщину!

– Эскимоску, надо полагать. Ну и почему же ты не окликнул ее, не привел сюда? Ты не в своем уме, Хэнли. Знаешь ведь, что у нас крайняя нужда в эскимосах, а сам упустил, проворонил представительницу этого племени, да еще и перепугался, будто призрак увидел.

– Потому, ваша честь, что это призрак и был, – резко заметил Хэнли. – Мне призрак явился.

– Что за бред!

– Никакой не бред, капитан: я поклясться могу. Она – женщина эта – прямо на меня двигалась: медленно так, и будто над снегом. Не шла, а скользила. Плывет этак она – а сама вся в белом, да только не платье на ней, а тот покров, о котором подумаешь – и сердце стынет. А я стою, шевельнуться не могу. Она повернулась и манит меня; тут я лицо ее и разглядел, вот прямо как ваше сейчас вижу. Ох и красавица! Глаза синие, волосы длинные, светлые, вдоль щек неприбраными висят.

В тот же миг я вскочил и бросился к выходу, вскричав:

– Господь всемогущий на небеси! Моя жена!

Моя уверенность была полной. С той секунды, как матрос взялся описывать призрак, я не чувствовал ни тени сомнения, что ему явилась Изабель. Кто же еще? Жена, которая обещала, что ее дух будет следовать по пятам за мужем в его путешествии по диким просторам, теперь совсем рядом. Единственный миг я недоумевал: возможно, мелькнула у меня надежда, Изабель доставило сюда какое-нибудь судно, она остановилась в эскимосском селении, которое где-то поблизости, но о котором мы не догадываемся. Это длилось одну секунду; затем я бросился бежать по снегу туда, куда указывал Хэнли, не сделавший ни шагу от порога.

Кончался краткий зимний день; на западе теплилась последняя полоса бледно-желтого света. На востоке всходила луна, тусклая и холодная, как и все в этих краях вечных снегов. Жилище осталось в паре сотен ярдов позади меня, и тут я увидел фигуру в белом, которая двигалась вслед за догоравшей желтой полоской на западной стороне небосклона, – столь бесценную, столь знакомую фигуру посреди столь ужасной равнины. И трепет охватил меня с головы до пят.